«

Привет.

Это глупо? Определенно да. Но ведь все равно нужно как-то начать, поэтому…

Привет, Белла!

Уже утро? Вечер? У меня сейчас ночь. Да, ты правильно поняла, я снова перестала спать ночами, но ты не сможешь меня отругать за это. Больше нет.

Ведь ты больше не отвечаешь на звонки и заблокировала меня везде, где только можно и нельзя. Поэтому да, это обычное бумажное письмо, которое придет к тебе в обычном бумажном конверте. По правде говоря, я очень долго не решалась написать и, наверное, еще долго не решусь отправить. Но, если ты сейчас читаешь это, значит, я наконец-то нашла в себе силы и сделала последний шаг.

Все верно, считай это последними моими словами тебе. Последней главой нашей саги о безысходности. Эпилогом, послесловием — называй, как хочешь, сути это не изменит. Пусть ты ушла первой, точку поставлю я.

Обязательно поставлю.

Но когда-нибудь позже. Когда испишу далеко не одну тетрадь. Найду в себе силы высказать тебе все, пусть даже на бумаге с измятыми краями, потому что я, блять, нервничаю, кажется, даже сильнее, чем перед первой ночью с тобой. И я не могу точно ответить, дрожат ли мои руки из-за количества выпитого кофе и алкоголя, или просто потому, что мне страшно. Страшно даже выйти за пределы комнаты в шумный город, где больше нет тебя.

Страшно писать дальше, ведь я не знаю, к чему это в итоге приведет. Вернешься ли ты или лишь посмеешься над моими жалкими попытками изменить хоть что-то. Посмеешься тем самым смехом, что пронизывал меня до самых костей и касался кожи ледяным дыханием, что я хотела бы испытать снова…

Но нет же! Нет! Я не знаю! Я, блять, просто не знаю! Я ведь еще десять минут назад собиралась послать тебя ко всем чертям, куда даже солнечный свет проникнуть не способен, но теперь я снова думаю о том, что еще можно все исправить.

Я глупая, да? Глупая и наивная. Но ведь мне можно! Я же школу только-только закончила, о чем ты не забывала мне регулярно напоминать. Да только я все равно пошла за тобой. Наплевала на все и села на самолет, ведь ты однажды пообещала показать мне Лондон.

И вот я все еще сижу в той небольшой квартирке, которую мы сняли, и слушаю шум вновь спустившегося дождя. Скоро зима, а я продолжаю ждать тебя, как преданный пес, что вот-вот насмерть замерзнет. И я ведь могла бы уже давно учиться где-нибудь, но лишь продолжаю лгать родителям, что у меня все в порядке, что я просто хочу немного отдохнуть и увидеть мир. Но вижу лишь пожелтевшие обои и пыль на всех окружающих меня поверхностях.

Я лгу всем. Даже той сумасшедшей соседке сверху, которая подкармливает голубей и смотрит сквозь свои толстые линзы так пронзительно, будто знает меня с рождения. Уверена, она слышала каждую мою ночную и утреннюю истерику и, наверное, думает, как бы помочь мне, маленькой девочке с покрасневшими и саднящими от слез глазами. Наверное, скоро я устану отнекиваться и все же соглашусь подняться к ней на чай или что она там мне вечно предлагает. Потому что это всяко лучше, чем сидеть в этих четырех стенах и бояться оглядываться. Мы ведь здесь каждый угол изучили — так ты это называла? — на деле же я просто своей спиной отполировала каждую хоть отчасти подходящую для этого поверхность.

Но даже так в твоих глазах я оставалась маленькой и абсолютно невинной девочкой, которую ты так бессовестно совратила, забрала от семьи и друзей. Словно я какая-то безвольная кукла, которую можно пересаживать с полки на полку, переодевать, делать ей сложные прически и так бессовестно и совершенно безжалостно трахать.

