Дазай Осаму
Звенящая тишина набатом звенела в ушах, создавая белый шум: лишь звук колёс давал знать — я до сих пор жив.
— С каких пор ты подрабатываешь куртизанкой? — его голос громко разнёсся по салону автомобиля, прерывая долгое молчание. За окном начинало вечереть, в глаза били яркие вспышки фонарей. Приходилось чуть щурится и снова подавлять кашель, что вот-вот вырвется из моей глотки.
— Видимо, с тех самых, когда ты стал спать с Мори.
Чуя шикает на это и ведёт плечом, а мои глаза блеснули догадкой — неужели всё-таки попал? Попал в больную точку Чуи Накахары, расковырял скрытую болячку, нашёл ахиллесову пяту... Вот только легче мне не стало. Я прожигаю дыру в зеркале заднего вида и смотрю на отражение напарника, сосредоточенного на дороге.
— Как давно?
— Как тебе вообще наглости хватает спрашивать меня о личной жизни?
Вот и поговорили. Я вздыхаю, вновь отворачиваюсь к более интересным вещам: например, к окну и мелькающей разделительной полосе. Всё-таки, я человек, раз подобные доводы делают мне больно. Не физически — морально. Хоть мне и приходится сейчас вытереть кровь, что неожиданно потекла из моего носа, физически мне давно не больно. Меня раздражает эта угнетающая боль, что рвёт мне грудь, раздражает мысль влюблённости и бессилия.
***
Пули свистят над головой и сейчас как-никогда хочется поймать хотя бы одну, точно в лоб. Которая избавит от страданий, этого мира и я наконец обрету долгожданный покой. Но всё, что мне оставалось делать — сидеть за сломанной от гравитации плите, что проломила земли и вести Накахару по наушнику в ухе, отпускать неуместные каламбуры, пока напарник справляется. Это всё стало наскучившей рутиной.
С порывами ветра доносится запах крови и кислой почвы, а план был необычно прост — найти зачинщика резни, который благополучно дал дёру. По спонтанному стечению обстоятельств, я должен перехватить эспера, пока Чуя будет играть роль пастушьей собаки.
— Блять, — неожиданно раздался приглушённый голос напарника в ухе. Тот едва слышно втянул воздух сквозь зубы, болезненно выдыхая. — Осторожнее.
Приходится метнуть глазами в его направлении; Накахара так по-геройски и так по-глупому закрыл собой одного из их людей, что не успел отвести от себя пулю. По крови на штанине, можно было догадаться, что попала она именно в бедро.
— Меня тошнит от твоей человечности.
— Это не пушечное мясо, а наши люди, Дазай. — на другом проводе осеклись. — Он бежит в твоём направлении.
И правда.
— Вижу.
Перевожу взгляд на того эспера: появился зайчик, прямо на мушке. Босс приказал ликвидировать, без колебаний. Таким промывают мозги и переманить таковых к ним на сторону — бесполезная трата ресурсов.
С глухим щелчком оттягиваю тугой затвор пистолета и стреляю точно в цель. Тело пару мгновений пошатнулось в воздухе, но упало наземь.
Теперь-то я вижу и низкорослого напарника, что еле передвигал своими ногами. Сил на способность из-за обильного кровотечения не было, они тратились на восстановление, потому его глаза стали мутными омутами. Что я вижу? Истощённое тело Чуи падает без сознания на землю. Кровь всё ещё текла по бедру и окрашивала землю.
— Видит Бог, что ты непробиваемый идиот.
***
Чуя очнулся за моей спиной только в квартире, — разумеется, тоже в моей, — когда я положил его на диван. Он зашипел от боли; видимо, резкие телодвижения отдают выстрелом в его ноге. Грустненько, однако ничего, переживёт. Даже не возмущался, что было на руку. К тому же, Накахара сейчас не в том положении. Штаны пришлось спустить под тихое протестующее мычание.
— Готов? — под рукой нет ножниц, пришлось отгрызать нитку зубами, держа в руках продезинфицированную антисептиком вату и пинцет.
Осторожно обрабатываю место ранения, наслаждаюсь прикосновению кожа к коже, чувствовать тебя, твоё тепло.
— Не медли.
Приказной немного тон позабавил, вырвав лёгкий смешок. Я вижу, как ты стискиваешь от боли зубы, как кровь стекает на ковёр, оставляя тёмно-багровые пятна. Плевать. Плевать, если это кровь Чуи.
