На десять ударов быстрее

Серёжа не любит засыпать в холодной постели или, упаси Господь, самому её греть в одиночку. У него ноги мёрзнут и нос, и вообще — как это спать, не уткнувшись в предплечье Игоря. Поэтому всегда ждёт, когда Гром явится домой. В их случае дом - это не конкретное место, потому что не слово даже, а состояние. Ощущение, когда вместе рядом, когда внутри что-то мистическое разрастается, интимное, до щемящего сердца.

      У Серёжи от одной мысли, что сейчас Гром вернётся с минуты на минуту, обнимет и спрячет в кокон своей неловкой любви, которую ещё за год не научился выражать словами через рот, подгибались колени. Игорь вообще человек поступков, а вот эти розовые сопли «не про серьёзные отношения». А у них всё серьезно, пусть даже неофициально и утайками. Но Серёже и так сойдёт — Гром в его жизни — самые искренние и нормальные отношения, без всякой мишуры с манипуляциями. Хватит, наелся уже. Поэтому каждый раз при виде Игоря у него, как у собаки Павлова на уровне рефлекса, под рёбрами вспыхивает бесконечная нежность, такая сильная, что готов прилипнуть к родному телу, слиться с ним в единое целое, без остатка отдаться и пусть с ним делают, что вздумается. Лишь бы он был рядом.

      Он сидит на узком подоконнике — помещается ещё, хоть и в тренажёрку ходит три раза в неделю, как все друзья Игоря. Сам не понимает, какого чёрта вообще кинулся в ЗОЖ, забросив чипсы с газировкой. Хотя нет, прекрасно он всё понимает — они с Игорем так редко оказываются вместе где-то на людях, а тут и повод подходящий, и никто вроде Грома ни в чём не подозревает. Кроме Серёжи, который каждый раз в раздевалке боится, что их поход закончится громкой газетной статьёй в духе: «Майор полиции устроил содомию в одном из спортивных клубов Санкт-Петербурга. Пострадавший от рук и других частей тела стража порядка миллионер Разумовский отказывается от дачи показаний и заперся в башне Vmeste». Потому он и старается быстро одеться, чтоб не провоцировать — а у Игоря всё на лице написано красной краской и светится, как неоновая вывеска на заправке. Грудь, мокрая от пота, поднимается и опускается тяжелее обычно, кадык нервно дёргается, а глаза чернеют так, что синюю радужку за этой пеленой не видно вовсе. В такие минуты Серёжа благодарит Вселенную, что они не одни в раздевалке, в безопасном окружении коллег — полицейских. А то не ровен час, придётся пить за Сережино здоровье и очко. Влюблённый идиот. Вот кем себя он чувствует, стоит Грому оказаться в поле зрения.

      Знакомый звук отвлекает Серёжу от мыслей. Замок двери тихо щёлкает один раз, а трепетное, ждущее сердце делает не меньше десяти ударов; узкая полоска света, как стрела, выпущенная из лука, устремляется дальше по полу, почти доходя до кухни и прочерчивая дорожку. С хлопком свет исчезает, а в квартиру врывается свежий воздух с морозными нотками. Теми, что есть только у ноябрьской ночи. Она пахнет совсем иначе. Воздух остывший, студёный, щекочет ноздри, окутывая леденящей свежестью. Серёжа зябко ёжится, натягивая рукава старого свитера на замёрзшие пальцы.

      Он слышит, как поскрипывает от мороза потрёпанная кожанка Грома, как шуршит остальная одежда и падают с оглушительным стуком в звенящей тишине квартиры тяжелые ботинки. Слышит металлический звон цепи, на которой болтается боксёрская груша, и сердце, подпрыгивая, замирает, когда доносится звук приближающихся шагов. Родных. Любимых. В считанные секунды Игорь оказывается рядом, радостно улыбаясь. Чуть ли не светится, как новогодняя гирлянда. Даже в темноте не спрятать.

      Серёжа порывисто бросается ему на шею, втягивая носом Игоря запах, тычется, как слепой котёнок, а Гром в ответ сгребает его в медвежьи объятия, уворачиваясь от щекотки, пальцами холодными поднимает острый подбородок, заставляя Серёжу в глаза посмотреть. Игорь знает, что там увидит, в этом глубоком синем омуте, но не может никак напиться этой нежностью. Они с минуту молчат и смотрят друг на друга, будто не виделись вечность и так много чего нужно рассказать, но вот этот момент тихого понимания и признания виснет в воздухе, электризуя его.

— Долго ждал? — Гром тихо рокочет.

— Всю жизнь, кажется, — Сережа тянется за поцелуем, на цыпочках приподнимается, и глухо стонет, когда их губы встречаются. Тягуче, влажно, неторопливо. Так целуют, когда не хватает слов сказать, как сильно любишь, как сильно скучаешь, как разрастается внутри дыра, если рядом нет и в разлуке невыносимо. В комнате темно, только свет навязчивого фонаря уличного чертит свой узор на полу кухни. А они с Игорем стоят в обнимку, будто вплавились друг в друга, отпустить страшно.

