— Вернись, долбоёб! — шипит Мин, сжимая в ладони ветку чего-то колючего и хвойного, что минуту назад хлестануло его по лицу. Щека горит, но его куда больше волнует Чон Хосок, прущий в Запретный лес с упорством нюхлера, почуявшего драгоценные камушки. — Хоуп, дементор тебя отсоси!

— Ты так прелестно ругаешься, — без капли обиды смеётся Хосок и только рукой машет: — иди сюда, ну же. Не будь трусишкой, староста.

Юнги, честное слово, его б придушил. Наверное, реши он составить статистику, — это желание выбило бы золотую медаль среди всех прочих по частоте и стабильности загадывания, обогнав даже желание занять заветный пост мракоборца. 

Хосок — легкомысленный, жизнерадостный и отвратительно шумный. Юнги от него подташнивает как на занятиях квиддичем, куда, будь его воля, он бы и носа не сунул. Это всё не для него: высота, скорость, командная работа… но хуже всего — мётлы. Безмозглая деревяшка нервирует непредсказуемостью и тем, что после полётов на ней задница каждый раз жутко болит. Положа руку на сердце, стоит признать, что с Хосоком ситуация примерно такая же.

Мин чертыхается и, утопая в снегу по колено, всё же продирается через чащобу за голосом. 

Увидь их здесь кто-то в такой час — отняли бы баллов по сорок за каждого, но разве есть во всём Хогвартсе ещё придурки, которым взбредёт в голову лезть ночью в лютый мороз сквозь колючки и корни в Запретный лес?

— Чон! — снова шипит, потеряв треклятого барсука из виду, а сам не может отделаться от странной тревоги за младшего. В конце концов не просто так этот лес назван Запретным. — Чон, это слишком даже для твоего тупого мозга. 

Вокруг — тишина. Такая, от которой боязливо жмётся в груди, а зрачки расширяются.

— Где ты?! — повышает голос.

Ни звука.

— Хосок?

— Тут. — внезапно тихо из темноты, которую даже люмос едва освещает.

— Где?

— Попался!

Горячая рука хватает беловолосого за шкирку, и мир, перевернувшись, летит вверх тормашками. Снег засыпается в сапоги и рукава, но даже это не бесит так сильно, как смех хаффлпафца откуда-то сверху.

Запереть бы его на пару дней в подземельях. Куда-то поглубже, чем спальни змей и помрачней, чем Запретный лес, чтоб наверняка произвело впечатление. Или, как вариант, наложить заклинание, что склеит болтливый рот и прекратит его, Юнги, персональную пытку.

Хосок смеётся и помогает беловолосому встать. Тот в благодарность толкает его в ближайший сугроб, что побольше.

— Ты идиот, Чон. Я иду обратно.

— Постой. — с неестественным для простого человека проворством выбирается из снежного плена, хватает за руку и тянет к себе.

И, блять, ну что Мин может ему возразить?

Да ничего.

Потому что у Хоупа глаза — тёмные, хитрые, и даже все его треклятые благожелательность и миролюбие (качества истинного хаффлпафца) не могут подавить то, что в него вложено свыше. То, во что так безнадёжно влюблён староста змей.

Горячие губы Хосока сминают замёрзшие губы Юнги, и мерцающий миллиардами звёзд небосвод, вздрогнув, вдруг идёт волнами. 

Нет, он ни за что, никому, даже себе, даже под круциатусом не признает, как сильно Чон на него действует. Нет, он ни при каких обстоятельствах не выдаст дрожь (что там дрожь? лихорадка), пробирающую всё нутро, когда хаффлпафец вплетает свои тонкие цепкие пальцы в его, Мина, волосы и, как сейчас, чуть оттягивает, заставляя сильнее откинуть голову. Нет, он никогда не скажет вслух, как зависим от хищного блеска, мелькающего иногда в тёплых, извечно смешливых и добрых глазах. И да, он сохранит обещание и ту тайну, свидетелем которой стал год назад на берегу Чёрного озера.

Поцелуй — долгий, дурманящий вкусом мороза и пунша, что Чон пил за ужином. И пока где-то вверху кроны мрачных деревьев царапают звёзды, — внизу у Юнги медленно, но верно плавится крыша.

— Пойдём. — наконец прерывается Хоуп, и на это раз старший уже не пытается сопротивляться.

Они сцепляют пальцы и так, рука в руку, проходят ещё сотню метров. Ноги тонут в снегу, а ветки хватаются за плечи, но парней это мало волнует, и они не останавливаются, пока не выходят на слабо освещённый луной пролесок.

— И что ты хотел показать…? — непонимающе вздёргивает левую бровь Мин, когда Хосок, разжав пальцы, отходит на пару шагов и внимательно всматривается в снежное море вокруг.