Пуля прошла глубоко, но к счастью, не повредила ничего важного и жить напарник точно будет. С первого раза подцепить её не удаётся, ты бьёшь меня по плечу кулаком — надо же, у тебя ещё есть силы на такое! Повреждённая пуля отлетает на пол, куда-то совсем далеко. Последний шов был готов, и Чуя облегчённо откинул голову назад, на подлокотник. Он слишком живо, слишком по-чуйски закатил глаза. Мне даже льстит.
— Было близко к нервным окончаниям, позже советую обратиться к Мори. — вытираю окровавленные руки об полотенце и наконец заваливаюсь рядом. Блядски устал. Как же я, блять, устал.
— Я тебя услышал. — ты на миг осекаешься, поднимая глаза на меня. — У тебя есть что покрепче?
— Чего принцесса желает?
— Зубов много, Дазай?
Я заливаюсь смехом, смотря точно на напарника, — он тоже еле сдерживал улыбки. Встаю и направляю свой взор на полку с алкоголем.
— Коньяк, виски, потанцуем?
— Плесни виски.
Хмыкаю, доставая бутылку «Glenfiddich» двенадцатилетней выдержки и наливаю в чистый стакан (которые, кстати, были редкостью в этой квартире). Алкоголь был передан прямо в руки Чуи. Не уверен, что у него есть силы встать с дивана. Тот пьёт залпом, а я удивлённо вскидываю бровь. Рыжий не из тех людей, которые так безбожно опрокидывают в себя алкоголь. Чуя смакует, перекатывает на языке и наслаждается терпким вкусом.
— Такими темпами, ты останешься спать здесь.
— А я никуда не тороплюсь.
Усмехаюсь снова и иду в спальню. Не спать же дорогому напарнику на голом диване? Подушка летит прямо ему в лицо, как и одеяло, а я победно нависаю над ним, сверкая любопытными глазами, — жду реакции. Но её не следует: только неразборчивый бубнёж, слабо похожий на ругательства.
***
Стакан за стаканом превратились в ещё две бутылки медового ликёра. Голова чугунная, но мне было так легко и спокойно: вот так, разговаривать ни о чём с Чуей и генерировать хмельным мозгом темы для беседы, брать на слабо, лежать рядом с человеком, который убивает меня с каждым днём. К горлу подступила тошнота, но не обращаю на неё внимание, разворачиваясь к Накахаре на локтях: до этого я сидел у дивана, на полу сложив голову у бока напарника.
Чуя так похож на младенца — они приходят в этот мир девственно невинными, неискушёнными и непорочными.
— Ты знал, что мы дышим теми, кто перекатывает нам кислород?
— Что ты несёшь, дебил? — слышу голос сверху. Он приподнялся на локтях, с пьяным блеском посмотрев в мои глаза.
— Я снова остаюсь один со своей тьмой внутри. Она окружает меня, словно клетка безвольную птицу, не даёт и малейшего шанса на спасение.
— Но ты не один.
— Ты правда так считаешь? Чуя, если бы не пуля, ты был бы дома и проклинал меня за какую-нибудь хуёвую шутку.
Он, ожидаемо, промолчал, схмурив брови. Я горько усмехаюсь и наливаю ещё ликёра в свой стакан, как слышу его голос.
— Ты порой не видишь истины, мыслишь поверхностно, будто никто, кроме тебя, не движется вперёд. Но ты ошибаешься. — Накахара смотрит слишком серьёзно и неприступно. Ох, этот взгляд... Только он может застать меня врасплох.
— Надо же, кто-то умеет правильно формулировать мысли, — я оскалбился и вздохнул. — Спокойной ночи, Слизняк.
Полный стакан алкоголя блеснул в свете ночной лампы, а я удалюсь в спальню.
***
Чуя Накахара
Всегда хочется верить в какое-нибудь чудо. И засыпая, я думал о двух вещах: когда же пройдёт боль от раны и какой Осаму... Дурной. Блять, да он чокнутый. Порой я просто... Не понимаю его. Сначала он ведёт себя как последний мудак, а потом поддерживает роль шута. Будто мы не плюёмся желчью друг в друга. До последнего я валялся на диване после тревожного сна и смотрел куда-то в стену. Мне не понятны многие его поступки, действия, слова. Я тону в этом загадочном дерьме, а он до сих пор не бросил спасательный круг. Вздыхаю, наконец поднимаясь: поясница, как и шея, затекла. В туалете горел свет, это было видно из приоткрытой двери. Смотрю на время — пол седьмого утра. И какого чёрта он встал в такую рань?
