— Бруно, как же тебе повезло иметь сестёр, а не братьев. Ты не представляешь, как этот ишак отбитый мне надоел…- раздраженно бормочет под руку Элио. Они трое латают разбитые Джорджи, в приступе ярости, стены уже практически полный солнечный день, и младшего близнеца до посинения злит, что всей семье приходится чинить дом за буйным братом.

       — Ты зачем стены боксировал, а, убогий?! — нарочито громко орет Элио брату. — Разворотил нам дом своими ручищами… Не брат, а обезьяна дикая!

      На фоне мускулистого Джорджи Элио смотрелся довольно хилым, но это не отнимало его, доходящей до глупого, смелости.

      — Заткни рот членом своего парня, Элио. — на дерзкие выкрики тут же прилетела меткая, жестоко-насмешливая ответка от Джорджи. Самый сильный человек своего времени всегда смотрел свысока даже на собственных родных. Да и не было у него причин вести себя иначе, ибо любого он мог раздавить если не авторитетом, то кулаками. — Или он уже тебя не хочет, потому что ты, joto, слишком уродливый, чтобы кто-то, кроме нашего коня, захотел тебя поиметь?

      Вместо ответа на гадкие шуточки вспыльчивый Элио резко перевернул ведро со шпаклевкой брату на голову и с разворота пнул в живот так, что тот едва не упал. Силы удара не хватило и крепкий Джорджи все же удержался на ногах, и, скинув с головы ведро, выписал им же брату по лицу так, что тот отлетел. От удара раздался громкий звук, похожий на удар колокола, сопровождаемый тихой молитвой от испуганного Бруно. В этот раз драка близнецов вышла недолгой. Провидец нервно сглотнул. Кажется, он слышал хруст сломанной кости. Боже…

      Ранение стало уважительной причиной ретироваться к дому семьи Мадригаль и оставить Джорджи наедине с им же учиненным беспорядком. Бруно заботливо подтирал любимому кровь, провожая к Джульетте. Возможно это смешно, но это его первая за двадцать один год жизни влюблённость: дерзкий юноша в жёлтых пятнистых шортах и такой же расцветки майке, явно на пару размеров большей, чем нужно.

      — Когда-нибудь я увезу тебя отсюда далеко-далеко. Туда, где мы будем только вдвоём. — окрыленный любовью, обещает ему Бруно, тихонько целуя покрытые незаживающими ранками костяшки пальцев. Янтарные глаза смотрят на него сверху, по улыбающимся губам все ещё течёт кровь.

      — Чушь болтаешь, Бруно. Через эти горы не перелезть. — Элио сдул слишком длинную чёлку с глаз. — Да и зачем? Живём тут что-ли плохо?

      И вправду, несмотря на всю безнадежность и обреченность противоестественных отношений двоих мужчин, несмотря на жестокость жизни и ненависть всего мира, они с Элио все еще есть друг и друга. Большего не надо.

      Вчерашний образ племянника здорово разворошил старую память, ложась пудом соли на незаживающие душевные раны. Бруно привычно проснулся в горьких слезах, и даже ощутимое присутствие рядом малыша Камило не спасает от поросших ядовитым мхом воспоминаний. Что Элио, что Джорджи, уже давным-давно обрели спокойный сон в тихой земляной утробе. Но не Бруно.

      Утерев влажность глаз, Бруно взглянул на спящего племянника. Мальчик бессознательно льнул к теплому телу рядом, закидывая на дядю во сне то руки, то ноги. От этой близости отступают все тревоги, приходит осознание, что выполнить то, что провидец давно обещался сделать, все же получилось. Он все-таки покинул родной Энканто. Ещё и вместе с Камило, будто сама судьба решила так распорядиться, определить милого ребенка прямо в руки Бруно.

      Нехотя отстраняясь, Бруно тихонько оставляет племянника лишние полчаса поспать, а сам начинает бесшумно готовится к запланированной на сегодня прогулке. Закончив сборы, провидец разбудил племянника мягким поцелуем в макушку. К его удивлению мальчик отполз от него, как только открыл глаза. Еще и нахмурился, щеки надул, видимо все еще обижаясь на небольшую вольность своего дяди.

       Бруно скрестил руки, зеркаля забавное выражение лица племянника. Камило это только сильнее взбесило. Он и так проснулся сегодня не в настроении, да еще и дядя, виноватый в его дурном расположении духа, корчит ему гримасы. Бруно обратил внимание на уставший вид и больше, чем обычно заметные синяки под глазами. Вид у Камило-спросоньи слегка изможденный. Неудивительно, как скоро без целебной стряпни тётушки Джульетты все последствия многолетнего пагубного пищевого поведения станут очевидными?

      — Отнесись ко всему проще, mi amor, между нами случившееся вчера ничего не меняет. — спокойно заверяет Бруно.

      Как вести себя в этой ситуации Камило не знает, поэтому просто старается делать все как обычно, будто вчера ничего и не было. Рядом больше нет его мамы, которая и в лучшее время ничего с жалобами сына на дядю не делала, говоря, что ребёнок, безусловно, преувеличивает. Дядя Бруно тоже держался совершенно спокойно, будто и не случилось ничего. Вспоминая реакцию матери, видя спокойствие дяди, Камило невольно задумался: может это он все не так понимает и неверно реагирует?

      Произошедшее вчера едва ли можно считать насилием, ведь дядя его не избил, не поранил. Он вполне живой-здоровый и отделался одним испугом. Только вот пережитый страх, совсем не как при довольно понятной угрозы жизни. Это был нескончаемый, огульный ужас, от которого будто частично впадаешь из реальности и все происходящее вокруг начинает казаться слишком реалистичным ночным кошмаром, который хочется скорее забыть. В конце концов мальчик очень постарался, и убедил себя, что все не так страшно, как выглядит.

      По сути все так и есть: Бруно ничего, из того, что его мальчик наверняка переживал бы гораздо тяжелее, ему не сделал, потому как относиться к племяннику в вопросах, касающихся любви, бережно и щадяще, почти не трогая, но Камило всё равно пропускает этот стресс через слезы.

      Последние полгода Камило стал непомерно раздражительным и плаксивым. Впрочем, в его семье всем думалось, что это просто подростковое и само, со временем, пройдёт. Abuela всегда считала любые детские слезы простой капризностью, которую нужно игнорировать. (Никто не может её за это осудить, все же только так можно было в одиночку воспитать троих детей.) Но Бруно решил для себя, что он точно таким не будет, он не станет оставлять племянника наедине со страхом и непониманием, и будет терпеливо поддерживать мальчика в такой трудный для их отношений момент. И как только Камило свыкнется с происходящим окончательно, эта комнатка станет для них двоих личным раем, в котором не будет места ханжеской морали, стыду и запретам.

      Пусть в понимании окружающих происходящее между ними может быть неприемлемым, но по сути степень близости отношений с родней — вопрос культуры, воспитания и привычки.