— Сейчас увидишь.

Хоуп опускается на колени , будто точно зная, что делает, и начинает разгребать ладонями снег. Волосы у него взъерошены, щёки порозовели, а изо рта короткими вдохами-выдохами растворяется пар, и всё это выглядит так чертовски глупо… но у Юнги больше не получается злиться. 

(Наверное, всё дело в пунше?)

— А не проще… — он хочет задать очевидный вопрос об использовании волшебной палочки, но замолкает, не успев закончить, потому что откуда-то из-под толщи снега вдруг совершенно отчётливо слышится жалобный писк.

— Я нашёл его утром недалеко от гремучей ивы. — произносит Хосок, продолжая копать. — Не знаю, какой умник отнёс его туда. Сам он ещё даже не ходит… — руки осторожно нащупывают что-то под снегом и бережно высвобождают наружу. — Он очень напуган. Я сделал ему норку здесь и наложил чары, чтобы ни хищники, ни холод ему не навредили…

Комочек в ладонях Хосока расправляет неожиданно большие относительно крошечного тельца уши и будто бы вслушивается. 

— Видишь? Совсем карапуз, даже глаза не открыл ещё.

Юнги поражённо пялится на напоминающее котёнка подслеповатое существо и беспомощно молчит.

— Не то чтобы я искал замену твоей Горошине, да и после совы переучиться уходу, наверное, будет непросто…

— Ты хочешь, чтоб я его забрал? — непонимающе хмурится Мин, перебивая Чона на полуслове. После смерти старенькой карликовой совы, прожившей с ним больше двенадцати лет, Юнги зарёкся заводить питомцев, и Хосоку было об этом прекрасно известно.

— Послушай, я просто подумал… — а в глазах, очевидно, вина, — мне его девать некуда. Арти и так с ума сходит при виде котов, а этот малыш погибнет, если…

— На жмыра нужна лицензия, — холодно напоминает Юнги. — а я не вернусь в Лондон ещё минимум полгода.

— Пошлём запрос письменно, — сразу находится Хоуп, и спустя пару секунд тишины неуверенно добавляет: — Ты ведь ладишь с котами…

С котами Юнги не ладит. Точнее не ладил, пока не пришлось научиться этому ради одной конкретной сводящей его с ума твари, которая мало того, что весит фунтов под двести, так ещё и едва не откусила ему голову в их первую встречу (конечно, со страху, но кто спрашивает?).

С неба начинает сыпаться до того на время переставший снег. Воздух — холодный, морозный — пахнет хвоей, и комочек шерсти в руках Хоупа тихо пискляво чихает.

У Юнги отчего-то сжимается сердце. Это немного нервирует, ведь раньше он не был таким сентиментальным, но что теперь сделаешь? Юноша смотрит в невыносимо искренние глаза Чона, затем на кроху-жмыра, маленький львиный хвостик которого мелко дрожит, и тяжело вздыхает:

— Ладно. Давай его сюда.

До замка идут молча. Юнги размышляет обо всём, что происходит с ним вопреки нелюбви ввязываться в «истории», и машинально поглаживает указательным пальцем тонкий загривок котёнка, уснувшего в его ладонях. Хосок искоса смотрит на друга с его ношей и думает, что ничего лучше этого тощего ворчливого заучки в его жизни не происходило.

Студентам, запрещено посещать комнаты не своего факультета, поэтому, вопреки жажде Чона нарушить к хренам правила и отогреться в уютной гостиной Хаффлпафа, они тихо пробираются в кабинет зельеварения, где вероятность столкнуться с кем-либо почти минимальна, и разжигают камин.

— Жалкое создание. — вздыхает Юнги, глядя на нежно сопящего в его руках малыша.

— Вырастет — будет красавцем. — с почти отеческой гордостью уверяет Чон, садясь поближе и устраивая голову на плече Мина.

Тот, как это ни странно, не возражает. Юнги вообще считает, что сильно размяк с Хосоком, но сделать с этим ничего не пытается. Его это даже… устраивает? Может, потому что губы у Чона тёплые и сладкие до приторного, а может, всё дело в глазах, кажущихся Юнги печальными вопреки извечной весёлости хаффлпафца.

В памяти сразу оживают беспокойные волны Чёрного озера и вспышки изломанных молний, вскрывавших брюхо низкого неба… 

(…а потом утробный приглушённый рёв и блеск смертоносных клыков из темноты…)

Первая трансформация всегда проходит болезненно и пугает анимага больше, чем любого, кто случайно окажется рядом. Но Юнги об этом не знал, как не знал и того, что серебристая пума, прильнувшая к мокрой земле — точно такой же студент, как он сам.

