Чимин сидит за столом чуть ссутулившись и безучастно водит ручкой по белым листам, заполняя их формулами на абсолютном автоматизме. Всё утро он игнорирует бросаемые ему в спину упрёки и тихие вздохи домработниц, когда те приходят убрать его комнату после вчерашней истерики, не отрывает остекленевший взгляд от конспектов и выглядит так отстранённо, как будто находится вовсе не здесь. Чимин далеко в своих мыслях. Блуждает по узким закоулкам своей памяти, заглядывает за неприметные дверцы — пытается что-то найти. А что именно — сам не знает. Возможно, он ищет подсказку, как дальше вести себя, ведь понимает, что снова Дэсона к себе не подпустит. Возможно, высматривает что-то хорошее, чтоб зацепиться за это и перетерпеть остающиеся три с небольшим недели. А там дальше — совершеннолетие и...
(«Свобода?»)
Чимин даже в мыслях этого слова остерегается. Лучше лишний раз не прикасаться, не привлекать к нему внимания. Сама идея свободы кажется мальчишке такой незнакомой, далёкой и призрачной... в ней одновременно — что-то давно забытое, спасительно чужое и пугающе прекрасное. Такое, — что до трепета глубоко в груди, до сладко сосущего под ложечкой страха.
Юноша украдкой глядит в угол комнаты, где в тени сидит его верный сторож — прямой, сосредоточенный — и наблюдает. Намджун всегда наблюдает. Впаянной мишенью начерчена между лопатками Пака точка. Прицел — чёрный упругий зрачок. И не скрыться. Чимин снова отводит взгляд в конспекты («не думай об этом»). «О том», «об этом»... вообще ни о чём. Будто в башке совсем ничего, что без цензуры пустить можно, нет.
Близящееся совершеннолетие? — нет.
Свобода? — нет.
Чувства? — всегда под запретом.
Просто заткнись, упрись взглядом в тетрадь (на полях бегло написано-стёрто «Намджун» — игнорируй), молчи.
Отключи.
Чёртов.
Мозг.
Сосредоточься. Не на тихом движении за спиной, где, судя по звукам, мужчина закрыл и убрал на столик потерявшую расположение книгу (возможно, Чимин ошибается, либо Ким тоже сегодня с трудом концентрируется), а на тригонометрии. Со-сре-до-точь-ся.
Намджун наверняка понимает. Он добр (даже слишком). Чимин думает, что этой доброты не заслужил. «Не привыкай» — наставительно просит рассудок. «Поздно» — отмахивается уже не скрывающее нежности сердце. «Он уйдёт, стоит тебе отделаться от опеки» — упрямится разум. «И ты будешь волен пойти вслед за ним» — без колебаний парируют чувства.
Рука замирает над линией, не доведя её от буквы «s» до буквы «n», и Чимин снова оглядывается. Ему показалось, или Ким ушёл? Нет. Всё там же. Сидит в кресле, что-то печатает на телефоне... (Чимин, ради Бога, кончай параноить).
Намджун замечает движение со стороны стола и поднимает взгляд. Ничего. Мальчишка по-прежнему что-то усердно выводит в тетради, и только губы кусает как-то нервно (а ты на них не пялься). Мужчина тихо выдыхает и отворачивается. Всего несколько дней назад он был более расслаблен. А теперь от одного воспоминания о том, как пальцы Дэсона цеплялись за мягкие волосы юноши, как ладони липли к ногам, а взгляд вылизывал губы, у Кима до скрипа эмали сжимаются зубы.
«Терпение, — думает он, с напускной деловитостью пялясь в экран телефона, — всего пару дней, и Юнги найдёт всё, что ублюдок скрывает...»
Пару дней ждать не приходится. Новость настигает их уже вечером, когда Намджун улавливает в болтовне прислуги нотки тревоги, а затем по дому дрожью проносится шёпот: «хозяин перешёл дорогу не тем людям». Само определение этих «не тех» никого, в общем, не интересует. Мало ли кто мог захотеть закопать бизнес влиятельного конкурента. Куда важнее для всех стала неопределённость и тревога о собственном благополучии, ведь едва ли кому-то хотелось искать новую работу после долгих лет стабильности.
