Беллатрикс сидела на полу ванной, откинувшись на стиральную машину, и курила.

Просто курила. Дышала уже третьей сигаретой подряд. Горло пересохло, но женщина смочить его может только вином. Дешевым таким из круглосуточного магазина. Такое вино непременно будет горчить и вонять спиртом. Но да и похуй.

Не для удовольствия это делает.

Чтобы наказать себя.

Бросила ту единственную, о которой все романы пишут и во всех песнях поется. На произвол судьбы бросила… нет… на произвол ее собственного решения. Блять, какая же идиотка! Гермиона она ведь…

Маленькая отчаявшаяся девочка, которая однажды стояла на краю крыши и смотрела вниз. Мелкие кудряшки, будто до этого она с десяток косичек заплела, развевались на ветру и попадали в рот и глаза, когда она обернулась на голос Беллатрикс.

И пусть будут прокляты все те ангелы, что в тот день потащили женщину на крышу. Курить. Она просто хотела покурить, а в итоге спасла чью-то юную жизнь.

Уничтожила ее.

Собственными руками с обломанными ногтями уничтожила!

Слезы снова пролились на щеки и виски. Хотелось кричать, но Белла голос еще пару дней назад сорвала.

Поэтому просто кинула в стену бутылку, в которой лишь несколько глотков осталось. Просто наблюдала, как она на крупные и мелкие осколки разлетается, как белый кафель покрывается вишнево-бордовыми разводами.

Ее белая блуза тоже красными разводами была покрыта, когда Беллатрикс схватила девочку за руку, оттягивая от края.

Гермиона тогда рассмеялась, словно пьяная, и прильнула к женщине в слабые объятиях, повисла на ней, будто бы сил совсем уже не осталось, будто бы упала уже на гребаный мокрый после дождя асфальт. И заплакала, называя себя глупой, а их встречу судьбой. Благодарила и просила не бросать, а ведь они даже имен друг друга не знали.

А, когда узнали, Гермиона лишь коротко ответила, что ей уже семнадцать и она сама может за себя решать. Маленькая наивная школьница, с первого взгляда влюбившаяся в черные глаза настоящего монстра. Тем же вечером отдавшая всю себя.

Она просто не сказала Белле, где живет. Отказалась идти домой и увязалась следом. И Лестрейндж разрешила ей войти. В дом и в душу. Навсегда там поселиться. Сходить в душ и выйти спустя целый час. Полностью обнаженной, с покрасневшими глазами и капающей с волос холодной водой.

— Пожалуйста.

Было единственным, что она сказала.

И Белла должна была в тот же миг накинуть на нее одеяло и вызвать такси, отправляя чертовку домой, но….

Подступила ближе, наклонила голову к плечу и смотрела, как настоящая хищница. В тот момент стало плевать на то, что через несколько недель ей сорок должно было исполниться, а девочка перед ней еще каких-то пару часов назад умереть хотела. Глубоко поебать, что в этот миг все на эмоциях происходило и по необъяснимому порыву. Это просто происходило.

Хаотичные касания и тяжелое дыхание, глубокие поцелуи и дрожащие руки, словно Белла на двадцать лет назад вернулась. Они до кровати еле дошли, все время спотыкаясь и роняя одежду женщины. Почти не говорили. Лишь молили друг друга о большем.

А утром Белла молила небо, чтобы эта ночь ей просто приснилась, чтобы… но Гермиона безмятежно спала рядом, обнажив испещренную шрамами руку, обнажив покрытые синяками плечи.

Беллатрикс никогда не изменится. Никогда.

И уже в тот день она подумала, что надо было бежать. Бежать как можно дальше и желательно навсегда. Но отчего-то тянула с переездом, пока эта несносная девчонка таскалась следом.

Пока они влюблялись все сильнее.

Дотянула до последнего, а теперь наизнанку выворачивает от осознания, что Гермиона сейчас где-то одна, брошенная. Но ведь так будет лучше… лучше же?

Белла сама себя пытается убедить, что лучше.

Сама себе не верит.

Но и ничего сделать не может. Может… черт возьми! Может же, да! Может собрать себя по осколкам и вернуться, может… но вновь и вновь останавливает себя.

Потому что так правильно, так… и уже давно закончились оправдания. Или же их и вовсе не было? просто надумала себе что-то и… испугалась. Ответственности и всех этих чувств, что буквально разрывали грудную клетку изнутри, ведь так много всего, так, сука, много, что блевать тянет!

И волосы никто не сможет подержать, заботливо поглаживая по бледной щеке. Теперь никого рядом не осталось.

Осталось только на стены лезть и выть от безысходности. Ведь Мио так глубоко в сердце засела, что ничем ее оттуда не вытравить, лишь вернуться оставалось. Но это так, сука, неправильно, что головой о стену биться хотелось, разбив висок и умерев в пустой квартире.

И она продолжала названивать хозяйке той небольшой квартирки, где они жили, и оплачивать аренду. И беспокоиться, как там Мио одна в незнакомом городе. Или она уже выучила его, слоняясь бесцельно по переполненным улицам?

У Гермионы небольшой фотоаппарат и слабая улыбка, когда она видела что-то красивое, какое-то старое здание с цветочными балкончиками и наводила на него объектив. И она постоянно на Беллу объектив наводила, улыбаясь значительно шире и смеялась, когда женщина увернуться пыталась.

Смотрит ли она сейчас на те фото или удалила их все?

Миона никогда не удалит их, как и не покинет ту квартирку на предпоследнем этаже. Никогда не уйдет.

Лишь только на небеса, не выдержав однажды и сделав последний шаг с крыше, как в тот самый день. Но теперь Беллы не будет рядом.

Никого не будет.

