Смауг лежал на золоте, чуть прикрыв глаза. Бильбо, прижавшись к обломку колонны спиной, сидел тихо-тихо, словно мышь, и украдкой трогал кольцо в своем кармане, беспокойно косясь на исполинское тело, что окружало его, преграждая путь возможного побега. Лапы, большая голова, гибкое и огромное туловище, хвост.

Бежать было некуда.

Смауг не обращал внимания на метания хоббита. Он думал; размышляя, слегка шевелил когтями на сгибе своих крыльев, перебирая звонкие золотые монеты, случайно павшие жертвой его мыслей.

Когда-то он повстречал создание. Ошибку, что вызвала у него ярость, но жалость, не свойственная его роду, позволила остаться немощи живой и даже почти невредимой. К тому времени он уже долгое время был один и его компания — лишь редкие смельчаки да собственные размышления. Скука оборачивалась продолжительным сном, в котором ему виделись другие времена и давно прошедшие события.

Напуганная девчонка — совсем еще дитя — с переломанными крыльями храбрилась, прячась от него в тенях, а он думал, что ему с ней делать.

Все решила скука. Более привлекательным показалось убить время, чем нежданного сородича, в котором каким-то образом оказалась музыка Эру Илуватара, и Смауг решил пощадить.

Драконы не знали жалости, не ведали милосердия. Он не ведал, а вот существо, похожее на него, а все же иное, было подвержено этой слабости. Но Смауг был мудр и жил слишком долго, чтобы понимать, как слабые иногда черпали из этого силу, способную сокрушать тех, чья злоба не знала границ.

Это было интересно.

Любопытство разгоралось в нем: забавная зверюшка разбавляла его скучное существование. Обучать, рассказывать, показывать. Видеть в чужих глазах трепет и уважение, но не страх, что уже давно набил оскомину за долгие годы его существования, было неожиданно приятно.

И тем неприятнее противоречие, сплетающееся в сущности юного и глупого дитя. Было очевидно, что ей предстояло остановиться на чем-то одном, и, вероятно, суть человека — более благоразумно. Но какой бы выбор ни был сделан, это ее выбор.

Смауг оставил ее высоко в горах, отправившись выплескивать свое раздражение и зло на гномов в Одинокой Горе, в которой от магии металла и огня, от Творений искусных мастеров они сами же начинали сходить с ума. Это было подходящее место для его сна и, пожалуй, послания тому, кто имел наглость потревожить его покой.

Он даже и не подозревал, что о ящерке прознали и страхом согнали с родных гор. Слишком молода, глупа и мала. Неосторожна, но…

Ухмылка, пугающая вестника добрых и совсем не добрых новостей, сама появилась, обнажив ряд острейших зубов, но тут же сменилась раздраженным рокотом его Огня. Происходящее злило. Но и только.

— Ты принес мне плохие вести, Ездок-на-бочках, — его позабавил страх этого крохотного существа и восхитила отвага. — Ты знаешь, что делают с теми, кто приносит плохие вести?

Пришедший-из-под-холма быстро закивал головой.

— О Смауг, я…

— Но так же ты принес и хорошие, — Смауг оскалился. — Интересные, свежие, забавные… полезные, — камень под когтями затрещал, зазвенело золото. — И ты солгал.

— С-солгал? Нет, я не лгал, о Смауг богатейший…

— У тебя хорошие манеры, — хмыкнул дракон. — И ты хитер. Но неужели считаешь меня глупцом, что обманется твоим запахом и запахом ящерки? Я чую гномов. Чую… — хвост угрожающе сузил кольцо вокруг незваного гостя. Острый глаз подметил, как вор спрятал Аркенстон за пазуху украдкой, думая, что он, Смауг, этого не заметит. Наивно. Глупо. Оттого и забавно. — Этот запах…

— О боги! — Бильбо закричал в испуге, когда гибкий хвост неожиданно изогнулся, подкинул его легкое тело вверх и прижал к колонне, отбив хоббиту всю спину.