Чимин застревает в дверном проходе, когда, выходя из гостиной, вдруг слышит обрывок слов горничной: «... не думаю, что это что-то серьезное. В конце концов у господина Пака хорошие адвокаты. Разберутся...»
— О чём это они? — юноша смотрит на телохранителя без ожидаемой растерянности, но с равнодушием человека, к которому происходящее никак не относится.
Намджуна это удивляет, и он задумчиво пожимает плечами, притворяясь в собственной непричастности:
— Тебе виднее. Не слышал о том, чтобы у твоего дяди были проблемы? В конце концов он не появлялся здесь два месяца, а это, как я понимаю, — редкость.
Чимин слегка хмурится, и в его взгляде угадывается колкость упрёка.
— Мы с ним не обсуждаем его бизнес, а будь моя воля — вообще бы ничего не обсуждали.
(Вполне справедливо)
— Прости. — коротко извиняется Ким.
— Не важно.
Они проходят по коридору и выходят на широкий балкон. На улице — прохлада близящейся к октябрю стылой осени, и Намджун машинально снимает пиджак, чтобы набросить его на плечи вышедшего в одной тонкой футболке мальчишки. Чимин от этого лёгкого жеста сперва теряется, распахивает изумлённо глаза, но, видя, что Ким ведёт себя совершенно обыденно и даже не смотрит в его сторону, решает никак это не комментировать. Только бормочет «спасибо» и думает, как восхитительно запах Намджуна мешается с холодным воздухом и его собственными тёплыми чувствами. Мужчина не отзывается. Молча стоит, облокотившись о перила, и смотрит куда-то за горизонт. (Красивый... Интересно, тебя рисовали когда-нибудь?)
— На самом деле, я буду рад, если у него всё полетит под откос. Я иногда даже загадывал на День Рождения что-то подобное. — спустя какое-то время вдруг признаётся Чимин, как будто сам не замечая, что произнёс это вслух. — Просто чтоб у него больше не было способов запирать меня здесь.
— Ты раньше пытался сбегать?
Намджун прекрасно знает ответ. Читал в подробной характеристике, ещё до подписания договора о найме. Он тогда даже мысленно усмехнулся графе «... с четырнадцати до шестнадцати лет устраивал периодические драки с персоналом, результатом которых нередко бывали увечья обеих сторон...».
— Конечно, — фыркает Пак, и мужчина не упускает скользнувшей по губам парнишки самодовольной ухмылки. — Несколько раз даже почти получилось. Но меня потом находили и приводили обратно. Поэтому я понял, что проще прикинуться паинькой и дожидаться совершеннолетия, чем каждый раз потом...
Мальчишка осекается и недоговаривает, но Намджун внимательно слушает, поэтому после небольшой паузы Чимин возобновляет рассказ, и на этот раз черты его лица ожесточаются, а усмешка приобретает надменную кривизну.
— Он после этих побегов меня забирал к себе в город. Приходилось неделями таскаться с ним всюду. Он видимо думал, что я сбегаю из-за недостатка внимания, и устраивал мне настоящие семейные уикенды. Ну, знаешь, рестораны, галереи, шоппинг... на работу меня с собой брал. А мы же не похожи совсем, плюс эти его замашки... «Ты такой красивый, малыш», «Всё, что хочешь, малыш»... — Чимин выплёвывает эти слова с такой жёлчью, что те чуть не шипят, плавя воздух. — Вечно руки свои то на талию мне, то на плечо складывал. В офисе-то все знали, что я его племянник, зато в других местах смотрели с непониманием. Я вначале просто не замечал, а потом в одном бутике услышал, как какая-то девушка шепчет подруге про «sugar daddy» и возросшую популярность на смазливых малолеток.
Юноша умолкает. В воздухе зависает едкая горечь последних произнесённых им слов и так и не озвученных, но очевидных выводов.
— Поэтому ты перестал пытаться? — подводит итог Ким, глядя на мальчишку с участием человека, осознающего, что никогда не поймёт, каково это — на самом деле почувствовать нечто подобное.