Заклинание ранило зверя, оставив ожог на плече Хоупа, и хотя сам хаффлпафавец никогда не обвинял Мина, змеиное сердце по сей день сжималось при мысли о шраме.

— На тебя похож. — задумчиво отмечает Юнги спустя несколько долгих минут тишины. — Цветом. 

Он помнит, как в первый раз коснулся серебряной шерсти, как вздрогнул, от тепла живого тела под ней… так глупо, но в первое время ему всё казалось каким-то бессмысленно мутным. Как сон, от которого хочешь очнуться, но ни черта не получается.

— Хах, цветом? — наигранно выдыхает Хоуп. — А то я подумал…

Беловолосый непонимающе смотрит на друга, и тот в ответ пожимает плечами:

— Ну, ты сказал «жалкое создание», и я решил, что ты судишь по этому признаку.

Почему-то насмешка звучит нервно. Неискренне. Юнги ловит себя на мысли, что сам натаскал Чона на это. Вечно на грани «не трогай», всё время «нет, не люблю», даже когда тела плавятся в едином целом… 

Наверное, он слишком холоден. Наверное, Хоуп заслужил куда больше — слов, признаний (хотя бы немножечко искренности?)…

Хосок улыбается, понятия не имея, о чём думает старший, а старшему от этой улыбки на миг становится больно дышать. Юнги опускает ресницы.

(Блять. Блять. Блять. Блять. Блять)

Может, стоит сказать ему? Нужно что-то сказать. Они так давно вместе, что уже могли бы вслепую найти каждую родинку на теле второго (для Юнги нет любимее той, что на верхней губе). Может, признаться, и в пекло всё, что будет дальше?

— Ага. — глухо и неизменно спокойно: — Этим тоже.

Хосок что-то тихо шипит, мягко бьёт Мина в плечо, а затем затихает. 

Конечно, он заслужил большего. Заслужил знать, что его улыбка для Юнги светит ярче, чем солнце. Что нет ни одного дня, когда старший не ищет эту улыбку в толпе. Что когда Чону грустно — Юнги это отчётливо чувствует, как отражение считывая даже самую неприметную рябь в тёмно-карих глазах. 

Хочется вырвать себе самому язык. За чёрствость, грубость и бесполезность во всём, что касается Хоупа. Хочется вскрыть аккуратненько ножичком грудь и показать Чону всю любовь, что там бьётся внутри. Хочется без остановки ловить губами и отдавать. Хочется. Так много хочется…

— Покупать корм будешь ты. — бормочет Юнги, сглатывая каждое «хочется», что уже забило всю грудь. Смотрит в камин и машинально поглаживает котёнка за ухом. — У меня денег сейчас нет, да и не собирался я…

— Без проблем. — мгновенно отзывается Хосок. — Можно, кстати, узнать у Намджуна, что им нужно. Ну там… по уходу.

— У Намджуна был жмыр?

— Нет, но он же у нас всё знает.

— Я тебя умоляю. Он путает, какой стороной ножа резать бадьян. — морщится Мин.

— Это не умаляет других его достоинств! — горячо возражает Чон.

Огонь в камине весело потрескивает и бросается мелкими искрами под ноги уже почти отогревшимся юношам. Где-то по коридору, зевая, бесшумно приплывает призрак. 

— Ладно. — тихо соглашается Юнги. — Но спрашивать будешь ты. Меня он сильно нервирует с тех пор, как они с Пак Чимином решили поиграть в Ромео и Джульетту.

— Ты знаешь Ромео и Джульетту? — наигранно преувеличенно изумляется Хосок.

И нет, как бы Мин не старался прикидываться, его это не бесит. Но он всё равно закатывает глаза и, не изменяя себе, гнёт ноту перманентного недо- и не-удовольствия.

— Я, если ты вдруг забыл, пол-лета провёл среди магглов.

— Кто ж знал, что ты у них хоть чему-то научишься.

— Ты меня тоже уже начинаешь нервировать.

— О, смотри, смотри! Ему что-то снится!

— Если ты будешь так шуметь, он очень быстро проснётся.

— Ты дашь ему имя?

— Ага. Недоросток.

— Ты с ума сошёл так называть ребёнка? Где твоя человечность?

— Вся уходит в терпение не превратить тебя в мебель.

— Мин Юнги, ты… невыносим.

— Прими поздравления. Это взаимно.

А за окном всё также будет падать снег. Котёнок в уже горячих ладонях зажмурится и крепче прижмёт уши, пока не догадываясь, как часто его странные «мама и папа» заканчивают вечера сидя вот так, совсем рядом, но без конца споря. Одно хорошо — он наверняка быстро поймёт, что за спорами на самом деле скрывается вечно несказанное, но до безумия честное…