       Abuela в свое время настаивал на продолжении преемственности магии любым способом. Даже если для этой цели придётся воспроизвести на свет «чистокровных» Мадригаль. В конце концов библейский инцест был священен и необходим для выживания, и главе семейства это не виделось большой ценой за сохранение и преумножение данного им чуда. Так что в их семье подобные идеи не то чтобы поощрялись, но и неприемлемыми не считались и тройняшки с юности знали, что это то, на что возможно однажды придётся пойти для продолжения семейной магии, и до поры до времени никто против не высказывался. Чуть подызучив вопрос, Бруно понял: рожать детей в инцестуозном браке — идея ужасная, и, благо, их семью это обошло, но подобные идеи, вбитые устами матери, не прошли для тройняшек бесследно.

Бруно не знает, почему на его сестрах это не сказалось так же сильно, как на нем, и им повезло вырасти нормальными.

      Камило быстро вышел из душа. Нехотя, Бруно отвернулся, чтобы лишний раз не смущать подростка, которому даже обычные бытовые моменты, вроде переодевания в одной комнате, теперь доставляли дискомфорт. Сейчас мальчик начал понимать, что больше не может ходить перед кровным родственником в удобных для себя вещах, потому что его комфортные пижамные шорты слишком короткие, а рубашки, которые он впервые начал застегивать до последней пуговки, слишком прилегают к фигуре.

И это выглядит… провокационно? Наверное, да.

      Вычесав с головы нехилый клок волос, (выпали на нервной почве?) Камило закончил приводить себя в порядок, после чего, без лишних разговоров, согласился пойти с дядей. Прогулка определенно будет лучшей тратой времени, чем вводящее в уныние безделье.

      Так они вместе покинули их уютную, тихую пещерку и двинулись в серовато-дымчатые улицы города, почти ничего не говоря друг другу.

***

      Когда Камило размышлял о том, почему Бруно бросил их семью на десятилетие, он счёл неспособность дяди стерпеть ужасное к себе отношение, держа при этом доброжелательную улыбку, как это требуется от всех Мадригаль, простой слабостью, но сейчас ход мыслей повернулся в совсем другую сторону.

      Теперь Камило осознавал, что сам готов куда угодно уйти, все и всех бросить, лишь бы только не слышать больше упрёков, не терпеть боли, не испытывать страха.

      В его совместной жизни с дядей трудностей отчасти поубавилось: тут не нужно приходить в школу, в которой он вечно вынужден расцеловывать задницы двоих своих друзей, только чтобы они помалкивали обо всем, что рядом с ним пережили; не нужно выходить в город и упахиваться до полусмерти помогая всем, кто его просит (с его прогрессирующей булимией это стало очень трудно делать) и в конце концов ему больше не придется объяснять не желающим ничего слышать матери и отцу (которые, несмотря на частые жалобы, не видели причин защищать сына от родного дяди) почему ему слишком тяжело все это делать.

      С такими мыслями Камило пробежался вдоль ряда лавочек, разгоняя засидевшихся серых голубей. Бруно догоняет, берет племянника за руку, разделяя его задумчивое настроение, желая подарить ту правильную семейную близость, которой можно подсластить пилюлю вчерашнего разврата. Те эмоциональные качели, что старший неосознанно устраивает своему племяннику, непомерно перегружают неокрепшую подростковую психику. Пережить инцест и взрослому человеку будет непросто, и Камило справляется с этим, как может, потихоньку научаясь различать приятности в их с дядей нездоровой близости, просто чтобы с ума не сойти.

      Под выставку отвели целое здание бывшего торгового дома в самом центре столицы. Вход в павильон, как и аренда места, стоили символической суммы, но при этом была привлекательная приписка «вход детям за полцены». Камило хитро улыбнулся возможности использовать его дар не сколько ради экономии финансов, сколько по желанию делать шалости, и Бруно был готов его в этом поддержать, если это поднимет детенышу настроение.

      Найдя тихий безлюдный угол, мальчик выполнил задуманное и вышел к дяде уже в самом милом из всех своих обличаев, в котором на вопрос «сколько вам годиков?» можно с уверенностью показать пять пальчиков.

      Они вместе прошлись по рядам, рассматривая то, с чем пришли другие авторы. Работы остальных пришедших мастеров отражали то, что волнует людей после прошедшей войны: потерю веры в собственное будущее, смерти близких, изводящую нищету и разруху.

       Работы Бруно резко отличались от всех других, по большей части посвящённых тематике войны, характерно тревожных, кровавых и страшных. Они отражали, казалось бы, неуместную в серой жизни всего остального мира, яркость и красочность бытия затерянного в горах Энканто. Работы приходилась тут не к месту, ровно, как и двое людей в ярких народных костюмах, будто пришедших сюда из другого, волшебного мира.

      Впрочем, вычурность оказалась людям интересна. Пару работ, недолго поторговавшись, сразу приобрели.

      Пока Бруно неохотно общался с подходящими к нему людьми, глубоко в душе наслаждаясь вниманием, мелкий Камило бродил, осматриваясь, по павильонам, напоминающим бесконечную галерею самых жутких возможных сцен, пока в гуле толпы не послышался знакомый хриплый смех, переходящий в кашель.

      — Эй, сеньор! — Камило выцепил взглядом в толпе хромоногую фигуру в черном пальто и рванул за ней, покрикивая, привлекая к себе внимание. Мужчина остановился, оглядываясь, ища источник писклявого голоса.

      — Камило, ты что ли? — мужчина чуть наклонился и сщурился, вглядываясь в знакомое, но при этом едва узнаваемое лицо. — Не узнал совсем. Что-то ты совсем измельчал, muchacho.

      — А, по-моему, это вы вширь раздались, сеньор. О, ещё и ногу отрастили!

      — Хех. Есть немного. — мужчина похлопал себя по животу. Он обходится без протезов на ежедневной основе из-за неудобства громоздкой конструкции, но для выходов в свет все же их надевал.

      — Идемте! — сказал ему Камило, и замельтешил куда-то, пробегая сквозь толпу. Хромой мужчина, сам не зная зачем, поковылял за ним следом.

Мальчишка привел его к уже знакомому с прошлой встречи человеку в зеленой руане. Бруно, ни капли не удивленный встрече, смотрел на него, будто планируя отчитать за опоздание. Впрочем, пришедшего больше интересовали яркие, отдающие ядом картинки.

      — Ну надо же… Не ожидал, что у такого мрачного человека, как вы, будут такие жизнерадостные работы. Всё творчество местных последние годы посвящено войне. Вы представить не можете насколько я от этого устал. И не один я, видимо.

      — Мы видимся уже дважды, и вы до сих пор ни разу не представились. — спокойно подметил Бруно.

      — Охо-хо, perdóname. Помните книжку, которую вы в первую встречу читали. Кто её автор?

      — Мигель Маркес. — быстро припоминая звучное имечко произнёс Бруно, удивленно глядя на загадочного мужчину.

      — Рад представиться. — мужчина вежливо приподнял шляпу. К нему сзади подошел сопровождающий его мужчина.

      — А это угрюмый старик Хайнц, он водит за меня машину и таскает тяжести.

За его спиной серой тенью стоял высокий мужчина строгого вида с объёмной сумкой в руке.

      — Buenas tardes, господа. — басисто поздоровался ранее представленный Хайнц.

      — То есть вы и есть Мигель Маркес, автор книги «Как воздвигается рай»? — не веря переспросил провидец.

