«Я немного устал. Думаю, мне одиноко.»
Хёнджин захлопывает дневник, отъезжая на кресле от рабочего стола, и кутается в толстовку с внезапным чувством холода. Чай на прикроватной тумбе уже давно остыл под влиянием распахнутой форточки и покрылся неприятной плёнкой – теперь только вылить.
Что-то он сегодня расписался.
Все психологи, которым довелось проводить сеансы с мемберами, как один твердили, что для уменьшения стресса нужно вести дневник. Мол, помогает выплеснуть недовольство и переживания, чтобы они не копились в голове, и в целом упорядочить мысли. У них с Джисоном один на двоих – где-то страниц десять назад несколько объёмных записей его мелким, немного искажённым нестабильным состоянием почерком.
Минхо с ними дневник не делит – вообще не пишет. Они с Чанбином, как однажды выразился один из специалистов, ментально сильные, а потому любой негатив перерабатывают, как мусор, раньше, чем он проникнет в разум. Просто нашли для себя подходящие методы сублимации (Чана всё ещё дразнят тем, что он тоже мог бы быть в этой команде, если бы не работал так много). Минхо однажды так и сказал им:
– Я не зацикливаюсь на том, что в мою сторону говорят, ведь знаю, какой на самом деле, и что любой негатив идёт из зависти. Вам с Сони не помешало бы запомнить это.
Хёнджин старается; пока что получается не очень. Однако Минхо любезно каждый вечер напоминает ему о том, что определённый человек лучше, чем о нём по умолчанию думает большинство, а потому верить нужно в первую очередь себе. Джисон влезает со своим «а что насчёт преступников, ведь люди думают о них лучше, чем на самом деле». Минхо на него шикает и отвечает, что это уже другая тема, «и вообще, Сон-и, не разводи демагогию».
Самые огромные дневники, пожалуй, у Феликса и Чана. У первого в силу характера, а у второго – выработанная привычка за семь лет стажёрства. У него этих дневников, наверное, штук пять: пылятся где-то в студии на нижней полке шкафа и используются чисто как вдохновение, «вдруг какая фраза в душу западёт».
Сынмин пишет больше о своих делах, нежели о переживаниях, а Чонин пользуется, когда накатит – редко, но обо всём подряд. Мелкие вообще самые непосредственные и в самокопания не уходят. Если Минхо с Чанбином пришлось самим выстраивать себе стержень долгими годами, то младшие, кажется, безболезненно и беспрепятственно нарастили себе свои под защитой хёнов. И наглости, конечно, успели отхватить достаточно.
Хёнджин со своей нестабильной самооценкой им немного завидует, но никогда никому в этом не признается. Он ведь «красивый, талантливый и танцует как бог» – а значит, по мнению непричастных людей, толстокожий и самоуверенный, только вот скандалы полосуют слишком больно. Руки тянутся снова открыть дневник и исписать пару страниц, но Хван вовремя одёргивает себя; и так написал больше, чем хотел, а мусолить по второму кругу то же самое не охота от слова совсем.
Будильник на телефоне звонит неожиданно: Хёнджин вздрагивает, слишком плотно погрузившийся в свои мысли, и бросает взгляд на время. Заметка на экране сообщает о том, что пора ужинать, иначе потом будет поздно. Массивная записная книжка отправляется в ящик вместе с канцелярией, и Хёнджин захватывает кружку на выходе из комнаты. Немного подумав, правда, возвращается, чтобы прикрыть форточку, а то слишком уж холодно. Мартовская погода – совсем не шутки для организма. И так неважное настроение подавляется низкой температурой, будто решившей погрустить за компанию.
Кухня встречает шумом работающего холодильника и бьющим по глазам холодным светом. Хёнджин, осмотрев содержимое полок, вытаскивает пакет овощей – уже приевшиеся огурцы, помидоры и салатные листья, на которые смотреть тошно, – и вареную курицу с рисом. Длительный отдых чреват набором веса, из-за чего за питанием нужно следить в два раза строже. Хван бы послал диету нахрен и объяснился тем, что при стрессе нужно баловать себя сладким, острым и жирным, но в одиночку устраивать праздники желудка как-то не сильно радостно. За столько лет уже привычно: форму держать обязательно с кем-нибудь за компанию, чтобы не сорваться, обжираться – тоже. Сейчас вместе с ним диетится Чанбин.