Хотя… именно этим ты и занималась после того, как спасла меня. Говорила, что просто хочешь вернуть мне желание жить, а в действительности же…

Тебе и вправду так нравилось водить меня по бутикам и наряжать в невозможно дорогую одежду, что всегда смотрелась на мне нелепо, неправильно? Ты баловала меня, а я хотела просто гулять с тобой по парку и покупать кофе в бумажных стаканчиках. Хах… я вспомнила, как впервые предложила тебе это… твое лицо… никогда не забуду это удивление, смешанное с испугом и каким-то осознанием. Осознанием, какая же я странная и неловкая, и…

К черту, ты вечно повторяла, что я прекрасна, а я не верила. И мы снова и снова ссорились из-за этого, пока однажды ты с силой не схватила меня за руку. И снова я вспомнила твое испуганное и злое лицо, когда кровь с моих порезов проступила сквозь одежду. Ты впервые узнала, что все это время я лгала тебе, говоря, что все хорошо.

И в этот день, когда я снова не пошла в школу, ты бежала в аптеку, чтобы перевязать мои раны. А я сидела в твоем лофте и просто ждала. Послушно, как тот щеночек. Уже тогда ждала, а ведь не понимала еще, что утонула в бездне твоих глаз. Мне просто было хорошо рядом с тобой, пусть и не всегда спокойно, пусть ты порой доводила меня до слез и толкала к стене, кричала за все новые шрамы.

Наверное, если бы у меня были друзья, они сказали бы прекратить общение с тобой. Но ни тогда, ни сейчас мне никто ничего не может запретить.

И сейчас я попросту не могу перестать смеяться и неотрывно смотрю на то, как разбитое тобой зеркало искажает мое лицо. В этом нет ничего красивого. Но, когда так — безумно немного, на грани — смеялась ты, я заворожено наблюдала. В точности как тот олененок, что замирает в свете фар приближающегося на огромной скорости грузовика.

Лучше бы ты действительно убила меня.

Потому что это невыносимо. Слышать, как в тишине глухо бьется собственное сердце. И больше никаких посторонних звуков. Даже дождь стих.

От тебя ведь всегда было много шума, а теперь ничего. Ты просто исчезла одним душным июльским днем, не оставив по себе ничего, кроме разбитого зеркала и нескольких синяков на моих плечах, что сошли уже через неделю.

Вот мне сейчас и приходится лишь глупо надеяться, что ты все же читаешь это гребаное письмо. И пусть после эти сложенные вчетверо страницы превратятся в пепел, который ты выкинешь прямо в окно или же оставишь в своей вечно переполненной пепельнице. Ты можешь даже порвать конверт, не распечатывая его, и уйти, так и не прочитав мое последнее обращение к тебе.

Но я все же хочу верить, что сейчас ты скользишь взглядом по этим неровным строкам и материшься сквозь сжатые зубы из-за моей наивности и ужасного почерка. Прости, но, вдоволь насмеявшись, я отчего-то заплакала, и теперь мои руки дрожат еще сильнее. Даже если бы и не дрожали, мне все равно не сравниться с твоим поистине идеальным почерком. И я хочу, но не смею мечтать о том, чтобы увидеть его вновь. Эти хитросплетения завитков, что так легко ложились на бумагу. Словно неспешный танец.

Я же всегда пишу быстро, так еще и главную мысль теряю. Прямо как сейчас. Что я там собиралась тебе сообщить? К черту. Я просто хочу снова увидеть тебя, пусть даже во сне. Но ты никогда мне не снишься. Я только на фотографиях могу видеть твои бездонные черные глаза. И могу лишь гадать, зачем ты сняла со стены все наши полароидные снимки. Выбросила? Забрала с собой? Я, наверное, уже никогда об этом не узнаю.

И никогда больше не зароюсь носом в твои кудрявые волосы, тронутые сединой и насквозь пропитанные сигаретным дымом. Ведь ты ушла. Собрала все свои вещи и уехала, пока я бегала по магазинам в поисках идеального подарка для тебя же, блять. Потому что через неделю мы годовщину нашего знакомства должны были отмечать! Но вместо этого я вернулась в полупустую квартиру и, ничего не понимая, стала ждать тебя. Вдруг это шутка, вдруг… и ты соизволила сообщить мне о своем отъезде побеге, лишь когда находилась на расстоянии сотен миль от меня и нашей некогда уютной квартирки. Позвонила, как ни в чем не бывало, и так просто, будто список продуктов собралась диктовать мне, сказала, что на этом все, что ты наконец-то решилась, что теперь ты точно больше не будешь мешать мне жить.