      — Так точно! Помниться, вы лестно отозвались о моем творчестве, если мне не изменяет память. — Бруно, соглашаясь, кивнул, замечая, как Камило тормошит край пальто нового знакомого, очевидно стараясь обратить к себе его внимание.

      — Если я верно запомнил, вы говорили, ему шестнадцать.

      — Вы, верно, плохо расслышали тогда. Моему племяннику всего шесть. — совершенно честно сказал Бруно.

      Мигель ещё раз взглянул на ребёнка и кивнул. Спорить бессмысленно, ему, по виду, больше шести не дать (а вот меньше вполне).

      — Да у вас ещё и глаз новый! — Рядом с Мигелем все другое для Камило разом потеряло интересность. — Прямо магия какая-то!

      — Н-да… — протянул сеньор, пальцем трогая свой белёсый глазной протез. Он чуть наклонился к мальчишке и, с видом сказочника, завел рассказ. — Свой родной я потерял из-за одного коммуниста. Это просто звери, а не люди! В тридцать восьмом я попал к русским в плен и там их главный, со звездой на лбу, сказал мне: выбирай, либо получишь вилкой в глаз, либо…

      — Либо что? — детские глаза так и блестели любопытством. Мужчина уже собирался продолжить, но прервался, понимая, что перед ним ребенок.

      — Кхьем. Не важно, потому что я выбрал потерять глаз, а не самоуважение.

      — Вы такой храбрый. — с искренним восхищением проговорил Камило. Мужчина вновь обратился к Бруно.

      — Не откажетесь ли продать мне все ваши прекрасные работы?

      — Конечно, только мне…

      — Надеюсь этого достаточно. — резко перебив собеседника на полуслове, Мигель тут же выписал чек, от количества нулей в котором Бруно стало слегка некомфортно от чувства, что он все еще оставался покупателю должен.

      — А еще мне очень хочется задать вам несколько вопросов, Бруно, если не будете против.

В принципе это как раз то, о чем хотел сказать Бруно, так что провидец в ответ только кивнул.

      — Упакуй все и отнеси в машину, Хайнц. Припаркуйся у «Prometida Milagros», и жди в машине, а мы немного пешочком прогуляемся.

      Под предводительством Маркеса, они все вместе вышли из павильона на улицу, туда, где было потише. Мигель первым продолжил прерванную беседу.

      — Вы впервые в столице?

      — Мы вообще впервые выезжаем из общины. — честно сказал Бруно.

      — Мне надоело быть маленьким. — оповестил Камило своего дядю. — С короткими ногами я даже идти за вами не успеваю.

      Конечно менять образы перед чужим человеком не стоит. Они и без магии привлекают внимания больше, чем Бруно мог себе представить.

      — Потерпи ещё немного. Хочешь, понесу тебя?

      — Обойдусь. — заверил Камило, прибавляя шаг. Ему приходилось перебирать ножками вдвое активнее, чтобы успевать за обычным темпом взрослых.

      Пока Мигель приступил к проведению долгой и детальной экскурсии по центру города, Камило сдался и сел к дяде на плечи, не став никак комментировать это унижение. Прогулка по холодной улице очень затягивалась.

      — …А тут у нас еще одна местная достопримечательность — мост самоубийц. Его почти разрушили и перекрыли, но после этого народ с него прыгать вдвое активнее принялся. Меня даже звали разбираться с этим, говоря, будто есть там что-то потустороннее, что заставляет людей с собой кончать. На деле виной всему психлечебница, что находится рядом. Так с моста чаще всего сигают местные дурики.

      — Выглядит удручающе. — равнодушно прокомментировал Бруно, чем ни капли не отнял энтузиазма собеседника.

      — Пойдемте за мной, я покажу вам где тут, в центре, подают лучший кофе. Моя чертова культя уже коченеет от холода… — мужчина старческий кряхтел, потирая ногу выше колена. От изменения кровотока ампутированная конечность мерзла сильнее остального тела. — Пора переезжать отсюда в провинцию.

      Кофейня с многообещающим названием (по фамилии владельца) «Prometida Milagros» встречала гостей такой необычной деталью интерьера, как зеркальная дверь. Для местных — явление привычное, а для приезжих целое испытание.

      — Ну проходи! — Камило настойчиво-вежливо пытался пропустить вперёд собственное отражение. — Ну давай я сначала пройду.

      — У него все хорошо? — слегка растерянно спросил Маркес, кося глазом в сторону ребенка.

      — Да. Камило просто забыл, что он маленький. Он справится. — эти слова прозвучали очень странно для Маркеса, не знающего контекста, но это и привлекало. Незнакомцы всё больше распаляли его интерес.

      — Странный он у вас. — все ещё припоминая Камило не настолько маленьким, говорил Мигель. Да и случайно брошенные фразочки мелкого разбойника вызывали в нем вопросы.

      — От осинки не родятся апельсинки… — неловко улыбаясь оправдывал до неловкого затянувшуюся сцену Бруно. — Он просто характером пошёл в мою сестру.

      Наконец Камило договорился со своим отражением и присоединился к мужчинам.

      —Я тоже буду кофе!

      — Нет, Камило. Не уснешь потом.

      Чтобы племянник сидел спокойно и не мешал старшим беседовать, Бруно заказал для него с десяток небольших десертов, тех, что подают с кофе. Просто стакан молока мелкому дать отказались, пришлось просить делать латте, но без кофе.

      — Жуй, не буянь, детеныш. — Таким количеством сладостей можно занять Камило где-то на полчаса. Нужно использовать это время с умом.

      — Может расскажите, кто вы и чем занимаетесь? — решил осторожно начать Бруно.

      — Я занимаюсь вполне научной, ну кто-то считает, что околонаучной, магической деятельностью. Езжу по миру, пролажу в самые тёмные уголки, вычленяю явления волшебного характера, описываю и изучаю.

      — И что интересного вам удалось узнать? — Бруно медленно потягивал свой черный кофе вкуса могильной земли.

      — Ну, вы читали мою книгу, это вполне научный труд, но с элементами драмы и психологии. Книга была основана на реальных событиях и описывает вполне конкретное место, в котором мне довелось побывать. — рассказывал Маркес, подливая себе в кофе что-то из позолоченной фляги. Бруно изначально принял необычное чтиво за полностью выдуманную историю.

      — Видите ли, к действенной магии чаще всего обращаются при помощи крови, жертвоприношений и ритуалов, связанных со смертью. Чем больше чудо, тем больше за него пролито крови — вот простая, но вечно неизменная закономерность.

      Дослушивая этого самопровозглашенного эксперта Бруно прикидывал, как много в самом деле людей полегло в день переправы через реку нынешних жителей Энканто. Говорили, что только Педро пожертвовал собой, но в деревне в первые годы осталось так мало мужчин, что община поднималась преимущественно силами оставшихся женщин. Этому есть довольно страшное объяснение, если все правда работает так, как описывает Мигель.

      — Какие обширные у вас познания. Видно, хорошо знаете, о чем пишите.