— Выходи, гном, — Смауг обернулся. — Вы все выходите. Милости прошу…

— Нет, Торин, нет! — прокричал Бильбо, заметив, как из-за своего укрытия показался Дубощит, упрямо и бесстрашно встав перед драконом.

Смауг захохотал, оскалился, втянул носом запах гнома, готовясь устроить себе пир, и осекся.

Бильбо Бэггинс с криком упал в гору золота, скатившись по колонне.

— Смауг! — выдохнул тот, кто величал себя Королем-под-горой.

— Ты пахнешь иначе, гном, — на наглом и самоуверенном гноме отчетливо оставались следы магии и запаха ящерки, но те сладковатые, гнилостные нотки недуга, преследующие всех прямых потомков Дурина, не ощущались.

Это удивило. Смауг знал, что от такого рода безумия нет лекарства. Но в глазах незваного гостя не было алчности, не было жадности, не было той самой болезненной страсти… или была, но иная?

— Торин!

Ударом крыла откинув в сторону остальных, как надоедливых букашек, Смауг навис над гномом, всматриваясь в него своими глазами. Мысль, странная, полная азарта и… жадности, зародилась в разуме дракона.

— Что ты видел, гном? Что такого ты увидел, что было прекраснее, красивее, драгоценнее, чем все эти богатства, чем Аркенстон? — Смауг вглядывался в чужие упрямые глаза, полные синевы, желая увидеть то, что видел гном, на чьем роде лежало проклятье безумия. — Что ты видел?.. Что настолько драгоценно, что дороже всего золота мира? Что тебя очаровало?

Отблеск воспоминания, искра, вспыхнувшая и погасшая, прозвучавшая звонкой нотой.

Смауг замер.

Огонь. Пламя, что нашло отблеск в глазах отважного гнома… пело.

Клин клином вышибают.

Смауг Ужаснейший замер на месте. Скука отступала, все его естество наполнял азарт, жажда, страсть. Желание обладать, присвоить, забрать. Ящерка должна была прожить недолго, но что-то произошло. Что-то чудесное, невероятное. Уходящая магия… вновь пела. Огонь, чистый и яркий, жаркий, как изначальное Пламя, звенел нотой в девчонке, бежал по ее венам, пропитывая тело и разум, сплетая Тьму и Свет в одном сосуде, порождая нечто новое… и удивительное.

Магия… отблески, жалкие крохи и остатки Огня оседали на гномах, на воре. Кружились вокруг них в воздухе благословением, звучали тонким, недоступным этим глупцам звоном.

Он был очарован, заворожен. И как никогда — жаден.

Торин Дубощит, кувыркаясь, полетел по горам своего жалкого золота, что в глазах дракона более не представляло никакой ценности. Теперь он знает — есть кое-что иное. Что-то, что дороже злата и серебра, дороже камней. То, что еще осталось в этом мире и должно принадлежать ему одному.

Скука, тоска по былым временам и сонная одурь покинули острый и жаждущих разум Последнего из древних Драконов. Он слишком долго спал.

Пора проснуться.

С грохотом разлетелись обломки заваленных некогда гномьих ворот. Дракон, спавший почти два века, сыпя украшениями, расправлял могучие крылья, чтобы взмыть в небо, смертельной тенью намереваясь пронестись по Средиземью. То, что несла в себе его маленькая, глупая ящерка, не должно достаться никому. Ни эльфам, ни людям, ни гномам.

Ни тому, кто ныне зовет себя Темным Властелином.

Угасающая искра магии в этом постепенно умирающем мире.

Поймав потоки в сумерках ноября, закрывая своей тенью ночные светила, он летел, взмахивая своими крыльями в высоте. Ветра приветствовали и пели ему о том, что происходит в Средиземье, шептались озорно и шутливо, рассказывали новости.