Тишину квартиры спустя несколько долгих минут разрушает хлопок входной двери, а вслед за ним прихожая наполняется быстрым говором Джисона и смехом Минхо. Хан распаляется к концу предложения, невпопад прерывается на развязывание шнурков, а потом, судя по звукам, чуть не падает; грохота не наступает – значит, старший снова успел среагировать и удержать. Раздаются два негромких смешка и тихая перепалка. Остальных, почему-то, не слышно совсем, но Хёнджин не обращает на это должного внимания, продолжая нарезать овощи. Курица и рис, уже разогретые, ждут своей очереди в микроволновке.
Становится уютнее. Даже освещение будто бы теплеет на глазах и из режущего белого переходит к мягкому жёлтому. Хёнджин приветствует громким возгласом через всю квартиру, получает ответку нестройным хором в два раза громче с вопросами, почему не спит, и смеётся. Даже если группа дома не в полном составе, всего пара человек может поднять шум – не раздражающий, а такой, какой нужен для комфортного времяпрепровождения и отдыха от гнетущей тишины. Один только Джисон может охватить своим голосом всё пространство, а Минхо – суетливыми скачками из комнаты в комнату, если не устал. Хёнджин начинает чувствовать, как сильно заскучал за какие-то несколько часов.
Чужие руки внезапно обвиваются вокруг живота; в нос ударяет запах сладкой выпечки и карамели – снова любимые джисоновы чизкейки и круассаны, которые тот наверняка выпросил после тренировки. На фоне включается вода в ванной: Минхо, как главный чистюля (после Сынмина, конечно же), отправился смывать с себя пот и уличную пыль. Хёнджин хочет спросить, почему Джисон не пошёл со старшим, а двинул сразу на кухню – вроде, не голодный же, – но тот жмётся сильнее и прижимается губами к шее. Хенджиновы руки замирают над разделочной доской.
– Я соскучился, – полусипит-полушепчет Джисон, ладонями лениво поглаживая по животу. Совсем голос сорвал на репетиции, видимо. И как только всего пару минут назад горланил. – Минхо побежал в душ. Танцевал сегодня как не в себя.
Хёнджин позволяет себе маленькую улыбку; откладывает нож на доску и ерошит пальцами волосы младшего, вздыхая.
– А ты, стало быть, решил прижаться ко мне всем своим потным телом?
Джисон мычит не то утвердительно, не то протестующе – Хёнджину даже кажется в какой-то момент, что тот уснул на нём и сейчас начнёт пускать слюни на плечо, но через секунду чувствует на коже слабый укус и ойкает от неожиданности.
– Я, вообще-то, в толстовке! – бурчит Хан, зарываясь носом в хёнджиновы отросшие волосы, и с нажимом ведёт по бокам, перебирая пальцами, как по нотам. Старший всегда боялся щекотки, а потому это любимая тактика Джисона: взбодрить и завести с пол-оборота, если нужна активность на камеру.
Хёнджин, однако, не подпрыгивает, как предполагалось, и не вскрикивает, начиная вертеться во все стороны – лишь дёргается и под руками сутулится, сразу становясь каким-то крохотным; вдавливает голову в плечи. Снова уходит в свои не самые приятные мысли. Джисоновы руки вновь гладят его по животу.
– А Минхо нам вкусностей накупил, – бормочет он в затылок. – Чан решил сводить остальных в кино, чтобы мы втроём отдохнули. Чанбин обещал напиться газировки и выбить у него бигмак. Пойдём в гостиную?
Хочется спросить, точно ли это инициатива Чана, а не двух искусных вымогателей привилегий из старшего; с другой стороны, если всё-таки его, то как-то неловко становится. Чан всегда за состоянием каждого следит, даже если у самого тёмные времена.
