Лицо стало одной большой гематомой. Восхитительно, прелестно. Чарующий узор из алых, синих и зелёных красок, проступающий под кистью художника. Не обязательно быть признанным, чтобы быть творцом. Разбитые губы, ободранные металлом щёки, разорванная бровь. Нежно, мягко — понадобится не одна сотня швов, чтобы собрать этот шедевр снова в лицо.

Самое обычное человеческое лицо, безбожно изуродованное ногами в тяжёлых ботинках и пальцами, украшенными металлом. Не изуродованное, нет-нет-нет, вовсе нет, украшенное, расписанное, мысленная маленькая правка. Лицо, абсолютно неприметное, если бросить его в толпу таких же лиц. Оно принадлежало мужчине, по сути, совсем молодому парню, коротко стриженному, с той самой трёхдневной щетиной, ставшей уже чем-то вроде устоявшегося словосочетания.

Мыслить как по тексту, по-печатному, не так, как обычно мыслят люди — просто, обрывочно, короткими и понятными фразами, не переводя всё в плоскость литературных терминов, не подбирая тысячу и один синоним — очень сложно отвлечься от работы и сразу же перестроиться на повседневность, особенно когда по проекту горят все строки и, кажется, даже если тебя поднять в три ночи, то ты заговоришь как придворная дама восемнадцатого века.

И всё же это была реальность, не текст. И тело, сжавшееся под деревом, и поддерживаемое в сидячем положении лишь сжатой на горле рукой, и расписанное в лучших традициях то ли знаменитой хохломы, то ли не менее знаменитой гжели лицо. Скорее даже гжели, потому что в ней были все оттенки синего, в которые был так влюблён художник, ограниченный в этот раз лишь естественными цветами тела — крови, выступившей на поверхности ссадин и ран, и крови, разлившейся под кожей.

Кровь-кровь-кровь. Гротескная краска под гротескной кистью на гротескном холсте.

Зачем им вообще нужно было идти через этот чёртов парк? Потому что день в Аркадии не задался с самого начала? Или, быть может, потому что злой как чёртова дюжина демонов Найт был в добровольно-принудительном порядке отконвоирован на улицу не менее злым Теллуром, возжелавшим смахнуть с товарища пыль? Хотя, скорее, вновь поймав себя на литературных конструкциях, следовало бы ставить вопрос и манеру изложения иначе. Какого чёрта Джек и Лиса с подачи Кейна вызвались составить этим двоим компанию в такой хороший солнечный денёк? 

Старый парк, больше напоминавший островок дикой природы в каменных джунглях. Когда-то он был популярным местом отдыха у горожан, но со временем стал территорией всевозможных любителей животных и вандалов. Последнее, конечно, следовало со слов Найта и Теллура, которые выразились куда более крепко и, в общем-то, нецензурно.

Только слова словами, какими бы они не были. А вот парень, скорчившийся под деревом, был вполне себе реальным.

Дурное предчувствие появилось у Джека ещё на подходе к парку. Маленьким камушком оно прикатилось и легло на душе, с каждым шагом обрастая, как жемчужина, всё новыми и новыми слоями, пока, наконец, не превратилось в огромный булыжник. Именно в тот момент Джек и услышал хруст пальцев. Такой привычный и негромкий, но означавший неподдельный интерес.

В тени деревьев, там, где трава была особенно густой, воровато копошился молодой парень. Вообще-то, если так подумать, приговор ему был подписан уже в тот самый момент, когда паренёк залез в траву. Джек даже не почувствовал, нет, он осознал это. Неважно, чем занимался парень, если он не искал пропавшее кольцо или не вытаскивал из-под коряги какую-нибудь животинку, приговор ему был подписан.

Честь, ум и совесть, а именно Галахад, способный хоть как-то повлиять на своих товарищей, остался в стенах Аркадии, загруженный по самые гланды работой. А сам Джек... а его и не брали в расчёт, сразу, изначально его не воспринимали в виде хоть какой-то, пусть даже и самой минимальной преграды. Поэтому-то, наверное, ему и всучили в руки двух котов, которые в этот миг стали весить, казалось, целую тонну.

