— ...он потом ещё минуты две просто у двери стоял. Я даже пошевелиться боялся, чтобы он не услышал, как я с другой стороны ухом к ней прилип. Это было так странно, я просто... Я просто с ума схожу. — Чимин роняет голову на сложенные на столе руки. Губы, приоткрытые тонкой полоской, выпускают измученный вздох: — Не понимаю, что у него в голове происходит. То не реагирует, то ни с того ни с сего злится, то как этой ночью...

— Он на тебя злился? — изумляется Тэ, всё то время слушавший друга с такой непритворной серьёзностью, будто речь шла о, минимум, сложнейших нано-механиках.

— Ага. Тоже вчера. — бормочет Пак, уткнувшись носом в сгиб локтя. Под прикрытыми веками — флэшбэки минувшего дня, а в голове такой бардак, что не сравнится даже с тем, что снаружи, на ней (Ёсан попытался неловко отшутиться на тему самобытности и нового имиджа, но Тэхён со свойственной ему прямолинейностью исправил «само-» на «перво-», и Чимин понял, что со своим парикмахерским экспромтом ему всё-же стоит что-нибудь сделать). — Я, вроде... неудачно пошутил? Короче сказал, мол, понимаю, почему меня за шлюху иногда принимают. А он рассердился.

— О-о... Даже так...

И столько в этом тягучем «о» невероятной осознанности, столько того, что для Пака — дремучие дебри... 

В обеденном зале привычно шумно. Студенты журчат, обмениваясь последними сплетнями и новостями, впечатлениями от произошедшего с ними за выходные... их голоса вшиваются один в другой разнокалиберными нотами — низкими, громкими, звонкими, высокими... За соседним столиком какой-то третьекурсник торопливо переписывает незаконченный конспект, за другим только недавно вошедшие парень с девушкой стыдливо одёргивают воротнички белых рубашек (Чимин успевает отстранённо подумать, что куда эффективнее было бы просто воспользоваться тональником, но почти сразу переводит взгляд дальше и в тот же миг забывает о парочке). Маленькая очаровательная работница зала, улыбаясь, помогает неловкому преподавателю убрать разлитый сок, пока тот старательно отводит взгляд от расстегнувшейся на мягкой пышной груди пуговки, а недалеко от двери стайка весёлых первокурсниц щебечет о чём-то безусловно женском, включающем игривые смешки и кокетливые жесты в сторону сидящих в зале парней.

Пак замечает всё это, цепляется взглядом, но не фиксирует. У него мысли под завязку забиты Намджуном, поэтому даже открыто флиртующий с ним из-за одного из ближайших столов старшекурсник остаётся где-то далеко за пределами вакуума. Чимин наблюдает за всем как из тончайшей алмазной скорлупки, такой твёрдой, что ни один молоток не вскроет даже щербинки. (Боже, Чимин, ты влюблён... Ты так глупо, так безнадежно влюблён...)

— Думаешь, он тебя провоцирует? — раздаётся вдруг из-за пределов скорлупки, и Пак поднимает глаза на Ёсана.

— Что? 

Тот как-то неловко пожимает узкими плечами:

— Ну, может быть, он специально тебя заманивает, чтобы ты не убежал. — (Какой вздор! Как возмутительно!) — Я видел это в каком-то фильме. Там парень влюбил в себя девушку, чтобы она...

Тэхён щёлкает друга по лбу с таким смаком, что тот громко шипит и даже отшатывается.

— Ауч! За что?

— За дерьмовый вкус в кинематографе, — фыркает и придвигается ближе к Чимину. — Не слушай его. Он ещё маленький. — чёрные глаза внимательно всматриваются в светло-карие (явный знак, что Тэхён что-то задумал), а по губам, изгибаясь, скользит неизъяснимая полуулыбка. — Лучше скажи мне... Ты рассказал нам всё, что между вами случилось?

Взгляд у шатена цепкий, пристальный, — Пак чувствует, как из него уже по тончайшей верёвочке правду за правдой вытягивают. И сразу же вспышкой — утаенное воспоминание о тёплой воде, чужих руках на своём теле и нежности, с которой Намджун растирал пену по мелко дрожащим плечам. Стыд — мазками-пятнами по щекам (и Чимин молится, искренне молится, чтобы они не выдали его смущенную ложь), а глаза — украдкой в сторону, якобы что-то заметив в другом конце зала.