      — А то! Только вот чёртовы идиоты-печатальщики вечно суют мои книги в раздел фентези, а не науки, или, на худой конец, психологии. Я ведь столько важных тем тут затрагиваю! А людям одни сопливые книжонки подавай! — возмущался мужчина.

      То, что пишет Маркес объективно ценно, но книги о такой нежной любви, какой точно не встретишь в жизни, с формальной (легко преодолимой) преградой любому будут куда интереснее. Бруно сам такие истории больше любил и читать, самому выдумывать и потихоньку пописывать.

      — А теперь, собственно, о вас. Буду откровенен, при первой встрече я принял вас за сектантов, оттого и подсел…

      — Я сектант! — отрываясь от своего шоколадно-орехового десерта в карамельном соусе подал голос Камило.

      — Сектант — не от слова секция, Камило. — тут же вмешался Бруно, не давая племяннику болтать лишнего.

      — Я посетил множество странных мест в каждой точке мира, столкнулся со многими магическими культами, и теперь вот задался вопросом: если что-то подобное здесь, в Колумбии? — Мигель наклонился ближе к собеседнику, будто желая поведать страшную тайну. — Я наслышан о том, что есть. Так вот, глядя на вас я задумался, можете ли вы, уважаемые господа, что-то ценное мне поведать? За щедрую плату, разумеется. Поймите правильно, мой интерес сугубо научный. Не варварский.

      — Боюсь вы ошиблись. — ощутимо для собеседника нервничая, сказал Бруно. — Мы не знаем никакой секты, никаких магических культов с жертвоприношениями и всего такого. Нам нечего вам рассказать.

      Бруно всегда был излишне осторожным и не собрался выкладывать все об их происхождении едва знакомому, пусть и довольно интересному в общении, человеку. Прежде чем Маркес мог начать излишне настойчиво все выпытывать, Бруно решил закончить это сам.

      — Приятно было с вами пообщаться, но нам уже надо идти. У нас с мелким еще дела есть, верно, Камило?

      — Пойду писать! — мальчик неловко сполз с высокого стула и побежал в сторону уборной, оставляя дядю наедине с новым знакомым.

      — Мой правый глаз алмаз, а левый изумруд, Бруно. Я странность за километр учую. — с железной настойчивостью оповестил мужчина, чем вызвал у Бруно желание сейчас-же сбежать. Но тут же на лице Мигеля снова заиграла довольная улыбка. — Так что позвоните мне, когда будете свободны. Мне хочется подробнее узнать о ваших работах.

       Мигель всучил визитку с цифрами. Бруно пока не понял, что это номер телефона, но бумажку на будущее сохранил.

       — Буду ждать от вас звонка. Adiós! — попрощался Маркес, уже направляясь к выходу. Проводив нового знакомого взглядом, Бруно направился в уборную, за племянником.

      — Он ушёл? — из приоткрытой двери одной из кабинок показалась курчавая голова.

      — Да — ответил Бруно, после чего Камило вышел из кабинки уже в своём нормальном виде.

      — Я так устал от этой беготни.

      На шуточное предложение снова взобраться к дяде на плечи Камило закатил глаза. Они вместе покинули уютную кофейню, решив после насыщенной прогулки отойти ко временному жилищу и продолжить бездельный отдых.

      — Думаешь, он про магию что-то понял? — шепотом спросил Камило. Бруно не раз помечал, что после крепкого обеда голос племянника звучит слегка тише, но значения этому факту не придавал, и с припуханием горла после рвоты, разумеется, не связывал. — Он точно все поймет, если еще раз меня встретит, или когда придет домой и увидит, что твои картинки светятся.

      Провидец пожал плечами. Этот Мигель показался ему интересным и неглупым, с множеством занятных мыслей в голове, так что отказывать себе в общении с ним, даже несмотря на очевидные риски, провидец не собирался.

***

      Перед возвращением в комнату Бруно захватил бутылочку вина, чтобы достойно завершить такой чудесный день.

      Только оказавшись в комнатке, Камило, даже не думая о том, чтобы переодеваться, тут же забрался на подоконник, и принялся за сладости, которые, пользуясь щедростью, выпросил у дяди.

      А Бруно не спеша переоделся в уютное, но рубашку надевать отчего-то не стал, просто накинул халат, оставляя покрытую мягкими темными вихрами грудь на обозрение племянника, которого все равно больше интересовала еда.

      — Хочешь вина? — подсев рядом, на широкий подоконник, совершенно спокойно предложил Бруно.

      — Ты хочешь выпить со мной? Типа, без шуток? — не веря дяде спрашивает Камило.

      — А почему бы нет? Выпьем, поболтаем, спокойно обсудим все, как взрослые люди. — Бруно уже разливает вино по бокалам, и Камило был совершенно не против, но в глаза бросалось слишком очевидная несправедливость…

      — Значит выпить кофе мне нельзя, а винище хлестать можно?

      — Я могу передумать. — не желая объяснятся перед племянником говорит Бруно. Такая простая манипуляция легко срабатывает.

      — Я лишь хотел сказать, что ты здраво рассуждаешь, дядя. От кофе ведь и зубы могут пожелтеть… — сказал Камило, удобнее устраиваясь на подоконнике. — Я не пил давно, щас с одного бокала, наверное, буду в слюни! Ой…

       Камило сам себе удивился: он ещё не выпил, а уже сболтнул лишнего. Бруно на это только рассмеялся.

      — Давно — это у тебя сколько?

      Младший судорожно думал, сколько прибавить к своим трем трезвым неделям, чтобы не выглядеть в глазах дяди пьяницей.

      — М-месяца полтора-два-три, наверное. — крайне расплывчато ответил Камило.

      Младший Мадригаль в обычное время позволял себе выпивать только с друзьями, это здорово помогало расслабится и хоть какое-то время не мучиться тяжестью жизни. А вот пить горячительное в присутствии родственника было для него неловко, так что Камило тактично подождал, пока дядя сделает первый глоток, а после скромно, как если бы пробовал в первый раз, отпил сам. (И не забыл поморщиться, как будто ему невкусно.)

      — С чего хочешь начать? Может, у тебя ко мне есть какие-то вопросы? — спросил Бруно, прекрасно зная, что у Камило всегда есть какие-то вопросы. — Сегодня можешь спрашивать меня обо всем. Хоть о конце света.

      — Любой вопрос значит… — задумавшись, Камило вывел пальчиком на стекле улыбающуюся рожицу, которая, впрочем, сразу начала расплываться. Такой редкий момент, когда дядя готов на все ответить, нельзя упускать. Дата конца света была ему не менее интересна, чем способ, которым Мигель отрастил ногу. Но все же мальчик решил остановиться на том, что мучает его давно, практически с детства. — Расскажи мне, как умер Джорджи Фернандес!

      — После всего случившегося именно это тебя волнует? — наблюдая за бисером прозрачных капель по ту сторону запотевшего стекла спросил Бруно.

      Конечно, для младшего это казалось важным. Камило рисовал большого Джо в своих детских фантазиях, как человека сильного, смелого и бесстрашного, на которого не стыдно стремиться быть похожим. О нем все, кто Джорджи лично знали, высказывались не иначе, как с уважением, а ныне постаревшие члены его команды вспоминали его с восторгом. И так Камило стал волновать вопрос: как такой замечательный человек мог погибнуть? И за что дядя Бруно мог его порешить? И каким вообще образом?