В последнее время ты все чаще говорила, что мешаешь мне жить. Но ведь без тебя я бы уже давно умерла. И ты не можешь не знать этого, не можешь не помнить. Но каждый раз, когда я пыталась сказать тебе об этом, ты сводила все в шутку или же вновь начинала злиться. Ты не дала мне убить себя, вытащила из того болота, в котором я барахталась долгие годы. А потом перестала признавать это, кричала на меня, а я снова и снова не могла сдержать слез, когда ты оскорбляла себя, называла монстром.

И незадолго до твоего побега я даже начала соглашаться. Я кивала, улыбаясь, и даже дома носила рубашки с длинным рукавом — до сих пор ношу, — чтобы ты не видела, как цветные отметины покрывают мое тело. Ты ненавидела себя за то, что делала со мной, а я лишь с каждым днем любила тебя все сильнее. Запоминала каждую оставленную тобой гематому.

Ты ведь постоянно хватала меня за руки, когда я на ровном месте падала или пыталась дорогу на красный перебежать. Вновь и вновь спасала меня, пусть и оставляла после этого сине-лиловые метки. Ты могла с силой дернуть меня на себя, чтобы я не попала под колеса велосипеда или не врезалась в кого-то из прохожих. И после ты обязательно шипела на меня, что нужно быть осторожнее, серьезнее, взрослее, а я лишь смеялась и обнимала тебя, называла своей любимой злюкой и даже отчасти не догадывалась, как же сильно тебя тревожила эта моя беспечность.

Ты ненавидела, что я так легкомысленно относилась к собственной жизни. Кричала на меня, когда я вновь одевалась не по погоде. Сейчас я бы все отдала, чтобы ты вновь повысила на меня голос и завернула в теплый плед, ведь, знаешь… мне холодно. Но виной тому отнюдь не открытое настежь окно и ночной дождь, что лишь усиливается. Мне холодно без тебя. Черт, как же сопливо это звучит. Но мне действительно холодно.

И я не могу уснуть до самого рассвета. Пытаюсь обнимать одеяло, подушки, даже купила себе огромного, чтоб его, плюшевого медведя, что сейчас покрывается пылью в углу комнаты. До того, как я встретила тебя, я ведь тоже не спала. По несколько дней порой без сна ходила. А потом появилась ты и научила, как… ты всему меня научила. Улыбаться жизни, какой бы жестокой она порой не была.

Но в итоге именно ты повелась со мной жестоко. Бросила, как котенка в дождь, и ушла в неизвестном направлении.

Ты оттащила меня от края крыши, а теперь сама же к нему подводишь.

Так что ты скажешь, узнай, что я научилась открывать дверь, ведущую на крышу дома, где мы я сейчас снимаю квартиру? Я подолгу стою на краю и смотрю вниз. Все представляю, как буду лежать там, внизу, в луже собственной крови и с переломанными костями, и как соберутся вокруг моего безжизненного тела случайные прохожие. Кто-то вызовет скорую, кто-то — полицию, но никто не будет знать моего имени и зачем я сделала шаг в пропасть.

Лишь тебе об этом будет известно. Было бы. Прости. Я ведь пообещала тебе, что буду жить, вот и… прости, лишь только… зачем ты ушла? Прошу, Белла, ответь же мне, зачем ты ушла?! Почему? Все ведь было хорошо, все… я не понимаю…

Ты смеялась и целовала меня, когда мы готовили завтрак. Показывала все новые и новые узкие улочки Лондона и его огромные площади. Мы держались за руки и не боялись, что кто-то нас увидит, пусть некоторые порой и думали, что ты моя мама. Помнишь ту женщину, что продавала билеты в кино? Ты тогда стала бледнее белого напольного кафеля, а я не смогла сдержать смеха, когда бледнела уже она, глядя на наш глубокий поцелуй. И после ты снова говорила, что я веду себя как ребенок.

И забывала об этом уже к вечеру, когда мы приближались к дому, где ты вновь и вновь целовала мои шрамы и корила себя за соцветия синяков.