Он видел темные воды, освещенные огнями живущих на Долгом Озере людей. Слышал, как шепчется Лихолесье, как поют песни глупые вспыльчивые эльфы, празднуя свой праздник. От взмахов крыльев исходил гул, свистели потоки оседланного воздушного потока. Звук расходился на многие мили вокруг, неся дурную весть о том, что он уже близко.

Оглушительный свист разрезал тишину ночи, перебил еще далекие песни эльфов, тело закрыло звезды, вспыхнувший огонь в грудине разбежался искрами по чешуе.

Отблески Пламени и его тень поймали озеро и беспокойная река. Кончиками крыльев и лап он коснулся глади, волнуя воды, и Воплотившимся Ужасом жителей Озерного Города пролетел над пропахшим рыбой поселением, чье название для него ничего не значило.

Этот город в эту ночь не будет спокойно спать.

— Дракон! — крик разнесся вместе с ударами тревожного колокола. — Дракон!

Зашумел под порывами ветра ныне Черный Лес, когда он упал с небес, с оглушительным свистом и гулом разрезав воздух своими крыльями, что едва не коснулись верхушек деревьев; пугая лесной народ, Смауг испытал удовольствие.

Будто кто-то снова вдохнул в него жизнь. Будто он снова юн. Будто…

Одинокая Гора была уже далеко.

Его ждал Дол Гулдур. Его гнал азарт охотника, почуявшего свою добычу.

Гномы, столпившись на дозорной площадке над вратами Эребора, были сбиты с толку.

— Он улетел… — прошептал Ори, прижимая к себе молот. — Он улетел!

— Он не тронул Эсгарот.

— И нас он тоже не тронул!..

Торин, опираясь на плечо Двалина, так как падение закончилось для него не слишком удачно, настороженно всматривался и вслушивался в темноту этой странной ночи, полной страха, сомнений, непонимания и раскрывшихся тайн. И новых загадок, что тут же и зародились.

Вопросы без ответов тревожили воспаленный разум гномьего Короля.

— Что могло заставить дракона покинуть свою сокровищницу? — вопрос, мучающий всех, был им озвучен и заставил путников замолчать.

Бильбо Бэггинс, уже осмотренный врачевателем и перевязанный, шмыгнул носом и вскинул свою лохматую голову.

— Только то… что гораздо ценнее золота.

— И что же это может быть? Что ценнее Эребора и его богатств?

— Магия, — Бильбо выдохнул это слово обреченно, будто каясь. — Магия. Драконы жадны не до золота и серебра, не до драгоценных камней, а до магии, что в них содержится и…

Торин поднял перед собой Аркенстон, всматриваясь в его прекрасные переливы и не чувствуя ничего, кроме спокойного равнодушия и понимания, что теперь эта вещь подтверждает его права и статус Короля Эребора. Он не ощущал никакой нездоровой тяги, никакого безумия, которого так сильно опасался. Недуг отца и деда не поразил его.

Аркенстон и золото… не очаровывали и не звали. Хотя еще перед тем, как они с отрядом дошли до Ривенделла, его мучили сны, где золото звало, завлекало, но после отдыха в доме Беорна он наконец мог спокойно спать и…

— Дракон.

— Что?

Товарищи обернулись, недоуменно смотря на своего предводителя. И лишь племянники Торина, Фили и Кили, переглянулись между собой и Бильбо.

— То, что прекраснее, красивее, драгоценнее всего, что я видел за свою жизнь, — другой дракон.

— Торин? — обеспокоенно переглянулись гномы. — Еще один дракон? Так слухи о драконе с Мглистых Гор не выдумки.

Торин думал недолго. Один дракон, другой…

— Нет. Не выдумки, — Король Эребора качнул головой. — Нам нужно запечатать ворота, занять оборону и позвать подмогу с Железных Холмов! И как можно быстрее! Скоро сюда сбегутся жадные до наших богатств. Надо поспешить.

— Торин, — Балин коснулся плеча своего друга и короля, как только товарищи разошлись по делам. — А если дракон вернется?