      — Когда я видел его дух, он указывал на могилу рядом. Рядом с ним лежит его брат «Э. Фернандес». (имя на могиле затёрлось от времени) За место капитана всегда была большая конкуренция, но я не поверю, что родной брат мог бы убить Джорджи из-за этого. — такая версия виделась Камило гораздо менее убедительной, чем проклятие из уст дяди Бруно или же банальное самоубийство уставшего капитана.

      — Между этими двумя и вправду был конфликт, но причина не была связана с вашим футбольным клубом. — не спеша начал Бруно, на ходу размышляя, как бы помягче раскрыть перед племянником самую кровавую страницу своей истории. — Вообще это Джорджи хотел прикончить Элио.

      — Да? А за что?

      — Из-за меня. — опустив взгляд куда-то в пол сказал Бруно, выдав довольно резкое для себя откровение. Бруно раньше не признавался в этом даже перед собой, но почему-то племяннику было легко обо всем так откровенно рассказывать. Слишком долго ему хотелось разделить эту разъедающую сердце историю с кем-то понимающим. — не могу отрицать, что был виноват в его смерти, но поверь, я — не убийца, и я никогда не желал Джорджи зла. Да вообще никому не желал, по правде…

      Камило понимающе кивал, все еще ожидая от дяди самого детального рассказа о случившемся.

      — У нас с его братом Элио вроде как… Ну… — Бруно тяжело признаться в таком вслух. Они хранили тайну того, что было между ними, многие годы, но все же в один прекрасный день Джорджи прознал, что его брата с Бруно связывает не только крепкая мужская дружба. — Мы с Элио очень друг друга любили когда-то. После того, как Джорджи об этом узнал, он был готов убить своего родного брата, а вместе с ним и меня.

      — Джорджи хотел убить тебя, да? И как ты выжил?

      Камило представлял их с дядей Бруно бой, как нечто больше похоже на корриду, учитывая насколько Джорджи был огромным и сильным. Но на самом все шло несколько иначе…

***

      Бруно боялся даже пошевелиться. Идущий на него, необходимый, словно валун, Джорджи не оставлял ему шансов на отступление. Провидец не предвидел, что их достанут здесь, на вершине его непреступной каменной комнаты.

      — Каждый человек в этом городе давно хочет прибить тебя, и это люди пока не знают, что ты ещё и гребаный извращенец, который заставляет мужиков с ним ложится. — Фернандес уверенно подходил ближе, с решимостью исполнить то, зачем пришел. — Я убью тебя, и даже донья Альма скажет мне за это спасибо.

Джорджи был в этом прав. Любая мать легче похоронит сына, чем примет в своём доме вырожденца.

      — Не смей его трогать, Джо! Вали отсюда ко всем чертям, и я, так уж и быть, тебя не трону! — оклемавшийся после крепкого удара по голове Элио встал между Джорджи и Бруно, закрывая собой последнего. Глупая, ничем не подкрепленная бравада совсем не убедила разъярённого Джо.

      — Или я отучу тебя задницу мужикам подставлять, hermano, или вместе с этим убью. Выбирай.

      Все присутствующие мужчины понимали — позор содомии может быть смыт только кровью, и истинный выбор состоял в том, чья кровь сегодня прольется.

      Драться в окружении острых, скольких из-за песка, и притом острых камней, да ещё и на такой высоте ужасная идея. Но у Элио не осталось выбора, он защищал не только себя: за его спиной стоял беззащитный Бруно, так что варианта «отступить и спастись бегством» у него не было. Бруно не мог ничего предпринять, он никогда в жизни не участвовал в драках, а его лепет о мирном примирении и какой-то договорённости никто из Фернандесов не слушал, так что провидец трусливо наблюдал, как двое одинаковой внешности парней дерутся на смерть, то падая, то поднимаясь. Камни уже окрасила первая кровь, и в пылу драки нельзя было сказать, чья она.

      От волнения провидца песок по каменным стенам его владений просыпался быстрее и больше. Скоро парни избивали друг друга стоя по щиколотку в текучем песке, пока Бруно испуганно жался к стенке, не в силах что либо предпринять.

      Хозяин комнаты, неизменно дрожа наблюдал, как Элио пнул брата по животу, и в этот раз силы его удара хватило. Джорджи пошатнулся, сделав пару шагов назад, позабыл, что там, позади, песочная пропасть. На этом самом мгновение время будто застыло. Бруно заметил резкую перемену во взгляде: как первобытная ярость в глазах одного из близнецов сменилась непониманием. Джорджи сам не заметил, как скользнул вниз, он не успел понять, что произошло, не успел даже закричать.

      Гулкий стук удара тела о песок эхом отражали стены.

Двоим оставшимся наверху мужчинам было страшно смотреть вниз. Оба понимали, что после падения с такой высоты Джорджи не выживет, и им было страшно видеть, что сделалось с его телом.

      Уже в этот момент Бруно размышлял о том, что станет с ними, с его Элио, если люди узнают, как он прикончил своего родного брата в комнате предсказаний. Это неминуемо разрушил бы его жизнь. У Бруно уже давно нет причин волноваться о собственной репутации в городе, но спасти любимого от ужасной судьбы, скрыв ненамеренное преступление, все еще было в его силах…

***

      — А в лесу он как оказался? — Камило, пока слушал дядю, весь извертелся от нарастающего напряжения, пока Бруно рассказывал эту историю, будто загадочную древнюю легенду.

      — Ну, явно не сам дошёл. — спокойно ответил Бруно. На самом деле ему все еще слишком больно вспоминать, о том, что пришлось сделать позднее: как он подвесил тело в своей ванной и обескровил, как это делают настоящие мясники с тушами крупного скота, чтобы не волочь тело, оставляющее выразительный кровавый след от самой песочной комнаты до места, где Бруно после его оставит. Провидец сам хотел бы забыть, как старался прикрыть голову Джорджи то ведром, то тряпками, чтобы труп с лицом возлюбленного не так сильно пугал…

      Посвящать племянника в эти жуткие подробности Бруно, конечно же, не собирался, чтобы его мальчик не слишком много думал об этом. Он ещё долгие годы чувствовал непреходящее присутствие Джорджи рядом с собой. Будто душа покойного начала доживать свое, подпитываясь чужой тревогой.

      — То есть он хотел убить родного брата, потому, что тому нравился… парень? — уточнил Камило, будто не веря услышанному.

      — Да-а, все так. — печально протянул Бруно. — Теперь ты знаешь, что может быть если тебе понравиться, скажем, какой-нибудь мальчик из деревни. Ты представляешь, как люди реагируют на такое?

      Камило передернуло. Он знал, что люди считают подобные отношения неприемлемыми и отвратительным. В голове все ещё был слишком ярко описанный дядей образ Джорджи, разбитого, беспомощного, уже не дышащего — жуткое олицетворение худших последствий борьбы за неправильную любовь.

      — Что поделать, Милито. В таком вот мире живём… Знаешь, хорошо ведь, что у нас с тобой все внутри семьи. Я имею ввиду, что так гораздо легче держать все в секрете. — Бруно много думал об этом.