Не без труда пришлось встать и посмотреть, что же этот болван делает. Дойти-то дошёл, но плечом пришлось опереться о дверной косяк.
Дазай сидел у толчка, выблёвывая кровью и ошмётками из цветов.
Лепестки синей глицинии остро остаются в памяти, как и бледное лицо напарника.
Любимые цветы Чуи — это глицинии.
— Дазай...
Я не успеваю спросить, почему он скрывал факт болезни. Потому что, блять, считаю это самый тупой попыткой убить себя. Но... В то же время, мне хочется закрыть глаза и зарыться в собственные волосы, больно тянуть их, чтобы отрезвить.
Осаму поворачивает голову, слабо вытирая кровь с уголка губ дрожащей рукой.
— Оставь.
Как я могу? Оставить этого человека умирать, скрючившись на полу. Напарник падает, но я успеваю обхватить его голову, падая на колени. Тц, больно. Морщусь, терпя боль в ноге и смотрю на телефон на корзине грязного белья. Не составляет труда вызвать скорую, но вот смотреть на мертвенно-бледное лицо Дазая стало тяжелейшим испытанием.
Умудрился же ты влюбиться, болван.
***
Врач сказал, что Осаму был на волоске от гибели. Знаю, ты был бы очень счастлив, но я не позволю помереть тебе после такого. По крайней мере, не сегодня. И не завтра точно. В палате светло и привычно пахнет медикаментами. Прямо как у Дазая в квартире. Мори приехал сразу же, осмотрев заодно и меня. Сказал, что ты хорошо справился. Прикусываю губу и поправляю белый халат, стоя рядом с кроватью.
Одасаку стоял рядом, держа пакет с цитрусовыми. Осаму любил мандарины. Я поджимаю губы, когда Сакуноске положил руку на моё плечо.
— Ты знал? — спросил он.
— Понятия не имел.
— Я заподозрил неладное недели две назад, когда Дазай-кун убежал в туалет.
На самом деле Ода знал намного больше, чем хотелось бы. Хмурюсь, сжимая спинку стула и чуть погодя, вышел, не сказав ни слова.
Тяжело. Тяжело слышать, понимать, что Дазай умирает из-за какого-то придурка. Я хочу найти этого человека, чтобы... Посмотреть в его лицо.
Останавливаюсь у зеркала внизу, у стойки регистрации и вздыхаю. Выгляжу ничуть не лучше напарника.
***
Дазай Осаму
По полу палаты гуляет лёгкий сквозняк. Чувствую холодок на ногах, когда спустил ступни на кафель. Вздыхаю: не люблю больницы. Всегда, когда мне нужна врачебная помощь, я иду куда угодно, но только не в больницу. С момента, когда я очнулся прошло немного времени. Честно говоря, мне не хотелось открывать глаза. В той темноте было так... Пусто. Так легко: без насущих проблем, без боли, без страха, без Чуи. Какое же было разочарование снова открыть глаза и очутиться здесь, в госпитале.
Частенько ко мне захаживала одна молоденькая аспирантка. Милая девушка. И очень наивная.
Как и я.
Мне почему-то хотелось думать, что Накахара приходил в тот период, когда я был без сознания. Потому что его лицо тогда, — в туалете, — показалось мне перепуганным. Он выглядел так, будто... Переживал. Я помнил некоторые обрывки фраз — это прошлое среди меня. Оно набатом звучало в моей голове. Среди всех его слов было «ты не умрёшь».
И это звучало как вызов.
Я прихожу на пост медсестры и мило улыбаюсь Хитоми-сан, — как раз-таки та прекрасная аспирантка с чудовищно красивыми глазами цвета циркония, прямо как у... Ах, не будем.
— Доброе утро, Хитоми-сан, — стойка послужила отличной подставкой для локтей.
— И вам доброго утра.
Девушка сразу же отвлеклась от бумаг и захлопала пышными ресницами. Аспирантка застенчиво заправила блондинистые волосы за ухо и улыбнулась. Ох, какая прелесть. Не составило труда понять, что моя персона ей интересна, а значит можно провернуть кое-какие манипуляции.