Хёнджин, ожидаемо, не спрашивает, но и на вопросы не отвечает: в таком состоянии он становится безынициативным и инертным, поэтому ответ из него выудить сложнее, чем выучить возраст Суни, Дуни и Дори. С последним Джисон справился, с Хенджином пока – не хватает навыков.
Хан скользит ладонью вдоль предплечья, обхватывает пальцы – холодные против его вечно тёплых и немного влажных, хотя Хёнджин даже не мерзляк. Тот как-то запоздало обращает на это внимание, но Джисон уже тянет его за собой. Позабытая курица так и остается остывать в микроволновке.
– Я же на диете, – бормочет он сконфуженно по пути, на что рука на его ладони сжимается крепче. Мол, «куда тебе, и так ИМТ в минус уходит, и вообще, сегодня всё можно, да и чипсы тут твои любимые, на же, смотри, а ещё орешки и шоколадки». Хёнджин вздыхает, когда его сажают на диван, аккурат посередине, и думает, что ну эту диету нахрен, в таком случае. Чипсы же вкуснее.
Минхо проскальзывает в комнату практически незаметно, распаренный и сонный. Падает с другой стороны на диван, пока Джисон отходит настроить соединение между плазмой и ноутбуком для комфортного просмотра фильма, и сворачивается калачиком вокруг руки Хёнджина, щекой на его плечо укладывается. Минхо после расслабляющий ванны становится в десять раз котячнее, и ощущать его рядом - сплошное удовольствие. Хёнджин пропускает сквозь пальцы его мокрые пряди.
– Устал?
Минхо лениво мычит, приоткрывая один глаз. Тянется губами ближе, тычется в подбородок и носом по челюсти.
– Твой танец был слишком сложный. Думал, не осилю.
Хёнджин ерошит ему волосы и гладит за ухом, получая в ответ лёгкую щекотку по бокам. Кто у кого перенимает привычки, уже неясно; достаточно испорченное сознание подкидывает шутки о том, какими путями их можно перенять, но подобные мысли сразу блокируются – сегодня у них всё мило-прилично. Слишком уж давно они не проводили подобных этому вечеров – хочется, наконец, расслабиться в компании двух близких людей.
– Неправда, ты отлично справился. Я даже завидую, – бормочет Хёнджин и откидывает на спинку дивана свободную руку, на которую тут же приземляется голова Джисона. Его заинтересованное «ты смотрел трансляцию?» прерывается бубнящим «ты на репетициях всё равно был лучше, это не мой стиль».
– Ну начинается, – Хёнджин закатывает глаза и выуживает свою руку из крепкого захвата; Минхо на это хмурится и быстрым движением сцапывает её обратно. Настоящий кот, не иначе.
Джисон, как единственный поевший заранее, берётся кормить остальных. Тычет Хёнджину в губы кругляшком чипсины, от которой приятно пахнет солью и сыром. Тот обхватывает снек губами, чувствуя, как противно урчит живот, раздражённый ароматизаторами. Младший улюлюкает, позволяя задеть языком свои солёные пальцы.
– Вот так, – елейно тянет он, прихватывая теперь уже чипсину с беконом, перевешивается всем своим торсом через Хёнджина и суёт её под нос Минхо. – А теперь наш малыш.
Тот на джисоновы облизанные пальцы смотрит с презрением (не помыл же руки, наверняка), но под выжидающим взглядом сдаётся и аккуратно вытягивает кругляшок зубами. Джисон, не удержавшись, мажет его масляной подушечкой пальца по щеке, незамедлительно получая пинок по голени в ответ, и смеётся. Хёнджин шикает на них обоих и велит сосредоточиться на дораме, раз уж взялись смотреть.