— Да. Уж лучше сидеть здесь взаперти, чем там, где тебя принимают за подстилку старпёра.
Намджун вновь возвращает внимание начинающему разгораться закату.
— Не все люди думали о тебе так, — он произносит это тихо, сам не уверенный в силе подобного утешения.
Чимин на этот раз смеётся вполне искренне и, несмотря на произносимое дальше, беспечно:
— Ты знаешь, я не самовлюблённый, но понимаю, что выгляжу более чем подходяще на роль чьей-то шлюхи. В хорошем ключе, если так можно сказать.
И это могло бы быть правдой, которую Ким даже принял бы. Ведь Чимин совершенно бесспорно — инкуб. Дитя блуда и отождествление похоти, но! Как этот ребёнок вообще может говорить вещи, подобные этим? Считать себя чем-то испорченным? Намджун вдруг с ослепительной ясностью осознаёт, две вещи: во-первых — что именно и в какой мере Чимин ощущал вчера, когда пытался себя обкромсать, а во-вторых — что он сам как никогда близок к тому, чтобы поехать к Дэсону и вставить ему в глотку пистолет, в сопровождение выбив все зубы и размозжив дёсны.
«Подходяще на роль чьей-то шлюхи»
Да... это могло бы быть правдой...
Которую Ким даже мог бы принять...
Будь он полнейшим кретином, блять, и будь ему совершенно насрать на мальчишку.
Иррациональное бешенство пускает ток по рукам, заставляя те непроизвольно сжимать отполированные перила. Позже Намджун сам удивится тому, как на мгновение злость заполонила весь его рассудок, но сейчас самоконтроль всё же берёт верх, и он расслабляет сцеплённые челюсти. Затем промаргивается, стараясь скорей очистить взгляд от затопившей зрачок поволоки, и смотрит на юношу.
— Никогда больше, — Намджун маскирует сталь в интонациях, но Чимин всё равно вздрагивает от того, как непривычно звучит изменившийся, ставший каким-то пугающе матовым голос, — не говори о себе так. Ясно?
— Ясно, — несмело кивает мальчишка спустя время, потребовавшееся на понимание. — Ясно. — отводит взгляд и ближайшие пару минут на Кима больше смотреть не решается.
∘∘∘
— Я уеду из города. После окончания учёбы или раньше, не знаю, но точно уеду.
Ёсан едва не давится пончиком, зато Чимин, в противовес, смотрит на Тэхёна почти невозмутимо, с еле заметной искоркой одобрения в лукаво прищуренном взгляде.
— Тэ, скажи честно, что творится в твоей дурной голове? — весело интересуется он спустя пару секунд, поняв, что сам Ким распространять мысль не планирует.
Младший меланхолично помешивает густой розоватый напиток (что-то молочно-клубничное, настолько сладкое, что у адекватных людей начинают ныть зубы от одного только вида) и пожимает плечами:
— А что мне терять? — ложечка ударяется о грань стакана, и юноша откидывается на спинку стула. — Подумай сам. Меня тут ничего не удерживает, а там... — Тэхён на секунду замолкает, мечтательно прикрывая глаза, — там свобода. Огромный мир, тысячи городов, шум, жизнь...
Губы Чимина трогает аккуратная полуулыбка, и он кивает, соглашаясь не то со словами друга, не то с собственными мыслями, в которых мгновенно разгораются яркие образы (такие желанные, такие недостижимые...).
— А как же родители? — робко интересуется Кан, явно не разделяющий энтузиазма друзей.
— Да они только обрадуются. — безэмоционально фыркает Тэхён и отпивает своё сладкое варево. — Будем присылать друг-другу открытки на праздники и делать вид, что скучаем. Чем не идиллия?