— Всё... — кивает почти убедительно, зная, что врёт, но решительно не понимая, где набраться храбрости, чтоб поделиться с друзьями таким. — Больше ничего.

Ким ещё пару мгновений всматривается в очевидную ложь в лице лучшего друга, но, поняв, что тот явно намерен молчать, великодушно сдаётся:

— Как скажешь, — откидывается на спинку стула и беспечно посмеивается: — Храни свои тайны.

∘∘∘

Он снова садится назад, отчего-то боясь пересечься с водителем лишний раз взглядом. По-старому прячется в давно пригретый, дающий иллюзию безопасной дистанции угол, упирается взглядом в окно и всю дорогу не выдаёт ни слова. Намджун не комментирует это, но слышит, как где-то внутри вдвое усердней и злее вгрызается в органы червь сожалений. Поганец всю ночь не давал Киму спать, копошился, не позволял ни на секунду забыть о содеянном... только к полудню слегка успокоился, и вот опять. Скользкий, прожорливый гад.

Измученное долгим днём солнце устало тащит себя за горизонт. Всё вокруг медленно красится густым, оранжево-розовым. В стёклах автомобиля Чимин прячется от так горячо любимого заката, сжимается тихим комочком, сам не зная — для чего? почему...? Из тихо крадущихся с востока рваных туч срываются первые капли.

Мужчина ведёт нарочито спокойно и аккуратно, как будто пытаясь отсрочить приезд в особняк, где придётся вернуться в ту комнату. Ту самую, где накануне он чуть не сорвался (что за бред? просто возьми себя в руки!).

Чимин украдкой смотрит в зеркало заднего вида на неотрывно следящие за дорогой чёрные глаза. «Драконьи...» — мелькает в уме Пака за миг до того, как те острым коротким клинком режут его отражение. На мгновение юноше кажется — насмерть. Сердце сжимается так, будто чья-то стальная рука его стиснула, а затем драконьи глаза вновь обращаются к трассе, и хватка мгновенно слабеет. (О господи, что это было?)

Скорее бы уже в особняк. Закрыться в своей комнате (похрен, что там нет замков, а даже будь они — Ким легко мог бы выбить все двери), запрятаться, не выходить, не появляться... и сразу затем мысль: стены. Смыкающиеся на запястьях, на глотке и щиколотках челюсти такой привычной несвободы. Её запах — в каждой трещине-поре. Её рябая, пугающая улыбка — в каждом взгляде из глаз-жуков камер.

— Не хочу, — шепчет, не понимая, что вслух, не замечая, как два чёрных глаза опять полоснули его отражение. 

А затем вновь — бросающиеся под колёса линии-разметки дороги, мчащиеся прочь деревья и минуты, одна за другой исчезающие в зеркале заднего вида.

Когда они подъезжают к особняку, небо кажется особенно низким, свинцовым. Роняет бесчисленный гул тяжелых капель на землю, пропитывает воздух серым, безграничным шепотом-шумом. Передняя дверь открывается первой, и пока юноша прячет в рюкзак так и не включённые наушники, водитель успевает обойти автомобиль и открыть ему. Чимин выходит наружу не сразу. Сперва подставляет ладонь под льющийся сверху шорох и вздрагивает, почувствовав на себе чью-то улыбку. И сразу от неё — тепло. На щеке, куда прикоснулся чернильный смеющийся взгляд и по всему телу, до самых кончиков пальцев. Юноша украдкой цепляет силуэт мужчины, придерживающего перед ним дверь автомобиля, и, наконец, осторожно выбирается наружу. 

Весь целиком — под дождь. Рубашка быстро намокает, но, что гораздо важнее, — это Намджун. Им до дома всего шагов десять; там — через порог, за дверь, где сухо и тихо, но оба стоят и (как дураки, честное слово) смотрят друг на друга. Мужчина — руки в карманы брюк, пиджак уже блестит от впитавшейся воды, и волосы мокрые липнут ко лбу; мальчишка — с так и не надетым пальто в руке, в обклеившей плечи и грудь, быстро ставшей почти что прозрачной рубашке, большими внимательными глазами рассматривающий лицо своего (единственного здесь) друга.