Следовало догадаться, что будет дальше ещё в тот момент как Джек увидел под деревом парня. Или же в тот момент, когда ему кинули котов, тут же послушно вцепившихся в его руки. Или же когда Найт постучал по его щеке пальцем с кольцом, украшенным черепом ворона, и участливо, почти по-отечески спросил не болят ли у Джека зубы. Потом же было поздно куда-то бежать и что-то делать. Джек не мог сдвинуться с места, как будто прикованный, и не мог закричать, потому что рот совершенно занемел, как после хорошей дозы анестезии у зубного.

Он так и стоял каменным истуканом, беспомощно наблюдая за расправой. Нет, за созданием изобразительного шедевра. Джек видел, как парня окликнули и как кулак Теллура врезался парню куда-то под рёбра. Джек видел как Найт театрально всплеснул руками и, будто бы причитая, спросил о том, кто же решает такие вопросы кулаками. Сам он ударил несчастного ногой. Прицельно, специально...

Это длилось недолго. Буквально пару минут, пока парень не понял, что сопротивляться бесполезно. Кроме того удара ногой, Найт ничего не сделал. Меланхолично, в свойственной ему манере, стоял и наблюдал. В то время как Теллур методично, удар за ударом, делал из парня марионетку. Когда же тот упал, Теллур сплюнул и отошёл в сторону, махнув рукой.

— И что же это мы тут, такие хорошенькие, делаем? — с доброй, насколько это было возможно для оскала, улыбкой спросил Найт, опускаясь перед избитым. — Играем в белых рыцарей?

Парень пытался сфокусировать взгляд, но получалось слабо. Улыбка исчезла с губ, уступив место злому недовольству. Джек не заметил момента, когда Найт легко поднялся на ноги, но заметил, как искривилось лицо парня, когда тяжёлый ботинок прилетел ему прямо в пах.

— Когда я с кем-либо разговариваю, то предпочитаю, чтобы меня слушали со всем вниманием, — Найт вновь опустился на корточки. — Методы эффективного межличностного общения, так сказать.

Парень сфокусировал взгляд. Да и в целом поставил сознание на место, это было заметно по его лицу. А вот осознания того, в каком редкостном он оказался дерьме, так и не пришло. Жаль, очень жаль.

— Ну, радость моя, что нам есть сказать в своё оправдание? — голос сладкий, приторный. Таким обычно зачитывали в фильмах список приговорённых к казни. — Чем оправдаешь варварское разбрасывание по такому замечательному парку отравы, а, догхантер херов?

— Я делаю это ради города...

— А Джек Потрошитель резал шлюх из любви к искусству, видимо, — острая кромка декоративной части кольца скользит на щеке парня, оставляя после себе кровоточащую линию. — Чем, по-твоему, можно оправдать живодёрство?

— Стаи — опасность... для общества... загрызают детей, стариков...

Вздох. Очень тяжёлый вздох. И вновь подъём, сопровождающийся нытьём про чрезмерные нагрузки для суставов старого больного человека. А после удар по рёбрам. Тем самым тяжёлым ботинком. От всей широкой души.

— У нас нет выхода... никто не делает... именно нам приходится марать руки... брать тяжёлый груз на свою совесть...

И вновь, и вновь, и вновь... Цикличность действий, начинавшаяся с вопроса и заканчивавшаяся ударом. Грязный, мерзкий и бесчеловечный цикл насилия. Найт, работавший с методичностью палача. Теллур, куривший в стороне. Лиса, с отсутствующим видом что-то собиравшая с земли в пакет.

— Всё, чем мы занимаемся, делается исключительно из благих побуждений и желания защитить жителей города...

И вот уже лицо оправдывавшегося парня стало одной большой гематомой. Восхитительно, прелестно. Чарующий узор из алых, синих и зелёных красок, проступающий под кистью художника. Не обязательно быть признанным, чтобы быть творцом. Разбитые губы, ободранные металлом щёки, разорванная бровь. Нежно, мягко — понадобится не одна сотня швов, чтобы собрать этот шедевр снова в лицо.

Догхатер. Догхантер. Догхантер. Каждое раз это слово звучало словно удар. Этакая пощёчина адекватности. Мерзкие ублюдки, пытающиеся прикрыть собственный садизм и живодёрство якобы заботой о бедном обществе, которое их, вот несчастье-то, не понимает, не принимает, не одобряет и готово линчевать. Джек слушал и понимал, почему на его глазах происходило то, что происходило. По крайней мере пытался понять.