Торин вздрогнул. Вопрос Балина был куда тревожнее. Что, если вместо одного вернуться… двое?

— Будем надеяться, что не вернется, — Торин ласково и нежно погладил камень родных стен. — Никогда не вернется.

Во снах ему являлось лишь Поющее Пламя. И почему-то он был уверен, что это — добрый знак. Это пламя пело о Творении и о Жизни.

Ворон улетел в сторону Железных Холмов, неся весть.

Дракона больше не было в Эреборе.

***

Сон — беспокойный, лихорадочный. Вывернутые из суставов конечности, кровавая лужа, подернутая инеем, удавка, врезающаяся в горло. Дышать было тяжело. Воздух, пропитанный чуждой силой, оседающей на языке пеплом, имеющим вкус серы. Раздражающий, противный.

Что-то глубинное, потаенное кривилось, воротило нос и морщилось, недовольно отфыркиваясь. Я никогда не знала, не чувствовала Силу Создателя и Творца, но отголосок его Пламени и огня звучал во мне далеким эхом. Я родилась в пепле и Пламени дракона, помнящего силу Повелителя Тьмы Мелькора, долгое время провела рядом с последним Ужасом, отголоском Войны Гнева, несущим память и величие происходящих событий давних времен.

Знал ли Моргот, предполагал ли, думая и воплощая свою задумку, что его Творения будут слишком независимыми и буйными? Такими непокорными: вечно восставшие, презирающие любую власть над собой. Свободные в своих мыслях и поступках? Выпестованные и взращенные в его злобе и жадных желаниях быть единственным, правым во всем?

В Дол Гулдуре звезд не видно.

Ослабленные цепи зазвенели, когда желание взглянуть в небесную высь стало невыносимым. Тяжело опираясь о камень, приподнялась, чтобы, перекатившись на спину, схоронить свою боль в протяжном выдохе.

— Когда я была еще совсем юной, едва прожившая сто зим, меня нашел Смауг Ужаснейший, — слова звучали гулко, падая в тишину старой крепости. Мой сосед по заключению тревожно приподнял голову. Гэндальф Серый тоже ощутил на себе гостеприимство Саурона. — Он рассказывал мне много историй. Об Анкалагоне Черном, что пал на вершины Тангородрима. О великих героях тех времен и битвах. О сильных и о слабаках…

— И много он еще тебе рассказывал? — усталый голос заключенного в клетке над пропастью майар вызвал глухой смешок.

— Много. И все недоброе, — небо было затянуто тучами. Холодно. — Но поучительное.

Затхлый ветер пронесся пожухлыми листьями и вековой каменной пылью по коридорам. Он свистел и гудел, ударялся об камни, цеплялся за них, стремясь удержаться, но срывался прочь.

— Расскажешь?

Звенели цепи, перекрикивались орки, рычали и подвывали варги, собираясь выходить в поход на войну. Новая война, новые трупы, новые смерти.

Все течет, все меняется, но неизменно повторяется.

— Три кольца — высшим Эльфам под покровом светил, — рычащий голос пронесся по коридорам Дол Голдура.

— Не смей! — Гэндальф дернулся, пытаясь меня остановить. Но нет.

Приподнявшись на локти, сплюнула слюну с привкусом крови и гнилостного пепла, вдыхая затхлый, холодный, пропахший орочьим смрадом воздух поглубже, скалясь окровавленной улыбкой, отчего клыки особенно сильно выпирали над губами.

— Семь — властителям Гномов под покровом земли.

Здесь, в этом гиблом месте, нашел свою гибель Трайн, сын Трора. Последний из владевших кольцом. Это его и сгубило.

Смауг всегда говорил, что пусть Саурон был всего лишь жалким подобием Мелькора, но ловко обвести вокруг пальца глупцов, жаждущих большего, упивающихся своей исключительностью и важностью, сумел на редкость хорошо.

— Остановись, Морэ! Борись, не поддавайся!