Ёсан неловко отводит взгляд, а Чимин вдруг думает, что из двух своих друзей скорее завидует Тэхёну, и это, наверное, неправильно. Семья Кана — образец идеально гармоничной ячейки общества: примерный сын, любящие родители, бизнес, репутация, благотворительные вечера раз в пару месяцев и послушная белоснежно-кудрявая псинка за две тысячи долларов. Чимину такое и не снилось. Нет, у него никогда не было ни в чём нужды, и Пак знает, что ему вроде «грех жаловаться», но почему-то уверенность в том, что деньги — не главное, всегда сидела глубоко в его мыслях (впрочем, сам юноша остерегался высказывать эту идею, осознавая, насколько она лицемерно звучала бы из его уст). И всё же Чимин никогда не знал по-настоящему любящей семьи. Не видел, не пробовал, а потому и не особо хотел. Зато ситуация Тэ для него была близкой и ясной всего лишь с одной переменной — родители Кима его не держали.
А это ли не мечта?
Они ещё пару минут говорят ни о чём, просто закрыв щекотливую тему, а затем собираются к следующим занятиям. Ёсан уходит вперёд, объяснив, что ему нужно ещё заскочить в библиотеку, и Чимин даже этому радуется, потому что сказать Тэхёну то, что он хочет сказать, при ещё одном слушателе было бы проблематично.
— Ты это всерьёз? — они неторопливо идут по коридору, и Пак решает начать с уточнения, хотя и так понимает, что о таком Тэ не стал бы болтать в пустоту. — Что уедешь отсюда.
— Вполне, — повседневно кивает Ким и, как всегда понимая, о чём его лучший друг думает, насмешливо тянет: — Что? Хочешь со мной?
Чимин делит улыбку:
— Вроде того.
Исчезнуть. Сбежать вдвоём, чтоб никогда больше... (а Намджун?) Сердце всего на долю секунды сжимается в приступе не то тоски, не то страха, но быстро приходит к обычному ритму.
— Обещаю, что если сбегу, то только вместе с тобой. — Тэхён протягивает блондину мизинец, и тот без раздумий скрепляет обет.
— Взаимно.
А в голове упёртое, непрекращающееся, на повторе чужое имя. И когда это стало зависимостью?
∘∘∘
— Это в основном махинации по-мелочи. Не слишком крупные взятки, не слишком масштабные переводы. Пока больше чем на здоровый штраф не потянет, но это только верхушка айсберга. — голос Юнги тихий, как всегда немного хриплый и совершенно спокойный. — Если этим болванам хватит ума, то та информация, что я прислал, выведет их на куда более крупные сделки. Хотя есть ещё кое-что...
Намджун оглядывается на шум в коридоре и, убедившись, что это всего лишь промелькнувший мимо силуэт горничной, вновь поворачивается к окну.
— Что?
Мин молчит ещё пару секунд, словно размышляя о чём-то.
— Утверждать не возьмусь, но... Скажи. Как человек, который знаком с ним лично, ты считаешь его способным на убийство?
В голове Кима мелькает воспоминание о поплывшем от страха лице, когда он застал старшего Пака за ощупыванием ног племянника. Конечно, мерзавец быстро взял себя в руки, но в тот первый миг Намджун увидел труса, прекрасно осознающего аморальность своих желаний, но всё равно им потакающего.
— Дэсон... — мужчина непроизвольно хмурится, произнося имя нанимателя, — ...скользкий гад, передёргивающий на семнадцатилетнего ребёнка. Он омерзителен, но представить, чтоб он прервал чью-то жизнь... Нет, сомневаюсь. — губы дёргает однобокая ухмылка, и он добавляет: — Маникюр побоится испортить.
— Тогда не своими руками? — предполагает Юнги, и вот это куда больше тянет на правду.
— О ком именно в данный момент идёт речь?
— Думаю, он заказал отца мальчика.
Родного брата?
— Не буду врать — я бы не удивился. — немного подумав, соглашается Ким и почти сразу угадывает в последовавших секундах молчания мысли Юнги. Не ошибается.
— Послушай. Я, конечно, не стану тебя уговаривать, но ты не думаешь, что раз он уже работал с наёмниками, то не побрезгует снова прибегнуть к их услугам ради племянника?
Намджун медлит, хотя с необъяснимой для самого себя ясностью уверен в ответе. Вспоминаются тонкие руки, горячая кожа и срывающийся шёпот на грани истерики («...видел? ты видел...?»).
— Как будто впервые. — отчего-то першит на моментально пересохшем языке и в груди тесно от занимающейся злобы. — Спасибо, Юнги. Держи меня в курсе.