       Даже если в семье узнают, никто не станет «выметать сор из избы» и позориться на всю деревню с кровосмесительной историей. Что там, они, вероятно, даже слушать о таком не захотели бы. Все Мадригаль, если прознают, привычно будут делать вид, что все нормально, что ничего не происходит, потому как просто не знают, что в таких ситуациях должно предпринять. (Скорее всего так уже происходит, ибо невозможно не замечать нездоровый характер отношений между двумя членами семьи, на который Камило, к слову, регулярно жаловался.)

      — Если бы Джорджи тогда всем растрепал, весь город поднялся бы против нас с Элио и против нашей семьи. Все дошло бы до публичных расправ, пролилось бы гораздо больше крови. — Бруно и без того был недостойным пятном на полотне репутации своей семьи, но даже в его случае все могло кончится много хуже. — Поэтому не стоит говорить о подобных вещах с теми, кому не можешь полностью довериться.

      Своим откровением Бруно дает понять племяннику, что доверяет, совсем как взрослому, при этом старается вести себя с Камило, как с равным: спокойно болтать под вино, как болтал бы со своим парнем. Такая вот глупая игра в отношения, с болезненным пониманием того, что Камило никогда не станет для него полноценным и равным партнёром, и навсегда останется в первую очередь ребенком, племянником, и их отношения всегда будут бесконечно далеки от тех, что были с Элио. И сейчас они не ведут диалог на равных, нет. Бруно просто спаивает своего малолетнего племянника, попутно навязывая неопытному подростку свою точку зрения.

      — А Элио Фернандес из-за чего погиб? — как-то странно и даже жутко: после смерти Джорджи в его семье все вымерли, словно мухи.

      Бруно не хотел вспоминать ту, самую страшную в своей жизни, ночь. Так вот жутко повернулась его судьба, что смерть прошлого возлюбленного, не желавшего дожить до тридцати, совпадает с появлением на свет маленького чуда, что сидит сейчас перед ним и задаёт вопросы.

***

      Нечеловеческий вопль маленькой девочки разбудил всех прямо среди ночи. Долорес металась в постели, словно мучаясь от жуткой боли, истошно крича, прикрывая уши маленькими ладошками. Малышка ещё не научилась в полной мере владеть своим даром, и никто из семьи не был в силах помочь ей перестать слышать крики запертых в полыхающем доме, сгорающих заживо, людей.

      Нервная Пеппа, на поздних сносях, не выдержала такого испуга. Вновь открывшееся маточное кровотечение предзнаменовало её преждевременно начавшиеся роды.

Дом полнился отчаянными криками боли и страхом всей семьи Мадригаль. Сама Касита дрожала в живом ужасе, каждой своей досточкой ощущая боль людей внутри и жар пламени далеко снаружи.

      Бруно бежал туда, откуда клубился дым. Полыхал дом семьи Фернандес. Кругом суетливо носились люди: кто-то безуспешно пытался прорваться внутрь через входную дверь и окна, все ещё надеясь вытащить обитателей дома живыми, кто-то носился с вёдрами и водой, стараясь потушить, пока пламя не перекинулось на лес или на соседние дома.

      И только Бруно застыл в этом кошмаре, в толпе испуганных, старающихся помочь людей. Все они просто не могли знать, что такое может случиться. Но Бруно знал. Даже без дара он видел, как возлюбленный все чаще прикладывается к спиртному, к сигаретам, к чему покрепче… Он со своим даром, не выполнил своё единственное и самое важное предназначение: он ничего не предотвратил.

      Попытки Бруно вмешаться в судьбу и хоть сколько то продлить их роман и отвести страшное будущее только все усугубили. И когда провидец своим предсказанием заставил его глубоко беременную пассию, (ту ещё пьяницу, надо сказать) на которой он уже намеревался жениться, самой бросить его, все было кончено. Такой подлянки Элио ему не простил, и брошенная в пылу последней их ссоры фраза: «Лучше бы Джорджи убил тебя» стала жестоким финалом этих отношений, а то ли случайный, то ли намеренный пожар поставил на всей последующей жизни Бруно крест.

      Пеппа рожала в муках, пока Бруно, склонив голову, стоял на коленях перед пепелищем. От некогда прекрасного дома, который провидец время от времени помогал ремонтировать, остались тлеющие угли и почерневшие каменные стены, от которых поднимался белесый дым. То, что осталось от тел живших в том доме людей, похоронили рядом с Джорджи.

      С того момента Бруно более не выходил из семейной виллы и, по мере возможного, старался не покидать своей комнаты. Всё пережитое, как в тот момент казалось, его полностью сломало. Об Элио некому было скорбеть, ведь престарелые родители тогда погибли вместе с ним. Все худо-бедно, да пережили этот холодный декабрьский день, и только Бруно застрял в нем чуть ли не на десятилетие.

      Родне, конечно, было не до его проблем: Пеппа уже родила, а Джульетта ещё ходила беременная. У средней сестры уже родился второй ребёнок, у старшей подходит третий. И только у Бруно теперь нет ничего и никого, кроме несбывшихся ожиданий его матери — единственного человека регулярно его навещавшего.

***

      — Ну что тебе до этого Элио? Он и детей не родил, и семьи у него нет, так с чего по нему так убиваться? — с каждым словом Альма повышала громкость своего голоса, видимо думая, что сын её не слышит. Бруно, к сожалению, все прекрасно слышал, но не мог осознать: отчего мать, переживая много лет такое же горе, совершенно отказывалась его понять? — Некоторые говорят, что он и вовсе был содомитом. В таком случае даже хорошо, что он умер. Родил бы детей такими же уродами, как он сам.

      Иногда прагматичность Альмы перетекала в откровенный и жестокий цинизм. Пока две ее дочери в муках рожают своих детей, принося в мир все больше прекрасных дарований, Бруно в её глазах просто не делает ничего, но Альма пока от него не отворачивается, не теряет надежды, уделяет внимание и стараться вразумить, хотя у неё есть другие, гораздо более успешные дети и внуки, которым это нужнее…

Но Бруно лишь слушал её и не реагировал, глядя в пустоту перед собой. Женщина стояла совсем рядом с ним, но голос её будто звучал далеко и совсем переставал восприниматься. Альма совсем не могла до него докричаться.

      — У Пеппы были очень тяжёлые роды. Ты даже зайти к ней за целый месяц не соизволил! Для тебя какой-то чужой отшельник-содомит важнее собственной семьи?

Эта его холодность и невнимание добавиться в копилку непростительных поступков Бруно, память о которых семья сохранит на долгие годы.

      — Ты говоришь, что его жизни ничего не стоила, потому что он, черт возьми, любил мужчин. И хорошо, что он умер, потому что Элио всё равно не обзавёлся семьёй и детьми! — не справляясь с подступающей истерикой, Бруно впервые за всю свою жизнь повысил голос на мать. — Наверное для тебя и моя смерть не имела бы никакого значения, да, мама?

      Бруно беспомощно разрыдался. Он не ждал от матери ни понимания, ни сочувствия. Он уверен, что женщина сейчас смотрит на самого слабого из своих детей с презрением. Она, казалось, и не способна смотреть по-другому.