— Пойдём? — как-то осторожно кивает Намджун, и Чимину никак не удаётся понять, что значит задумчивая, какая-то грустная улыбка и угольки смеха в чужих глазах.

— Да... Пойдём.

Отчего-то становится чуточку стыдно. Опять воспоминания о ночи тревожат. Опять лезут назойливые тени-образы в голову, не дают как обычно смотреть на мужчину. Хочется объяснить произошедшее, хочется разобраться, но как говорить с тем, от одного взгляда на кого в горле пересыхает и грудь будто стальным жгутом схватывает? Да и с чего Чимин вообще решил, что для Кима всё это имеет значение? Есть ли смысл оправдываться, если он уже даже не помнит о случившемся? Наплевать. Да, наверное, нужно просто забыть и не думать. Ничего особенного. Всего лишь бессмысленный инцидент, просто неловкий момент. Просто...

В тишине: девять шагов из десяти. Но в последний момент, вдруг: безотчётная потребность — Чимин всё же цепляется пальцами за рукав мужчины и, запинаясь, пытается что-то объяснить («постой. послушай... насчёт вчера... прости, что я так подкрался. Я просто не мог уснуть... я хотел предложить посмотреть фильм, но ты вдруг... и я так растерялся... а ты... ты же не злишься? Скажи мне, не злишься?»). Всё — не глядя, усиленно пряча глаза. Всё — поспешно и смято, как будто в последний момент нервно цепляясь обрывками фраз.

Намджун смотрит почти удивлённо, слегка приподняв левую бровь и всё не может взять в толк, почему извиняется мальчик, когда напугал его он. И всё это — дорожки дождевых брызг на лице, мокрые ресницы и такая до одури невинная трогательная чепуха... Хочется рассмеяться, присесть перед Чимином на корточки и, взяв в руки тёплые (в этом Ким не сомневается) ладошки, внимательно, как малышу, разъяснить, что к чему. Какой же кошмарный абсурд.

— Давай лучше зайдём внутрь.

Юноша сразу кивает и, видно, решает, что мужчина имеет в виду дождь и опасность быть услышанными, потому что, как только дверь гостиной с тихим щелчком закрывается позади, опять начинает сумбурно просить прощения и распинаться. 

Снаружи с каждой секундой всё нарастают небесные судороги. Всполохи, вспышки-зигзаги и далёкий гром. Воздух дышит грозой.

Намджун мягко вздыхает. Негромко, устало и вроде почти незаметно, но это заставляет юношу настороженно умолкнуть и посмотреть в лицо мужчине. 

— Послушай... — Ким убирает со лба мокрые волосы и тяжёлым медленным жестом отводит назад. Пару секунд молча стоит, глядя на растерявшегося мальчика, а затем качает головой. — Это я должен был извиняться. Я испугал тебя, хотя не хотел. И сейчас воообще не понимаю, как вышло, что просишь прощения ты.

Чимину так тихо, и вдруг — необычайно тепло где-то в груди. То ли от крапинок нежности, скользнувших сквозь полуприкрытые веки мужчины и его слова, то ли от самого факта: всё-таки волновался... 

— Ты не испугал. — и это чистая, чистая правда! Пак в жизни бы не признал, о чём на самом деле он думал в тот момент, когда пистолет холодил кожу и распалял нутро, но объяснить, что сам Ким для него сейчас буквально и есть безопасность, оказалось важнее всего. — На самом деле я просто... я не ожидал. — щёки сбрызгивает еле заметный румянец (и господи, как тяжело Киму не думать об этом!) — Я не боюсь тебя. — вскидывает смущённый, но полный внезапной решимости взгляд на мужчину и вдруг, на одном дыхании (так оглушительно тихо и твёрдо): — Я доверяю тебе.

∘∘∘

К ночи гроза немного стихает, но дождь продолжает стучать по крыше крупными каплями. Намджун жмурит веки, умоляя себя не сходить с ума. Не выходит. Сколько ни три глаз, образ юноши из под них не выпотрошить. Честные-честные, полные бестолковой сияющей искренности глаза и слова, впившиеся болючей занозой куда-то под сердце.