— Поймать бы вас, ублюдков, всех, выебать паяльником, а потом в газовую камеру. А может не паяльником, а может и не в газовую камеру. А может сделать бы так, чтобы у вас каждый раз, когда решите сделать какую-нибудь херню, в глотке расцветала стеклянная роза: не передумаешь творить херню якобы во благо человечества, и лепесток за лепестком от розы будут отлетать и рассыпаться на мельчайшую пыль... — Найт прервал фразу на половине, будто обдумывая что-то, внезапно пришедшее на ум.

Лиса всё ещё стояла в стороне и выглядела совершенно неважно. Она сжимала в руках пакет, словно не знала что с ним делать. Зато Найт, казалось, только что нашёл ему применение.

— Лиса, радость моя, иди сюда, — девушка вздрогнула от окрика, но послушно подошла и с секундным колебанием протянула пакет.

— Ты ведь не собираешься это всерьёз сделать? — Теллур подал голос совершенно неожиданно, по крайней мере неожиданно для Джека и Лисы, которые дёрнулись так, будто их ударили током.

— Люди хуёво понимают разговоры, сам же знаешь, — голос Найта звучал даже с сочувствием. — Я же столько раз говорил, просил, объяснял... а толку?

— Он, может быть, и не собирается, — раздался будничный голос Кейна, вырулившего с какой-то боковой тропинки. Он выглядел так, будто был тут с самого начала, а не слинял куда-то, стоило только компании войти в парк. — А вот я, например, очень даже собираюсь.

Пара новых ударов свела на нет все попытки парня сбежать. Пакет, продемонстрированный Джеку, содержал в себе какую-то дрянь. Почти в абсолютной тишине Кейн натягивал перчатки.

Театрально-грациозно забрав пакет из рук Найта, Кейн опустился рядом с догхантером.

— А теперь, солнце, у нас есть два пути решения проблемы. Первый — ты добровольно жрёшь всё то дерьмо, что раскидывал по парку, второй — ты жрёшь его добровольно принудительно, но в этом случае твой обед будет приправлен соответствующим образом. Ферштейн?

Парень попытался дёргаться и что-то мычать, но вполне ожидаемо был приведён в чувство очередной серией пинков. Джек ощущал себя столь же беспомощным, потому что мог только стоять и наблюдать, держа на руках двух наглых котов, вовсю слюнявивших его одежду.

Беспомощность-беспомощность-беспомощность. Словно выброшенная на берег рыба, словно зверь, которому раздробило кости захлопнувшимся капканом, словно... продолжать можно было бы бесконечно. Накрывающее, нет, даже захлёстывающее с головой чувство острой беспомощности даже не перед более сильными или жестокими людьми, вовсе нет, чувство беспомощности перед той самой судьбой, кармой, да чем угодно.

В парня горсть за горстью вталкивались ошмётки помоев, напичканных отравой и сдобренных стеклом. В общем-то, по сути тем же самым, что сами догхантеры раскидывали по городу. Любая попытка сопротивления венчалась ударом ноги. Безумие в чистом виде, хотя это всего лишь было калькой, грубой калькой с действий самих догхантеров. Или, быть может, даже инверсией. Только переведённой в другую плоскость. Жертвой было не беспомощное животное, а человек. Тот человек, который не моргнув глазом подписывал приговор слабым существам, оправдывая это заботой о горожанах.

«Охота на охотника, это охотник на охотника...», — поймал себя на мысли Джек. Он хотел это прекратить, потому что не привык к подобному. На действия догхантеров, проживая в Страуте, он обычно закрывал глаза, надеясь, что всё это происходит где-то в выдуманном мире, не касающемся его. Как и на агрессию в адрес самих догхантеров. Люди не могут быть настолько жестокими, просто не могут.

— Лиса, солнце, будь лапушкой, покажи нашему девственнику, почему он не должен жалеть это отребье, а? — Не просьба, нет. Приказ. Всё тем же предельно вежливым, но абсолютно ледяным голосом произнесённая фраза, пробравшая до самых костей.

Лиса покорно подчинилась. Подойдя к Джеку, девушка положила руки ему на плечи под недовольное мявканье обоих котов, тут же попытавшихся расцарапать нарушителя их спокойствия. А Джек... Джек смотрел в глаза Лисы и мир вокруг плыл, вдруг исчезла тяжесть во всём теле, треклятые коты и... всё.