Мы погрязли в этом бесконечном цикле, но отчего-то я считала, что мы счастливы. Видимо, только я была. Но почему-то мне кажется, что ты не поверишь в это. Как не поверишь, если я прямо сейчас напишу, что все со мной хорошо.

Потому что ни черта не хорошо!

Нормально.

Да, я упустила тот момент, когда это снова стало «нормально». Привычно. Обыденно. Какой еще эпитет подобрать?

Я просыпаюсь перед рассветом от своего крика, ведь во сне все же сделала тот самый последний шаг. И я засыпаю вновь, чтобы моя душа смогла найти тебя там, за океаном.

И ты обещала, что покажешь, насколько безумным может быть Тихий океан, но где же ты сейчас? Я лишь во сне и могу увидеть те высоченные волны, что накрывают с головой, лишают воздуха, закручивают и тянут на дно, пока соленая вода наполняет легкие. И в самый последний миг я вижу тебя, как твои волосы превращаются в ураган, а глаза — в бездну, что безвозвратно поглотила мою душу.

И я могу теперь весь день лежать в кровати и смотреть на неровный потолок, с которого не так давно я сорвала все светящиеся звезды и планеты, которые ты мне дарила, приговаривая, какая же я еще юная, раз люблю подобное.

Что ж, радуйся, Белла, я наконец-то повзрослела, и теперь ты можешь без зазрений совести трахать меня на любой плоской поверхности. Или чего именно ты так боялась?

Я теперь уже никогда не узнаю.

Я просто буду вновь ходить с пустым взглядом и слушать все те песни, что мы под них танцевали. Мне некому рассказать о тебе и о том, как грудь стянуло железными тисками осознания, что все началось снова. Все эти бесконечные дни, когда единственной причиной дожить до завтра остается такое шаткое «я просто не хочу никому причинить боль».

И я все чаще могу заплакать прямо на улице, посреди пешеходного перехода, вспоминая, как мы однажды бежали здесь под одним зонтом и причитали на лондонскую погоду. И мне плевать, что на щеках снова появятся потеки туши, ведь когда-то ты так нежно их вытирала и успокаивала меня, обнимала, крепко прижав к своей груди. Я хочу вновь услышать твое размеренное сердцебиение.

И я пьянею все сильнее, что теперь уже не вижу строк, вот буквы и скачут мимо них. Надеюсь, ты сможешь понять, что написано здесь и дальше, ведь я уже открыла вторую бутылку вина. И ты обязательно накричала бы на меня, да я и сама на себя кричу, но сейчас мне это необходимо, ведь иначе не допишу…

Но о чем же?

О том, что сейчас я тебя ненавижу до красных пятен перед глазами. И я бы обязательно кинула бутылку в стену, если бы мне позже не пришлось отчитываться за это перед хозяйкой. Да, Белла, ты добилась своего! Я тебя возненавидела.

Но это не имеет смысла, ведь без тебя я даже дышать не могу. Это больно, знаешь ли. И пекут глаза, и снова чешутся шрамы. Так вернись же, чтобы я тебе в лицо это прокричала! Чтобы ты после кричала на меня в ответ и рычала, с силой схватив за руку, какая же я, блять, глупая, раз уже и ноги свои уродовать начала. И потом мы непременно в слезах извинялись бы друг перед другом, упали бы на колени и все продолжали бы гладить плечи и лица друг друга, и мы бы вновь уснули на полу, но нам не было бы холодно, нет, только не когда мы сплетены в объятиях.

Как же я хочу обнять тебя, Белла…

Но ты вернись сперва.

Я готова снова погрязнуть в том подобии отношений, что у нас было, ведь я люблю тебя.

Я хочу вновь почувствовать тепло твоего тела, твои прикосновения и влажные поцелуи… черт, да я даже готова подробно описать все, что мы с тобой творили, как это делают авторы бульварных романов. Я готова упасть на колени перед тобой, лишь бы ты только вернулась.

И я готова убить тебя, как только увижу. Но ты слишком далеко, поэтому я убиваю себя и кричу от безысходности, в которую превратилась моя жизнь.

Это невыносимо, Белла.

Ненавидеть тебя и любить. Ждать и желать убить.