— Девять — смертным, чей жребий — молчанье могил, — тени мертвых людей, оживших и вернувшихся из забвения верных слуг Саурона — назгулов, выступили кругом из тьмы, поселившейся в углах Темной Крепости. — И Одно — Повелителю гибельных сил.

Ветер взвыл, забился об каменные стены.

На моих губах расползлась улыбка.

«Сперва раздался гул, как будто с севера на них надвигался ураган. Сосны в горах скрипели и трещали под напором горячего сухого ветра…»— так описывали прилет Смауга выжившие гномы Эребора.

Но в этот раз все было иначе.

Он упал с небес, с такой скоростью рассекая воздух своим телом, что свист и гул донеслись до того, как он показался среди низких облаков, закрывая собой небо. Его крылья, размахнувшиеся на всю ширь, ужасали, поток пламени, упавший на Дол Гулдур, снес несколько башен, рычащий голос громом разнесся, казалось, по всему миру.

— Но в твоем жалком стишке, что ты написал, никогда не упоминались драконы! — рев и горячий ветер от его крыльев пригнули деревья. От опустившегося на каменную стену дракона задрожала земля.

Охваченные ужасом перед Пламенем и зверем, оставшиеся орки и варги, что не успели выдвинуться вслед основной армии, бросились прочь. Их гибелью был яростный драконий Огонь.

Для дракона не нашлось кольца. Какая жалость.

***

— Смауг…

Раздражает.

Смауг оскалился и глянул на ученика своего Создателя с презрением. Под его лапами крошился камень. Прошло слишком много времени с тех пор, когда его доводили до ярости. Слишком много.

Злоба растекалась пожарищем по телу, разжигала азарт и предвкушение. Смауг не хотел воевать, не желал сражаться — он жаждал покоя, но если придется… он никогда не избегал битвы. Если бы он был слаб, глуп и слабоволен, то никогда бы не дожил до этого времени и не остался Последним.

Точнее, не совсем последним.

— Чую, — рокот заставил дрожать стены крепости. — Тебе ли не знать, Тень, что дракон чует драгоценности лучше, чем что-либо другое?

Шепот, перешедший на визг, был прерван. Смауг никогда никого не слушал. Он принюхивался, скалился и, отшвыривая всех, кто мог преградить ему дорогу, сносил все препятствия.

Охнувший в испуге Гэндальф упал на колени, забиваясь в самый дальний угол своей клети.

— Разве ты еще не понял? Я уже сказал тебе! Все самые драгоценные сокровища этого мира — мои!

Позже произошедшее будут описывать как Ночь Пепла. Дыхание Смауга обратилось морем несдерживаемого огня. Оно покатилось по коридорам, по переходам и лестницам, забиваясь в самые дальние уголки крепости. Оно сжигало, пожирало, жадно и озлобленно. Лопался и плавился камень, потеками раскаленного металла обращались цепи и решетки.

Волну огня я встретила с облегченным выдохом, прикрыв глаза. Пламя уничтожило цепи, сожгло зловещий шепот, гнилостный запах. Чистое Темное Пламя жадно обнимало, обжигало до слез, но было подобно свежему дуновению ветра после выхода из гоблинского города.

Шепот, сводящий с ума, затих.

Чтобы разнестись злым, безумным криком:

— Убить!

Черный росчерк разрезал Пламенную завесу.

***

— Мория… найди в ее недрах, среди сокровищ гномов, то, что может убить дракона. Гномы жадны и охраняют свое ревностно. Переройте и осмотрите каждый уголок, но найдите Драконью Погибель…

Голос хозяина заставлял покорно кланяться. Азог недовольно скалился, но приказ найти Драконью Погибель отдал.

Орки перерыли Морию и нашли то, что могло убить дракона. Стрела, исписанная рунами, зачарованная Похитительница Пламени. Таких боле не осталось на этом свете, как не осталось и тех, кто бы знал, как ее сделать.

Убить дракона Смауга… что ж, это прославит его на долгие годы и будет настоящим унижением всех гномов и особенно рода Дурина.