      — Опять ты все выворачиваешь, Бруно! Или просто не слышишь, что я тебе говорю? Я лишь сказала, что от таких, как он, общине нет никакой пользы, — женщина уложила руку сыну на плечо, вот так своеобразно выражая свою поддержку. Она смягчилась, видя, что Бруно хоть как-то на её слова реагирует. Значит её хотя-бы слышат. — Но за место него Господь послал нам ещё одно маленькое чудо. Появление ещё одного Мадригаль — это великое счастье не только для нашей семьи, но для всего города. — тут её тон сменился на угрожающий — И я не могу понять, почему ты не выразил ни капли радости по этому поводу?

      — Элио был мне, как семья. Ты слышишь или нет? Мы с ним любили друг друга почти всю мою жизнь! Господи, ты за столько лет не заметила, что я на женщин даже не смотрю!

      Альма поняла — эти слова были сказаны в истерике, очевидно, с целью просто ее разозлить, оттого и не реагировала на эти детские попытки манипуляции.

      — Прекращай лить слезы, Бруно. У тебя есть мы — твоя настоящая семья. Завтра у твоего племянника будут крестины. Ты уж изволь показаться. — После этих слов Альма направилась к выходу из песчаной комнаты. Она, будучи матерью, до последнего давала своему ребенку шанс все исправить. От Бруно требовалось только взять наконец себя в руки и начать снова выходить в город, делать свою работу, даже не в полной мере, а как получиться, и хоть как-то участвовать в жизни собственной семьи. Всё же мудрая женщина была права, в жизни есть кое-что важнее чувства всепоглощающей вины и скорби.

«Она сказала «племянника»? Так значит у Пеппы родился мальчик!»

      Бруно безумно радовался рождению каждой из своих племянниц, но только взяв на руки Камило, провидец отчего-то заплакал. На фоне бесконечного траура такое счастье, как рождение малыша, особенно остро впиталось в разодранную душу, не позволяя остаться равнодушным.

      У Пеппы тогда началось то, что продвинутые медики будущего назвали бы послеродовой депрессией, а в деревне даже самые опытные врачеватели решили, что на неё навели порчу (нет сомнений, что родной брат над ней постарался) и с тех пор в Энканто на долгое время забыли о хорошей погоде.

Первые несколько месяцев жизни мать брала сына к себе только чтобы накормить, но вскоре у неё от истощения кончилось молоко. Благо, у Джульетты совсем скоро тоже появилась малышка (которую она все время носила прямо на себе, в слинге, как мама-кенгуру) и не пришлось прибегать к поискам кормилицы. Сколь виноватой перед всем городом и своим ребёнком Пеппа себя чувствовала в то время…

      Прикрываясь заботой о бедной сестре Бруно с радостью прибрал её малыша себе. К его счастью, печальная и бессильна мать к Камило особо не подходила, так что в какой-то момент Бруно (сознательно или нет) даже начал считать его «своим», в том же смысле, что abuela считала «своими» ее детей. «Свой» — значит собственность, у которой не может быть своего мнения.

      Просветы радости для провидца случались лишь рядом с ребёнком — единственным человеком, с которым Бруно проводил большую часть своего времени. Тогда он даже стал задумываться о собственных детях. Есть что-то особое в том, чтобы иметь рядом с собой человека безусловно любящего и полностью от тебя зависящего, а ещё, рядом с ребёнком совсем не чувствуешь собственного одиночества, слабости и никчемности.

      Такие мысли грели его вплоть до последней их с матерью ссоры. Тогда, после провальной церемонии получения дара младшей племянницы, все для него все закончилось в жалкого вида темной каморке без окон и дверей, напоминающей скорее гроб, чем комнату. Уже находясь там, лёжа на жёстком полу, обдуваемом со всех сторон сквозняками, он мог слышать, как через стенку ходит семья, как его маленький Камило носится по дому и громко зовет дядюшку, с которым уже привык играть. После отцовского подзатыльника и настоятельного повеления имени «Бруно» не упоминать, он все также продолжил звать, только уже тише. А после второй оплеухи, но уже от бабушки, мальчик совсем затих. Детская тоска выражалась лишь в тихих слезах и печальном взгляде на рисунок семейного дерева.

      Впрочем, ребёнок относительно быстро все забудет, свыкнется, что в доме на одного родственника стало меньше и просто продолжит жить и расти. Но Бруно, после тех десяти лет, жить как раньше уже не сможет. За годы одиночества все возможные человеческие чувства извратятся у него до уродливых крайностей, и их с племянником близость осядет в его сердце чем-то больным, но тёплым, греющим лишенную любви душу. Так вот грязная перверсия стала одним из способов спастись от депрессии.

      Удовлетворяя любопытство племянника, Бруно, сам того не заметив, вывалил на него слишком много собственных проблем, а Камило, в ответ на разрывающее душу откровение, обнял дядю, так мило и трогательно выражая поддержку и самую чистую родственную любовь. Они еще долго просидели вот так, молча, держа друг друга в объятиях.

      — Я не хочу, чтобы у нас с тобой были друг от друга секреты. — уткнувшись носом в кудрявую макушку родного мальчика, тихонько сказал Бруно.

      — Мне бы тоже этого хотелось. — неожиданно отвечает Камило, которому для такого же красочного изливания души недоставало смелости, и даже алкоголь не мог ему с этим помочь. Он действительно оценил откровенность, проникся чувством, что дядя Бруно доверяет ему, воспринимает как равного себе, взрослого. Это приятно. От этого младший даже захотел было сам кое-чем личным поделится… Но в его случае нужно тысячу раз подумать, что можно говорить родным, а что нет.

       — Дядя, — неуверенно обратился мальчик — а если я тебе кое-что очень плохое расскажу, ты не будешь на меня сердится?

      — Ты можешь рассказать мне все, что угодно и я не рассержусь. — спокойно заверил Бруно.

О пережитой всего пару недель назад личной трагедии, одни только воспоминания о которой заставляли беспомощно глотать слезы, все еще было слишком больно рассказывать. Но хранить в тайне такое еще тяжелее, чем пытаться поделится. Набравшись смелости, сделав глубокий вдох, Камило неуверенно начал.

      — Помнишь, о чем ты спрашивал меня вчера, когда мы сериал смотрели? — Бруно кивнул. — У меня как-то раз было, ну это… Как в том сериале в общем.

Тут глаза вновь наполнились неуместными, идущими через край слезами, от которых становилось тяжело говорить.

      — Мне не хотелось этого делать, но всё равно пришлось.

      — С тобой грубо обращались, маленький? — понял Бруно, мысленно сопоставляя сказанное со случившимся вчера разговором.

      Камило кивнул, тихим шёпотом добавив «очень». Он сейчас не осилит произнести эти два страшных слова, обвиняющих в одном из особо жестоких и бесчеловечных преступлений. Камило никогда не смог бы доверить это родителям, которых до этого здорово разозлил, но дяде Бруно о таком можно сказать, просто стоит дать себе, для начала, отойти от жутких воспоминаний и вернуться к этому разговору по пришествию времени. Но разделить это с кем-то хочется уже сейчас.