Зачем ты тогда поднялась на крышу? Зачем заговорила со мной? Заставила спуститься с парапета? Сейчас мой прах уже давно могли бы развеять над Северным морем, а теперь… теперь мне приходится писать это глупое письмо, понимая, что ни черта я его, блять, не отправлю. Нет, ни за что! Ты не должна узнать о том, в каком же я сейчас отчаянии, да и не знаю я, куда его отправлять. Знала бы, давно собрала бы все свои вещи и приехала бы к тебе! Но я тухну здесь и...

Как еще мне умолять тебя о том, чтобы ты вернулась? Я не смогу жить без тебя. Я не хочу даже учиться этому. Да я просто не хочу жить без тебя!

И я скорее умру или всю свою жизнь проведу в этой тесной квартирке на предпоследнем этаже, нежели попытаюсь влюбиться вновь, нежели постараюсь выжить. Я похороню себя заживо, как однажды мечтала просто похоронить себя.

И я буду покорно ждать, пока мои часы не остановятся.

И ты, видимо, никогда не прочтешь эти строки, но, надеюсь, что ты хотя бы почувствуешь, насколько же мне сейчас хуево, потому что я никогда не поверю, что тебе плевать на меня.

Поэтому возвращайся, Белла, и мы забудем об этой осени, как о предрассветном кошмаре.

»

Гермиона поднялась с места, отошла от стола на два шага, потом еще на три и еще, пока не достигла противоположной стороны той маленькой комнатушки, в которой сейчас приходилось жить. Вещи валялись буквально повсюду: слишком маленький шкаф, да и убирать не было ни сил, ни желания.

Зато были силы, чтобы раскрытой ладонью, не жалея себя, ударить по неровной стене. И бить ее до тех пор, пока не появятся бисеринки крови, пока вновь не захочется взвыть от боли, что длинными острыми спицами пронзала даже спину.

Но это даже отчасти не было похоже на ту сладкую боль, что ей дарила Белла в очередном порыве гнева. Она, ничего особо не делая, влюбила Грейнджер в себя и сбежала в неизвестном направлении, желая спасти. Но ведь Гермиона никогда не просила о спасении. Ни в день их первой встречи, ни в день последней.

И что теперь оставалось?

Родители снова пришлют деньги, снова попросят вернуться домой, а она снова солжет им и останется ждать и наивно верить, что где-то за океаном по просторной комнате метается вихрь угольных кудрей, а вещи летят в чемодан.

Она вернется. Она обязательно вернется. Пожалуйста, ангел, она обязана вернуться, иначе…

Нет, нельзя об этом думать, нельзя!

И девушка сползает по стене, прижимая изувеченную руку к груди. Слезы снова прочерчивают уродливые шрамы на юном лице, комната идет кругом. Как же хочется спать, но сперва…

Длинное лезвие касается предплечья и ведет вверх, лишь немного вспарывая кожу. Так красиво. Жаль, что больше не больно. И следующий порез будет глубже.

Снова.

Это как наркотик. С каждым следующим разом хочется больше, ведь не хватает. Медленнее. Глубже. Длиннее. И наслаждение. Абсолютное для нее в такие дни. Долгожданная слабость во всем теле, когда не способна даже открыть глаза. Раньше так было, когда холодные, покрытые мелкими морщинами, ладони прикасались к обнаженному телу. Раньше так было от переизбытка кофеина в крови, но сейчас одного лишь кофе недостаточно, а руки… черт их знает, где они теперь и кого обнимают.

Надо необходимо изувечить себя, чтобы забыться хоть ненадолго. Это цепляет, будто она запуталась в побегах плюща, и однажды непременно убьет, задушит в последних тихих объятиях.

Однажды, но не сегодня.

Сегодня в этой комнате умрет лишь письмо, порванное на мелкие кусочки и выброшенное в окно.

Потому что нет. Нет, нет, нет, блять, нет! Гермиона не может. Снова не может! Закончить уже законченную историю. Поставить точку поверх той, что уже стоит. Попросту, блять, не может, сказать это чертово «прощай». Только не сегодня.

«Не сегодня», — говорила она себе вчера и каждую ночь на протяжении этих бесконечных месяцев.

Не сегодня. Возможно, завтра. Возможно, на следующей неделе.

Возможно, никогда.