— Конечно, — усталый вздох, а затем тихое, в мерные гудки на том конце связи: — И нахрена тебе это...?
∘∘∘
Чимин... маленький. Намджун не раз замечал это, когда его рука внезапно оказывалась в непосредственной близости с рукой Чимина. Или когда мальчишка забирался с ногами на диван и занимал лишь одну треть того пространства, что занимал там же Намджун. Или когда, как сейчас, садился перед камином, обнимал коленки и замирал, молча глядя в фальшивые всполохи.
Блять.
С каких пор эта беззащитность стала приоритетной проблемой Намджуна? С каких пор он стал замечать мило поджатые пальчики на ногах, тонкую складочку между бровей и невесомые вздохи? Ким садится в давно облюбованное кресло и задаёт себе сакраментальный вопрос: С каких пор Чимин стал его личным?
Мальчишка шмыгает носом. «Простудился или плакал?» — Намджун успевает подумать об этом всего за мгновение до того, как усмешка ломает один уголок его губ: «ты свихнулся». Ким в этом уже даже не сомневается.
(Больной идиот. Бесишься на Дэсона, а сам...)
А сам смотрит на тонкие щиколотки и почему-то не может взгляд отвести. У Чимина кожа бледная от недостатка прогулок на солнце и нежная, как будто бы сахарная... Намджун натурально дуреет. Где весь его бравый самоконтроль? Выдержка? Благоразумие? Сдержанность? «Там же, где принципы» — мрачно смеётся над собственной слабостью Ким и прикрывает глаза.
И ведь если подумать, всё это — его вина. Чимин вовсе не жаждал спасителя и не рассчитывал на него в лице Намджуна. Он с самого первого дня относился к нему как ко всем предыдущим надсмотрщикам, в открытую ненавидя и пренебрегая; всем своим тщедушным созданием бросал вызов и не хотел подпускать. Так что изменилось?
Красивым он тоже был с первого дня. Намджун никогда сам себе не лицемерил, поэтому принял то, что этот мальчик его возбуждает, без споров, но не считал это проблемой. Пока не осознал, что просто смотреть ему уже становится мало. Пиздец. Что потом? Жалость и сострадание. То, куда мужчине запрещено было лезть, то к чему ему ни под каким предлогом нельзя было прикасаться... шажок за шажком. Алкоголь, затем тот инцидент с заправкой, согласие на дружбу и, наконец, то, как он отмывал прикосновения Дэсона вечером в ванной. Он выбрал сторону, сам даровал себе право решать и нарёк себя эдаким рыцарем. Блядский спаситель.
Со стороны слышится шум, и Намджун приоткрывает глаза, глядя на чуть изменившего позу мальчишку. Поникший, ссутулившийся, словно пытается стать ещё меньше (исчезнуть совсем). Смотрит каким-то рассеянным прозрачным взглядом и всё пальчиками ткань пижамы мнёт без остановки.
— Я всегда хотел настоящий камин с настоящим огнём, — произносит Чимин, не отводя глаз от электрических языков пламени. — Этот красивый, но он всё равно просто муляж...
— Почему не попросишь у дяди? — в ответ интересуется Ким, сам удивляясь тому, как внезапно устало звучит его голос.
— Его подарки... — Чимин осекается. — Мне от него ничего не надо. Лишь бы уже отстал.
— А наследство? — вопрос глупый, ответ слишком прост и предсказуем, поэтому Пак только красноречиво оглядывается на мужчину, и тот без улыбки смеётся: — Ах да...
В комнате вновь тишина — хоть по пальцам размазывай. Темнота скрадывает углы и детали, и только блики фальшивого очага мягко лижут босые ступни мальчишки, красивого, точно фарфоровая куколка. Неровно завитые, беспорядочно обрезанные прядки в таком освещении кажутся золотыми, а бледные губы блестят там, где по ним машинально прошёлся язык (ебучая с ума сводящая привычка)...
— Тебе скоро восемнадцать, — сам не знает кому в утешение говорит Ким, но звучит при этом так неубедительно, как если бы пытался доказать космонавту, бывавшему на орбите, что земля плоская.
