Спичка скрипит по полу столом, пытаясь выровнять кривую ножку, да не выходит: стол все заваливается и заваливается. За дверью — всего лишь занавеской, уже мокрой совсем — грохочет злой осенний гром, воет ветер. В вагончике зябко, и Мишка кутается в одеяло, смотря на Спичку одним глазом.

Грустно ей: Спичка ничего-ничего не замечает, только с механизмами своими возится да про учебу говорит. Уже и Лара заметила, и Капелла заметила, и Бурах заметил… Даже змей этот, приехавший всего на пару недель, все углядел. Когда уезжал, с намеком пожелал удачи: она в ответ только показала язык, пнула бы — да нехорошо как-то.

Все заметили, один Спичка дурак, не видит ничего.

— Как ты тут вообще живешь? — возмущается мальчик, зло пинает ножку, отчего та перемалывается пополам.

Столу конец, да и какая разница.

— Доломал, — говорит Мишка, накрывается одеялом с головой и ворчит: — Дурак ты.

Холодно и тоскливо, даже шепот куколки не успокаивает. Мишка вдруг думает о том, как скучает по папе и маме, как ей хочется их обнять, а потом поплакать немножко. Потому что вагончик разваливается, потому что одиноко и грустно, потому что следы Песчанки то тут, то там, потому что Спичка — дурак, который ничего не понимает.

— Да я новый тебе сделаю! Еще лучше!

— Не надо мне новый. — Мишка отворачивается, сильнее кутаясь в одеяло. Холодно. — Глупый Спичка.

В вагончике вдруг становится тихо-тихо, только ветер за занавеской шумит. Обидела она его, что ли? Так сам виноват: нечего было стол доламывать, а ведь все кричал, что как починит… Зря Бурах его хвалит, лучше бы ругал. Мишка трется носом об одеяло и жмурится. Может, и правда зря она….

Внезапно одеяло дергается вверх, вырывается из ее ладоней — и сверху теперь не узор из темных ромбиков, а нахмурившееся лицо Спички. У-у-у… Злится, да?

— Ты чего? — Только голос совсем не грубый, не злой. — Ты сегодня какая-то злая совсем.

Мишка шипит, дергает одеяло на себя, но не получается, только и может жалобно просить «отдай», потому что Спичка сильнее. И больше. А потом вдруг шершавая ладонь оказывается на ее лбу, гладит почти.

— Да ты простыла, глупая.

— Не глупая я. — Спорить хочется из принципа.

— Хорошо, — соглашается Спичка. — Ты не глупая, ты простывшая, — вздыхает. — Тебя бы к Бураху, но не в дождь же…

Мишка тоже вздыхает. За занавеской опять гремит, она отвоевывает несчастное одеяло и снова кутается по самую макушку: холодно ей, и говорить с этим дураком она не хочет. Она хочет к маме и папе, может, еще к Бураху… Ему тоже пожаловаться можно.

— Вот дождь закончится, я тебя к нему сам отнесу. — Спичка садится рядом, пол скрипит опять. — Хоть дерись, хоть плачь, но отнесу, поняла, глупышка?

И внутри от этих слов так тепло становится, будто солнышко взошло: может, и не такой-то он и дурак, просто невнимательный. И хороший. И руки у него теплые, и вообще… Нехорошо сейчас об этом думать, но думается. Много чего думается: о простуде, о холоде, о Песчанке. Особенно о Песчанке.

— Спичка… сегодня последняя ночь, — тянет она, немножко выныривая из-под одеяла.

— Что? — он только хмурится.

— Представь, что сегодня последняя ночь, — с нажимом, — как тогда с Шабнак. Как бы ты хотел ее провести? С кем?

Мишка не знает, почему спрашивает. Хочется. Хочется узнать ответ. А потом можно на простуду все списать: не понимала, что говорила. И ничего ей за такие глупости не будет. Спичка молчит, будто не знает, что ответить. Или выдумывает.

— Как сейчас, — говорит он. — Только ты здоровая.

И снова тихо-тихо. Мишка закрывает глаза и улыбается. Куколка ей шепчет про Таглур, когда все берутся за руку и снова-снова по кругу, пока мир не станет единым. Куколка ей шепчет «как сейчас» снова и снова по кругу, пока внутри не разгорается пожар.

— А ты?

— Как сейчас, — повторяет за куколкой Мишка. — Только я здоровая.

Потому что «как сейчас» — это вместе.