Джек оказывался то на детской площадке, где наблюдал за мучительной агонией пса и рыданиями детей, окруживших его, то в парке, где несколько собак исходили кровавой рвотой, то в больнице, где обрабатывали руки детей с химическими ожогами, щенята с размозжёнными головами, собака с ранами... Картинка, другая, третья. Как будто оказался в кино, из которого не можешь выбраться, а добрый голос за кадром комментирует и комментирует, подкидывает всё новые и новые сюжеты, один хуже другого.

И вновь свет, и вновь мучительная тяжесть во всём теле, и вновь недовольно бурчащие и слюнявившие одежду коты. Только вот в голове пустота, ни одной мысли, хотя именно сейчас они были нужны как никогда раньше. Их привычный суетливый бег, их переклинивание на работе с текстами, их... что угодно, лишь бы только забыть увиденное, которое, в общем-то, не могло сравниться с тем, что Джек видел перед собой. И даже услужливый, по-змеиному тихий шёпот, ехидно спрашивавший, не слишком ли жестоко поступают с живодёром, не мог перекрыть всех тех ужасных картин.

Жестоко. Безумно жестоко. До ужаса жестоко, но... не жёстче, совсем не жёстче, чем убитые животные. Теперь совершенно в ином свете воспринимались и те статьи, которые гневно комкал Найт, и те репортажи, которые переключал Теллур. Потонувший в безумии мир.

Пока Джек пытался прийти в чувство, не замечая даже, что исчезло удерживавшее его на месте нечто, расправа над догхантером закончилась, Кейн вытирал влажными салфетками руки, а Теллур куда-то звонил. Как будто ничего страшного и не произошло вовсе.

Динамик телефона разрывался:

— Что значит вы гуляли по парку и нашли избитого наркошу в приходе?!

Найт отобрал телефон у Теллура и начал подробно объяснять, как они маленькой группой бедных студентов шли через парк и заметили человека в состоянии наркотического опьянения, который разбрасывал по парку отраву, орал как сумасшедший и обещал всех перебить на благо любимого города. В ответ же его вполне себе доступно и не менее вежливо крыли матом и требовали дождаться полицейского патруля.

— У меня тут дитяти не кормлены, а ты мне советуешь сидеть рядом с наркошей, пока твои бравые дебилы где-то шляются?! — Джек впервые слышал в голосе Найта настолько праведное негодование. Как будто ему предлагали предать себя, друзей, родину, человечество за старый рваный башмак.

Коты, как будто понимая смысл фразы, истошно заверещали, изображая тех самых дитятей, не кормленных, видимо, с первого дня основания культа Бастет в Египте. Их ор, казалось, слышал не только весь парк, но и весь город.

— Если хочешь, могу его привязать к дереву, хотя он лежит в полубессознательном состоянии и несёт какой-то бред... вон, даже саданул Кейна, который его остановить пытался...

Чем закончился разговор, Джек уже не слышал, его мир сузился до размера одной маленькой чёрной точки, которая сначала пульсировала, а потом взорвалась, накрыв весь его мир удушающей тьмой.

Очнулся он от запаха нашатыря в кафе и оглядывал встревоженные лица окружавших его людей. Мысли его были девственно чисты, и при попытке пересмотреть их, Джек натыкался лишь на вход в парк, чистенькую дорожку, тень деревьев, траву, копошившегося в ней человека и после упирался лишь в темноту.

— Ну ты, брат, даёшь, — произнёс Кейн, похлопав Джека по плечу. — Мы уж было скорую хотели вызывать, думали, тебе голову напекло, или переработал, или удар там какой-нибудь...

Джек с непониманием слушал рассказ о том, что произошло в парке, глядел, как Лиса уныло размешивала сахар в чае, а Найт и Теллур, почёсывая за ушами грязного, толстопузого щенка, обсуждали какого-то наркомана, в критическом состоянии доставленного в реанимацию лишь благодаря анонимному звонку каких-то неравнодушных граждан. Два наглых кота с кривыми ухмылками сидели по обе стороны от Джека, один демонстративно слюнявил одежду Джека, требуя каплю внимания и к себе, а второй тем временем пытался стянуть поджарку из курицы с тарелки. Мир вокруг продолжал катить вперёд старое тележное колесо своего существования.

В общем-то, ничего нового для Трогота. Города, раскрашенного в такую мешанину из красок, что не привыкнешь и за десяток лет. Места, где жестокость идёт бок о бок с милосердием. Только вот не в глобальном смысле, не в каком-нибудь там поэтичном, а в самом что ни на есть простом: во всём выбор человека.