Непогода застаёт их в парке Сиба, мирно бредущих, едва сохраняя дистанцию, обсуждающих город, представший с площадки взору, бесконечно похожий на них самих.

Арису Усаги почти не знает, но самое важное всё-таки примечает: как горят глаза на рассказах про горы, как не скованная боле повязкой рука от досады стремится вниз. Он уверен, что спутницу с алыми, словно рассвет, волосами неустанно манят склоны, а походный рюкзак, непременно собранный, выставленный поближе — чтоб как только предплечье оправилось, так к подъёму, — вторит им. Арису не понять её, точно не скоро, но в уме при подборе он высчитывает место такое, что под силу обоим сейчас «покорить».

Вид с Токийской телебашни не даётся им с боем — не вдали от всего, за свою уникальность оплаченный потом, настигающим холодом с высотою, неизбежной с начала боли мышц, — но Усаги, кажется, и этого достаточно, чтобы жажду хоть сколько-то да утолить. Перед ними — кусочек родного города, медленно исцеляющегося, методично готовящегося взять новый пик.

Арису при всех способностях в лежащих на поверхности мелочах оказывается безнадёжен, и Усаги ничего не остаётся, как покачать головою, раскрывая зонт для них двоих. Расстояние исчезает, будто так и должно быть, будто где-то давно, в прошлой жизни — минуте, зависшей на грани минуте — для них стало естественным быть одним.

Они движутся не спеша под защитой прозрачного купола, приобняв друг друга, смеясь в такт звону тысячи брызг.