Глупый. Глупый, наивный и такой... 

(Что же ты натворил?)

Намджун прислушивается. За дверью спальни тишина, но он ей не верит. С Чимином вечно всё наперекосяк, не по плану, не по разуму. И совесть жрёт, жрёт, подвывает… 

А Чимин в своей комнате ворочается, не может ни уснуть, ни задремать хотя бы. Стоит закрыть глаза, и словно бы наяву — холодное дуло ведёт по коже, а чужие драконьи глаза заставляют дыхание сбиться.

Чимин знает, что это бред и вообще, наверное, диагноз — но возбуждается от одного воспоминания. И сколько ни пытайся упрятать стыд в закрывающих лицо ладонях — он просвечивает насквозь.

Когда спустя два часа бесплодных попыток уснуть юноша встаёт с постели, дом уже погружён в глубокую ночь. Босые ноги мёрзнут, касаясь пола, но он почти не замечает этого, весь обратившись в слух, чтобы лишний раз не шуметь. Дверь открывается бесшумно, но конспирация оказывается тщетна, потому что Намджун вовсе не спит.

— Решил прогуляться до кухни? — с какой-то усталой улыбкой интересуется Ким, а Чимин чувствует, как против воли заливается алым.

— Нет. Хотел посмотреть, спишь ли ты.

Его от чужого, такого расслабленного тепла мажет лучше чем от любой высокоградусной выпивки. Нужно как-то привести мысли в кучу, но Пак будто дурак какой — стоит, мнётся, пальцами край футболки давит… и молчит. Почему молчит? Так хотел увидеть, а увидев вдруг потерялся. Намджун выглядит вымотанным, но по-прежнему безукоризненно идеальным. Словно гранитная статуя, сколотая непогодой, но стоящая твёрдо, — и нет никаких сомнений — простоит ещё много веков.

Чимин восхищается искренне. Не думает, как бы хотел быть похожим, но думает, что хотел бы быть рядом, чтоб чувствовать эти уверенность и нерушимость. Эту непоколебимую надёжность, какой никогда прежде не знал.

— Уже слишком поздно, — тихо произносит Намджун и поднимается со своего места, делая шаг навстречу мальчишке. Один, второй… вот уже совсем близко и Чимин, кажется, слышит, как встревоженной птицей забилось в его грудной клетке что-то пугающе трепетное. — Если тебе не спится — я могу позвать Аю, она даст тебе снотворное.

В глаза заглядывает — Чимин этой заботы в чужом взгляде не выдерживает. Мотает головой, избегает прямого контакта, бормочет:

— Нет, нет. Всё в порядке. Я просто подумал…

Намджун слушает. Внимательно, небезразлично… Думает, что и без того перегибает, находясь так близко, но сделать с собой ничего не может. Чимин его тянет, как светлячок тянет ребёнка, — завлекает своим мерцающим сказочным светом и без конца ускользает. Намджун знает, что нельзя, но всё равно сжимает пальцы в кулак, потому что коснуться чужой светлой коже кажется так невыносимо правильно в этот момент. Провести бы, едва касаясь, по гладкой щеке, коснуться подушечками пальцев губ, убрать спутанные прядки, мешающие смотреть прямо в глаза. В эти восхитительные, полные невыраженной любви глаза.

— Что подумал? — мягко уточняет Ким, так и не дождавшись продолжения фразы.

Чимин мнётся ещё секунду, как будто взвешивает что-то, а затем, осторожно взглянув на мужчину, почти шепчет:

— Подумал, что, может быть, мы всё-таки посмотрим фильм?

Намджун готов поставить всё что угодно, что в скрадывающей цвета и углы темноте прячется заливший щёки мальчишки румянец. И как устоять?

— Это превышение моих полномочий, — без особой убедительности возражает Ким, а сам улыбается.

— А мыть мне голому волосы — не превышение? — ляпает Пак с куда большим нахальством в голосе, чем сам от себя ожидал и немедленно хочет провалиться куда поглубже.

Но старший лишь усмехается и, не найдя (не желая искать) больше поводов для протеста, идёт за Чимином в его спальню.