— Я соскучился, — Серёжа тихо шепчет, словно кто-то услышит и заберёт у него это трепетное чувство, такое хрупкое вроде, а в то же время огромное, такое, что вдвоём утонуть хватит. Жёсткие и шершавые пальцы скользят по скуле, убирают отросшие рыжие пряди за ухо, а на виске остаётся влажный след поцелуя.

      Игорь тоже скучал. Так сильно, что в груди громко бьётся сердце, потому что весь день только и мечтал о том, как сгребёт своего рыжего в охапку и будет лицо веснушчатое зацеловывать. Правда, когда холода приходят в Питер, от солнечных отметин не остаётся и следа; кожа у Сережи светлая становится, такая что любой недосып сразу бледными тёмными кругами вылезает, а на носу остаются две-три еле заметные одному Грому конопушки. Как маленькие мишени, вопящие «сюда целуй, не ошибёшься».

      Игорь так и делает — отстраняется на секунду всего, чтобы сверху вниз заглянуть в глаза летнего неба и со всей нежностью чмокнуть в этот любимый аристократический клюв. Серый бесится, фырчит и что-то там бубнит про то, что «чего как собаку в нос-то?», а у Игоря губы сами в беззлобной улыбке расползаются, аж щёки сводит. Разумовский, насупившись, вытирает мокрый и без того холодный нос натянутым по самые фаланги пальцев свитером, в отместку несильно прикусывает подбородок с двухдневной щетиной и продолжает оставлять свои отметины на шее Игоря, отчего тот поёживается, словно от холода, но улыбаться не перестаёт — нравится же.

      Гром тихо смеётся, крепче прижимая Сережу к себе, одной рукой сжимает талию, а другую в сноп рыжих волос запускает, нежно дотрагиваясь до кожи пальцами. В ответ на ласку и нежность Серый только что не урчит, как довольный кот — ластится и глаза прикрывает, нежась. За окном тишина, но она не давит, а скорее укрывает с головой тёплым одеялом, словно всё, кроме них, в этом мире растворилось и остались только двое на маленькой кухне. В косом луче жёлтого света фонаря медленно опускаются на землю крупные белые хлопья.

— Снег пошёл, — подмечает Серёжа и довольно улыбается, поглаживая Игоря по спине. Он такой горячий, даже через ткань ощущается, как тело его жаром пышет. В нём столько жизни и нерастраченных чувств, что, кажется, поднеси спичку — и сгорит.

— Tombe la neige , — шепчет Гром с приятным акцентом.

— Вот это ты француз, конечно, — замечает Серёжа, передразнивая манеру речи любимого, и сильнее утыкается всё ещё холодным носом в Игореву футболку, вдыхая его аромат: мужской, сильный, дурманящий. Думает, что нельзя быть таким идеальным, будто кто-то свыше решил создать Игоря специально для израненной души Разумовского, чтобы как подорожник приложить. От этой мысли тело гудит и наливается приятным спокойствием. И если возможно умереть от переизбытка серотонина, то только вот так — в объятиях Грома. Да, для Сережи каждый их поцелуй, прикосновение и минуты близости — уже маленькая смерть. Он сам не знает, как Гром так под кожу пробрался, поселился за рёбрами, несмотря на все их различия.

      Они стоят на уютной маленькой кухоньке, обнявшись и неторопливо покачиваясь в медленном танце. Гром тихо напевает на французском красивую и в тоже время грустную мелодию. Голос его низкий и глубокий с ума сводит, так что сердце Серёжи сжимается при каждом грассирующем звуке. И так хорошо на душе. Так правильно. И ничего больше не нужно — только бы Игорь был рядом. Шутил, пел, нелепо делал комплименты, целовал до саднящих губ, так, как только он может — до рваного дыхания и блеска в глазах.

— Так хорошо, — Сережа выдыхает еле слышно в грудь Игоря, потираясь носом о пахнущую любимым телом футболку. А тот лишь крепче обнимает и гладит рыжую макушку. Они оба могут даже не произносить очевидное вслух — их тела всё говорят за них.

      Пол на кухне холодный, прикрытый каким-то нелепейшим цветастым прямоугольником, который Гром гордо называет ковёр, но в эту минуту для обоих нет места уютнее. Руки Игоря ласково поглаживают спину и бока Серёжи, нежно отравляя и без того влюблённый разум, а по телу рассыпаются стаи мурашек. Он укладывает голову на широкую грудь и ладонью прижимается, мягко поглаживая. Сердце под одеждой Грома колотится так порывисто, гулко, а Сереже этот ритм воздух заменяет. Игорь тихонечко поёт, почти что у самого уха, о том, как падает снег и что кто-то стоит под белым покрывалом в одиночестве. До сжимающегося сердца грустно и красиво.

      Они кружат по кухне, медленно и чувственно соприкасаясь телами, утопая в одной любви на двоих. Весь мир спит, и слышно только, как поскрипывают половицы паркета на старой кухне.

 Редактировать часть