Чимин это улавливает, даже не глядя, и не оборачиваясь бормочет в ответ также неуверенно:
— Да, надеюсь, после этого он не сможет придумать нового способа меня удерживать...
И столько в этой фразе непризнанного страха, столько спрятанных в глубины подсознания кошмаров, что Намджун вдруг содрогается.
«Сможет»
Также очевидно, как то, что Чимин этого не вынесет.
Сможет.
Возможно, даже не будет пытаться продолжить игру в заботу и искренность. Просто запрёт на нулевом этаже своего дома, где даже окон нет, и будет кормить строго по расписанию. А в официальном заявлении скажет: «Сбежал. Глупый, неблагодарный ребёнок. Я всё для него делал, а он...» Пустит скупую слезу (у таких, как Дэсон, этот трюк театрально выходит), глубоко вздохнёт и завершит чем-то трогательным вроде: «Чимин, если ты где-то услышишь это интервью, знай, что я всё прощу и всегда буду рад видеть тебя в своём доме, сынок».
Намджуна мутит. На языке — кислый привкус, а руки чешет желание передавить чужую глотку. Мозг пульсирует перекрывающим всё прочее образом рыдающего Чимина. То, как трясся и словно на части разваливался от безнадёги. То как моляще смотрел сквозь сияющие линзы слёз. Как цеплялся дрожащими пальцами и как беззвучно просил...
Как же, блять, Намджун ошибался.
Тем вечером он не отмыл его рук. Не отмыл взглядов и прикосновений. Нет. Пак Дэсон в этом доме — повсюду. Повсюду и за его пределами. Он облепил тело Чимина больным, сумасшедшим вниманием сплошь, затопив каждую пору, оклеил своей параноидальной заботой, не упустив ни сантиметра. И он постоянно здесь, рядом.
Осознание проходит пулевым ранением навылет, оставляя ошмётки здравого смысла утекать сквозь пальцы, но ещё страшнее, что Ким смотрит на юношу и видит: он тоже знает. И ему страшно. Чимин не показывает это, но застекленевший, прикованный к пиксельной точке камина взгляд говорит ярче, чем могут слова.
Его бы обнять. Притянуть к себе ближе, чем позволяют собственные рёбра, запрятать в своих руках от целого мира, утешить, сказать, что защитит...
— Уже поздно... — бормочет Чимин и поднимается с места. Тихой тенью скрывается за дверью своей спальни, оставив Намджуна томиться, сжираемым мыслями, и даже не подозревает, чего мужчине стоит не потянуться за ним.
∘∘∘
Намджун понимает, что задремал, когда его лица осторожно касаются чужие пальцы. Холодные. Мягкие.
Рефлексы срабатывают наперёд, и мужчина с неуловимой скоростью перехватывает чужую руку, одновременно опрокидывая подкравшегося на кресло, где сам сидел секундой раньше. Тело под ним успевает тихо пискнуть и оцепенеть, намертво придавленное весом мужчины и страхом перед молниеносно выхваченным пистолетом.
Дуло холодит кожу в изгибе между кадыком и нижней челюстью, и Чимин не осмеливается даже сглотнуть, охваченный иррациональным ужасом (он выстрелит, он точно выстрелит) перед тем, кто ещё мгновение назад казался, возможно, самым безопасным человеком на свете.
Это что-то неправильное, катастрофически нарушающее законы природы и мироздания. Намджун, которого до этого видел Чимин — воплощённая доброта. Тот, кто так возмутительно не вписывался в реальность, будучи слишком хорош для неё. Порой Пак искренне не понимал, как такой человек может существовать.
Зато этот Намджун кажется реальным как никогда. Настоящим. Живым. Маска вселенского миролюбия соскальзывает в момент рывка к пистолету и, хотя Чимин не успевает различить этот жест, обнажает истинное лицо мужчины. Напряженное, ожесточённое, лицо человека, видевшего и пережившего больше, чем когда-либо кому-либо стал бы рассказывать. Лицо того, кто способен воспользоваться оружием.
Способен убить, если это потребуется.