Некоторые вещи тяжело поддаются осмыслению. Осознать, что Намджун — вот он — сидит настолько близко, на его, Чимина, кровати, смотрит в переливающиеся картинки на экране планшета и дышит ровно-ровно — почти в макушку младшему, — почти невозможно. Пак полулежит, затаившись, склонив голову на плечо мужчины, и думает, как жаль, что нельзя целиком забраться под одеяло, прижаться до каждого сантиметра, обнять по-настоящему...

Он греется в чужом тепле и почти тает, почти сам слышит, как капают с кончиков пальцев его млеющие, окончательно сдавшие чувства.

Намджун не замечает, когда Чимин проваливается в сон, но, услышав, как размеренней стало чужое дыхание, как затихли все нервные шорохи, почувствовав, как расслабились и смягчились напряжённые прежде мышцы в теле устроившегося под боком мальчишки, он аккуратно выключает фильм и откладывает планшет в сторону.

Не смотреть невозможно. Ким убирает со лба младшего позолоченные прядки (то, о чём он так давно думал), обводит костяшками пальцев скулу и точёную линию челюсти, всматривается в такие уже до боли знакомые, невыносимо прелестные черты и, наконец (точно чьё-то дурное проклятие) смотрит на губы.

У него планомерно едет крыша. Уже нет смысла утаивать. Можно сколько угодно брыкаться, всё отрицать, спорить с самим собой, но в конечном итоге ничто не имеет значения, кроме того, что Намджун, кажется, за всю свою жизнь так сильно не жаждал чего-то, как этих истерзанных вечным волнением губ.

Внутри копится жар. Ким поспешно отворачивается, но Чимин (блять!) что-то ворчит во сне и устраивается поудобнее, сползая чуть ниже на грудь мужчины и обнимая его. Тонкие руки проскальзывают под пиджак, мягкая щека устраивается аккурат над колотящимся (хоть бы не разбудить) сердцем, и Намджун не знает, чего в этот момент в нём больше — желания взвыть или желания прижать ещё ближе, оберегая сон, жизнь... всего младшего целиком.

Здравый смысл дезертирует высмеянным. Намджун слабо склоняет тяжёлую голову и утыкается носом в кудрявую золотоволосую макушку. Чимин пахнет сладким шампунем, опрятной чистотой и чем-то ещё неуловимым, но идеально подходящим… возможно, это запах его собственной кожи? А может, духи? Чимин пользуется духами? Намджун пытается вспомнить это, пока веки не смыкает навалившаяся усталость, и он не погружается в чернильный, без единого видения сон.

∘∘∘

Когда утро просачивается сквозь тонкую преграду из стекла и парящей в воздухе дрёмы, Чимин просыпается. Растерянный, взъерошенный, он сперва не понимает, откуда такие тепло и уют. Непривычно твёрдая поверхность мерно вздымается и опускается под его головой, а плечи прижаты чужой сильной рукой, и до мальчишки с большим опозданием доходит, что он спал в объятиях Намджуна.

Лицо старшего — умиротворённое и расслабленное, он дышит глубоко и гладко, ресницы слегка подрагивают, и всё это так невероятно красиво, что у Чимина перехватывает где-то в груди, а улыбка, не спрашивая, окрашивает заспанные черты. Он долго и неотрывно наблюдает за старшим, не боясь, но и не думая его тревожить. Просто старается поймать и запечатлеть каждую долю секунды, когда он так близко и от этого так хорошо.

Чимин ни за что бы не смог объяснить, что его потянуло, и почему разум вдруг заволокло, перемешав все достойные «против», но совершенно точно не стал бы отматывать время назад, чтобы принять другое решение.

Потому что ничего правильнее он прежде не делал. Потому что ту силу, что двигала им, не смогли бы остановить даже высшие боги. Потому что касаться губ Намджуна своими оказалось самым непереносимо прекрасным, на что только можно было решиться, и что Чимин испытал за свою не такую уж длинную жизнь.

Он мягко прижимается к старшему, трепетно, осторожно, замирает всего на пару секунд, смакуя свои ощущения, и отстраняется. То, что что-то не так, осознаёт с задержкой, только когда вдруг понимает, что не один не дышал в эту секунду. Осознаёт и застывает на месте, спаянный страхом по каждому шву.

Потому что Намджун больше не спит.

И демонам в его чёрных глазах нет счёта.