      — Было так ужасно, я думал, что умру от боли. — в слезах произнес Камило. Он не знал, какой реакции ожидать от старшего: то ли справедливой злости, то ли отвращения, но всё равно добавляет…— Я очень боюсь пережить это снова, дядя.

      Камило не расскажет деталей, умолчит обо всех постыдных подробностях, так что старший не может в полной мере оценить произошедшее. Оттого Бруно рассудил для себя: плохой опыт у племянника точно был, но учитывая насколько Камило чувствителен к таким делам, провидец не отмел версии, что эмоциональный и неопытный мальчик просто преувеличивает. Наиболее вероятным казался расклад, что неопытный малолетка с ним грубо обращался, обидел, по глупости сделал больно, чем напугал.

      — Мне жаль, что тебя обидели, мой хороший. Ты в этом не виноват. — Камило зря ожидал нравоучений о недопустимости распущенности и пьянства от дяди. Бруно просто тихонько его жалел, мягко по-родительски чмокая лоб и мокрые щечки. — Ты ни в чем не виноват.

      Дождавшись, когда подсохнут слезы, Бруно решил снова заговорить.

      — А знаешь почему может быть больно? — раз уж Камило уже что-то там попробовал, (пусть и неудачно) то поговорить с ним на эту тему уже пора. Благо в этом доме стены без ушей и говорить можно свободно. — Родовое отверстие женщины природой так устроено, что может растягиваться сантиметров до десяти, чтобы выполнить свою прямую функцию. У мужчин все не так, поэтому нужна некоторое подготовка. Там буквально пара моментов. Я тебе расскажу…

       Переступая через неловкость провидец принялся все объяснить. Спьяну было легче, потому как пропадала свойственная таким разговорам неловкость, от этого получалось рассказать все лучше, чем могли бы его, мало что знающие о теме, родители. Бруно ни с кем другим так старательно слова не подбирал. Потребовалось немного времени, чтобы вкратце объяснить, какая требуется подготовка до начала, до проникновения.

      А Камило, чувствуя, как его щеки налились алым, просто слушал, местами задавая уточняющие вопросы. Он понимал, что узнать столь ценную информацию иным путем ему было неоткуда. Книг об однополой любви просто нет, да и людей, которые действительно в вопросе разбираются, днем с огнём не ищи.

      —…Так вот если все сделать, как я говорю, больно не будет.

      После всего сказанного Бруно, из которого обычному человеку и слова не вытянуть, замолк, решив, что и так сказал сегодня многое. Но он ни капли не жалел, впервые за жизнь ощущая, насколько приятными могут быть откровения. Бруно тонул в упоительном чувстве, в целом мире только он и его любимый Камило, и нет ничего важнее того доверительного диалога, что происходит между ними двумя.

      — Ты хоть раз трогал себя внутри, когда мастурбировал? — совершенно спокойно спросил Бруно. На такой невероятно смущающий вопрос Камило отреагировал до ненормального спокойно и просто отрицательно мотнул головой. По-пьяне ему и похуже вопросы задавали. — Зря. Попробуй как-нибудь.

      — Я попаду в ад за такое. — маятник настроения снова качнуло в случайном направлении, и теперь от нервов Камило пробивало на смех.

      — Ох, милый мой, если за интимные радости отправляют в ад, то значит мы все там окажемся. Даже твои родители.

      — Дядя! — от упоминания родителей в таком ключе, Камило, подбесившись, швырнул в него что-то, но сильно промазал. Думать, что его любимые, родные люди могут друг с другом такими заниматься, вызывали отвращение и злость, сильно большую, чем когда его родители решали прилюдно друг друга пооблизывать.

      — И не слушай, что там говорит священник! Наш padre не самый умный человек, знаешь ли…

      Камило сейчас пьяный, веселенький и достаточно покладистый, чтобы особо не противится. Дома провидец ни разу не решался оставлять на теле племянника хоть какие-то следы их запретной связи. Так было нужно, чтобы Камило нечего было показать родне или друзьям, но сейчас никого из них тут нет, и никто не предвидеться, так что Бруно припадает к нежной шее, голодно прикусывает мягкую кожу на хрупкой ключице, оставляя на ней яркий розовеющий след, отстраняется, глядя в красивые майские глаза, в которых прыгают смешинки. Камило единовременно стало и смешно, и противно от того, что дядя решил к нему присосаться, словно кальмар. Впрочем, собственный дискомфорт он уже приучился терпеть, и при выпитом алкоголе делать это было легче, чем всегда.

      — Давай, переодевайся в пижамку. Спать скоро пойдём.

      Камило кивает, пьяно качаясь сползает с подоконника. Все-таки стоило переодеться, когда он был еще трезвый, когда и руки, и ноги исправно его слушались.

      — Эй, отвернись! Не смотри так! — заметив пристальный взгляд возмутился Камило, аккуратно складывая снятые брюки.

      — Что я там ещё не видел, м? — глупо улыбаясь спрашивает Бруно. — Давай помогу.

      Бруно стащил с вертлявого мальчишки его рубашку, оставляя их двоих равно обнаженными в их общей постели. К своему умилению, провидец замечает, как юный племянник с осторожностью, но внимательно, разглядывает его, подцепляя взглядом любопытные отличия тела мужчины от тела мальчика. У Камило, как ни странно, нет такого количества волос, а у его дяди густой угольный пух на груди плавной растяжкой перетекает в тонкую линию на живот, а то, что ниже пупка прячется под линией пижамных брюк. Это все вызывает вполне естественный интерес, за которым Камило, из-за вбитой родительским воспитанием ханжеской морали, не решается следовать. Бруно в этом плане мыслит немного шире, оттого и подталкивает племянника к себе, позволяя все рассмотреть и пощупать.

      Все еще несмело Камило разрешает себе пройтись самыми кончиками пальцев, и ощутить, что на лице у дяди очень колюче, на груди мягко и приятно. (Очень жаль, что не наоборот.) Притесавшись ближе к дяде, Камило устраивается удобнее, чтобы мозг не каруселило, и совсем спокойно засыпает, а его дядя не отказывает себе в удовольствии прижаться к подростку теснее, мохнатыми лапами обнять, покрытое персиковый пушком, почти голое тело любимого мальчика.

      К середине века у Бруно, кроме семьи, в жизни ничего не осталось. Общественных связей, в которых он не был силен, да даже простой дружбы, осталось у него даже меньше, чем нисколько; а единственные и последние отношения, приносящие и в лучшее свое время больше боли, чем радости, прошли уже более десятилетия назад, и завершились они изжигающим душу крахом.

      В неприглядной опустелости жизни провидца Камило был яркой капелькой солнца, он, бесконечно любящий и доверяющий лишь по факту их кровного родства, оставлял жизни и смысл, и радость.

      Конечно, собственная несостоятельность — ещё не повод подходить к ребёнку со стремлением удовлетворить те потребности, с которыми младший помочь не мог и не должен был, но это единственная для Бруно возможность хоть как-то проявить и получить любовь. И провидец этим пользуется, смиряясь с чётким ощущением того, что позволяет себе любить кого-то в последний раз за свою жизнь.