В комнате становится ощутимо теплее. То ли это от прижавшихся с двух сторон тел, что никак не могут усидеть спокойно и скармливают друг другу – и самому Хёнджину – всякие накупленные вредности; то ли от работающих практически без отдыха семь дней в неделю ноутбука и плазмы, на которых периодически пробуются тяжёлые, требующие долгой прогрузки лора игры; то ли батареи наконец прогрели всю квартиру, и перед сном опять придётся проветривать спальни. В хёнджинову голову втискивается мысль о том, что с течением времени он просто стал слишком нуждаться в любви – прикипел к этому чувству значимости и нужности, смешанному с пылким желанием и почти что похотью. И теперь, когда ментальное здоровье снова пошатнулось из-за внешних факторов, любая вынужденная разлука пробирает до костей. Хёнджин не сомневается в том, что его любят, но организм требует каждодневного напоминания. На камеру можно прикрыться фансервисом: вдоволь натискаться с каждым, чтобы потом, вечером, будучи уставшими, не беспокоить друг друга лишними телодвижениями. Когда остальные на работе, а Хёнджин вынужден сидеть во внеплановом отпуске, дни ощущаются пустее. С утра потренироваться – в одиночестве; до обеда позаниматься своими делами – в одиночестве; отсидеть уроки вокала и английского – тоже в одиночестве. Вылить всё накопившееся в дневник – последние записи в котором Хёнджин никому не покажет (и Джисону строго запретит смотреть). Рука дёргается в секундном желании вообще вырвать несколько листов оттуда, но её накрывает чужая, такая же холодная и немного сухая. А после – тёплые ладони на лице, позволяющие вернуться из вновь охвативших мыслей.
– Джинни, ты чего? – звучит над ухом обеспокоенный голос Джисона.
Хёнджин пару раз моргает: мокрые ресницы слипаются между собой, а на щеках – влажно. Хан стирает слёзы одну за другой; сначала большими пальцами, потом – целыми ладонями от носа к вискам. Кожу неприятно стягивает солью.
– А что я? – голос хриплый и немного заикающийся. Хёнджин сам удивляется тому, как жалко звучит, и откашливается, чтобы хотя бы перестать хрипеть.
– Ты плачешь, дурилка, – шепчет Минхо, запуская ладонь в хёнджиновы волосы. Всем известный способ его успокоить: помассировать затылок, поубирать за ухо отросшую чёлку, которая всё равно каждый раз лезет обратно в лицо. Хёнджин прикрывает глаза и поддаётся на незатейливую ласку.
– Я не специально.
– Конечно, не специально, – прыскает Джисон. – Кто специально может заплакать и не заметить этого?
Хан гладит щёки напоследок, громко чмокает в губы и тянет к ним бутылку сока, мол, пей давай. Хёнджин делает пару глотков, придерживая на автомате рукой – яблочный, любимый – и ощущает, как ком снова подкатывает к горлу. Он столько нежности не ощущал уже, наверное, неделю; успел заскучать.
– Ну что ты совсем расклеился, – Джисон стонет жалобно, снова утирая слезинки, которые старший не может никак сдержать. – Успокаивайся давай, а то я сейчас тоже начну.
– Сони, ты уже своё выплакал месяц назад, – вмешивается Минхо, зыркает строго и тянется к стоящему под столом рюкзаку за салфетками. – Мы тебя тогда так же успокаивали, между прочим. Так что дай Джинни проплакаться.
Джисон недовольно бурчит, пока Минхо помогает Хёнджину высморкаться и этой же салфеткой потом промокает ресницы. Тот отшатывается и вопит, чтобы старший взял сначала чистую салфетку, но тот лишь смеётся и, притянув лицо к себе поближе, целует в покусанные губы. Джисон прикладывает палец к своим, наигранно дуясь, но Минхо под выпрашивающее «а меня?» с удовлетворённым видом швыряет в него использованную салфетку. Хёнджин же, разомлевший от заботы, прижимается губами к джисоновой скуле.
– Я вас так люблю, – бормочет он тихо, опустив голову тому на плечо. У него внутри после плача – приятная лёгкость.
Хан замирает на пару секунд, а после улыбается, целуя в макушку. Минхо наваливается сверху и расплывается по ним медузкой, так что Хёнджину приходится крепко перехватить его за талию и усадить на колено. Джисону всё-таки перепадает поцелуйчик, и он радостно жуёт свои губы, за что получает по ним маленькой ладошкой.
– Может, в следующий раз и мне при вас поплакать, – бормочет Минхо, за что в ответ получает двойное испуганное «нет». Должен же у них быть хоть кто-то – без загонов.