То, что раньше было лишь мутными тенями, изредка просачивавшимся через суженный зрачок, открылось теперь в полной мере. Его взгляд парализует конечности. Заставляет застыть и не двигаться, как взгляд хищника, зацепивший пугливого жеребёнка у водопоя. И от такого Намджуна Чимин не смог бы оторвать глаз, даже если бы очень хотел.
Убери пистолет
Намджун смотрит в распахнутые глаза Чимина и не понимает. То ли до конца не проснулся, то ли в полутьме комнаты разглядеть не может (просто признай, что дело в самом мальчике), но отчего-то картина перед ним словно плывёт на гранях и переливается, являя заместо испуганного ребёнка, возможно, самое захватывающее зрелище из всех, что Намджуну довелось увидеть за почти тридцать лет жизни.
Страх Чимина... красивый. Нет, не так. Он противоестественно, невыносимо, извращённо восхитительный. То, как разомкнуты мягкие губы, как дрожат кончики тонких ресниц, как сквозь рёбра отчаянно бьётся задыхающееся сердце (Намджун совершенно отчётливо чувствует это, придавливающей грудь мальчишки рукой). И расширенные как у амфетаминового наркомана зрачки, в омут которых он сам рушится... Это сводит с ума.
Но и это не всё.
Что-то помимо страха плещется там, в этой сгущающейся тьме, искажая всё видимое на чертах юноши. Что-то необъяснимое, что-то, чего не должно быть здесь сейчас...
Намджун содрогается, лишь на мгновение позволив себе предположить, что это... восторг?
Не шок, не паника... Страх Чимина благоговейный, как у религиозных фанатиков, увидевших доказательство существования их божества. Мальчишка выглядит заворожённым. Почти не дышит и даже не моргает. Инстинктивно вцепившиеся в плечи мужчины пальцы всё ещё оказывают слабое (бесполезное) сопротивление, но на этом иллюзия самозащиты кончается, и Намджун с ужасом осознаёт, что только абсолютное доверие может быть причиной такого поведения юноши.
Замершие в одной бесконечно долгой секунде стрелки часов отмирают, и вместе с их тихим щелчком оживает Чимин, внезапно вспомнивший о том, зачем потревожил мужчину, и почувствовавший мгновенную необходимость как можно скорей оправдаться.
— Я просто хотел попросить... — осекается. Не знает, что сказать или пугается того, как чуть резче вдруг давит под горло холодная сталь. Смотрит так восхитительно растеряно и виновато, что Намджуну впору немедленно выпустить пулю себе в висок, ведь (и это аморально. чудовищно, чудовищно аморально!) этот взгляд словно срывает все предохранители и будит в нём что-то, о чём Ким предпочёл бы вообще не знать.
— Что? — Киму собственный голос как будто бы слышится со стороны. Будто бы кто-то другой в этот миг, повинуясь запретным желаниям, мягко, почти что любовно, проводит металлом по шее мальчишки. Вдоль скакнувшего вверх кадыка, выше, по линии челюсти, леденящим кожу дулом обрисовывая каждый изящный изгиб.
— Ничего, — еле слышным шёпотом.
Вдох. Глаза в глаза. (Боже... Всего лишь невинный ребёнок...) Попытка не перевести взгляд на блестящие влажные губы венчается полным провалом. Всего только движение, и можно попробовать вкус... Всего несколько, блять, сантиметров...
И Ким невозможным усилием воли отводит оружие.
— Больше так не подкрадывайся. — просит. Не повышая голоса и не глядя в лицо юноши.
Сдавленный злостью на самого себя за эту минутную слабость отпустит, отступит на шаг, возвращая свободу движений и отвернётся.
— Хорошо. — прозвучит также тихо в ответ, и тонкая тень с безумно бьющимся сердцем поспешит скрыться в спальне.
Бесшумно закроется дверь, и Ким, осторожно проследовав за мальчишкой, упрётся лбом в белую поверхность.
(Господи. Что это было...?)
Нужно как можно скорей разобраться с Дэсоном и убираться подальше. Убираться, пока соблазн не перешёл в нечто больше. Что-то, над чем Ким не сможет наладить контроль.