И это сжирало изнутри и мешало спать, отчего напиваться приходилось и курить ночами напролет.

Ее милая Мио одна и наверняка плачет безостановочно. И ждать продолжает, пока Белла за сотни миль так же плачет по ней, но все отказывается возвращаться.

Чтобы хуже не сделать.

Но она уже давно сделала и теперь медленно убивала себя, ненавидя за каждый синяк на чуть загорелой коже. Так отвратительно сложно было силу сдерживать во время предоргазменных объятий. Так отвратительно сильно хотелось прижать ее к себе, сдавливая узкие плечики, кусая за шею и в губы до крови впиваясь.

Чтобы Миона лишь только ее была.

Чтобы бросить ее так опрометчиво, даже ничего не сказав.

И с каждым днем все сильнее вернуться хотелось, так же опрометчиво на порог заявиться, глупо улыбаясь и протягивая ей букет бесполезных цветов.

Дотерпеть бы до мая и сирень ей подарить. Белую, что цвела во время их первой встречи, что могла бы последней стать. Что навсегда в памяти сладким ароматом отразилась, въевшись в подкорку сознания и каждую фибру судьбы. Оставалось лишь пометку сделать, что встреча эта судьбоносной была.

Но Белла слишком поздно поняла это, случайно уничтожив все, что между ними было.

Намеренно очистив кожу Мио от своих жадных меток.

И если они встретятся вновь, Беллатрикс не сможет сдерживаться, изуродует свою девочку, навечно оставив глубокие шрамы принадлежности. Навечно оставаясь рядом, окутав их любовь сладким ароматом сирени и жасминового чая.

Мио так любит жасмин… А он тоже в мае цветет, завлекая своим ароматом случайных прохожих. И если вложить несколько веточек в букет сирени…

Если дожить как-то до цветения, не убив себя сигаретами, выбросив из окна оставшиеся бутылки дешевого вина, проплатив аренду на два месяца вперед…

Если бы как-то письмо своей девочке оставить, придумав тысячи оправданий… Но так не хотелось обманывать, написав короткое «я так боялась нашей любви».

Боялась и уничтожила.

Или крепче сделала? Проникла в самые дальние уголки сознания, навечно в сердце засев, что теперь ничем не вытравить. И это лишь радовало.

Они такие глупые…

И теперь оставалось лишь дотерпеть до мая, не погибнув во сне.

Дотерпеть, купив билет в одну сторону, собрав с собой лишь самые необходимые вещи и огромный букет, небрежно завернутый в серую бумагу. Небрежно украденный с соседнего двора, словно Белле снова пятнадцать.

И она чувствовала себя на безрассудные пятнадцать, сжимая в кармане помятую пачку сигарет, собрав непослушные кудри в перевязанную лентой косу. Словно себя в подарок преподнести хотела.

Ведь еще немножко осталось, всего несколько часов в пути и полчаса в метро. Всего пятнадцать минут до дома и дрожащей от бега рукой на звонок нажать. И снова, снова, снова, переживая все сильнее, лбом к двери прислоняясь, умоляя открыть, почти выбрасывая букет. Почти уходя.

— Белла?

Пакеты с немногими покупками на пол упали и вслед на за ними чуть не упал букет.

— Прости.

И все слова из памяти стерлись, напоследок пожалев, что так и не написала письмо.

— А я тебе письма писала.

— А я думала о тебе каждую минуту.

— Зачем?..

Ушла и вернулась, снова и снова жизнь переворачивая с ног на голову.

— Я не могу без тебя. Но рядом с тобой так сложно.

Так сложно сдержаться и не прижать ее к двери, целуя до потери сознания и ускоренного сердцебиения.

— Зайдешь?

Навсегда.

— Если позволишь.

И Мио позволяет, целует коротко, выбивая почву из-под ног, открывая скрипучую дверь и пропуская в тесный коридорчик. Снять бы квартиру побольше. Чтобы не приходилось вспоминать, как они на каждом углу целовались, смеялись, рыдали.

И сегодня они вновь смеяться, целоваться и плакать будут, не выпуская друг друга из болезненно крепких объятий, нашептывая признания, извинения и мечты о будущем, где они одни в большом дома, сажают во дворе кусы сирени и жасмина, сажают лаванду и розы, клубнику и персики, поливают сквозь смех и урожаи собирают.

И целуются безостановочно в тени разрастающихся цветущих кустов.

Целуются в свете закатного солнца. Так нежно и трепетно, что колени подгибаются и хочется на руки свою девочку поднять и в теплую ванну опустить, лаская без конца, извиняясь каждым прикосновением, каждым объятием обещая вечность рядом быть, пока бесконечности сменяются друг другом.

Пока мир погибает и возрождается вновь, а единственной константой остается их пылкая любовь и сладостный аромат белой сирени, в котором они утонули, падая на кровать, снова и снова сплетаясь в поцелуе, до утра осыпая тела легкими прикосновениями и приправленными кровью укусами.

Навсегда обещая оставаться рядом.

Принимая каждую клятву, даруя ответную. Даруя ответный поцелуй и признание надорванным голосом на самом пике наслаждения, что вновь и вновь с головой накрывал, преващая бессонную ночь в ленивое утро, когда нет сил говорить, а лица от взаимных улыбок болят, но все никак не сходят.

Теперь их улыбки вечными стали, спускаясь на покрытые кровоподтеками шеи. И они больше не казались чем-то неправильным. Их любовь больше не казалась неправильной, приняв каждое ее проявление и заключив в крепкие объятия и медленный поцелуй, наполненный солнечным светом и очередной клятвой о вечном.

Каждое прикосновение теперь вечностью было.

Каждое мгновение бесконечным стало.

Стоило только вернуться, вновь окружив ароматом жасмина и сирени.