Я долго притворяюсь заинтересованным в ней юношей и наконец у меня получается заманить девушку в подсобку. Хотя, должен признать, если бы не рыжая язва, она бы оказалась вполне в моём вкусе. Нет, конечно, традиционные «семья», «дети» и «домашний очаг» нам не светят, ибо я до конца своих дней обречён на скитания в собственной беспомощности, однако лёгкий роман был бы идеальной альтернативой.
***
Уже в палате верчу в руках журнал посещений и вздыхаю. Я не нашёл его в посетителях. Он ни разу не был здесь. Огай, Ода, Анго, Акутагава — все были, но не ты, Чуя. Почему? Ты ведь... По твоей вине я ещё жив, по твоей, блять, сижу и медленно умираю. Ты... Эгоист. Может, ты просто издеваешься?
— Что-то не так, Дазай-сан?
Я поворачиваю голову на девушку и натягиваю улыбку, протягивая треклятый журнал, пока та застёгивает пуговицы на халате. Всё ужасно в порядке. Киваю, подтверждая свои слова вслух:
— Всё в порядке.
***
Соукоку
Осаму выписали через неделю после того, как он пришёл в себя. И каждый день, каждый чёртов раз он ждал, что Чуя появится на пороге его палаты. Представлял, как они, несмотря на запреты врачей, спустятся курить на крыльцо. Дазай устал. Устал жить, он хочет наконец обрести покой, который почувствовал на грани смерти тогда. Почему самоубийц называют эгоистами, когда сами не позволяют им обрести спокойствие? Перестать чувствовать то дерьмо, которое они чувствуют просто существуя.
Дома суицидника встретила удушающая меланхолией тишина. Квартира пропахла унынием. Раньше здесь было хоть что-то отдалённо похожее на жизнь, но сейчас и не скажешь, что тут кто-то живёт.
Бутылка рома открывается ловко и механически. Рутинно. Если вспомнить, Дазай никогда по-настоящему не был счастлив. И все, кто его окружает, так или иначе чувствовали это. Ода говорил, что он просто потерянный. Дазаю нравится эта аналогия. Она как никогда описывала его.
Звонок в дверь стал отрезвляющим. Бутылку юноша поставил на стол, а сам нехотя поплёлся открывать дверь нежданному и настырному гостю.
— Чуя?
Его он хотел видеть в последнюю очередь. Желательно, на своих похоронах.
— С выпиской,— напарник протягивает какой-то пакет и Осаму ловит запахи консервированных крабов, цитруса и чего-то спиртного. Он так и застыл, хлопая ресницами, протягивая почти детское непонимающее «э-э». Накахара закатывает глаза и впихивает еду в грудь напарнику, проталкивая его внутрь. Похоже у кого-то мозги вместе с цветами вышли.
— Что на тебя нашло? — наконец подал голос Дазай, сидя за барной стойкой, — она разделяла кухню и гостиную, — пока Чуя открывал его любимые крабы и чистил мандарины. Напарник поворачивается и отправляет одну дольку к себе в рот. Его лицо было довольно-таки серьёзное для празднования.
— Дазай, — этот разговор всё равно стоило начать, — это был самый глупый поступок в твоей жизни.
— Да, согласен, не стоило тебя впускать.
— Ты скрывал такую важную деталь, как смертельную болезнь! Это, блять, ни в какие ворота не идёт, о чём ты думаешь?
— О том, как бы скорее...
— Умереть. — договорили за него. Рыжий возвращается к бутылке вина, что он принёс. — А ты допускал мысль, что кому-то на твоё существование не похуй?
— Например?
— Ода, Анго, Акутагава, Мори, — он поднимает глаза на суицидника и понижает голос до шёпота. — Я.
— Но именно в этом и проблема, Чуя.
Дазай приподнимается и встречается с голубыми глазами. На ум приходит Хитоми из больницы. Когда они с ней переспали, он не мог по-другому смотреть в её глаза. Когда он узнал, что Накахара к нему ни разу не заходил. Указательным пальцем Осаму ткнул напарнику прямо в грудь и чуть нагнулся, чтобы быть на одном уровне:
— В тебе. Я, блять, просил тебя оставить. Но ты решил поиграть в героя.
— Да можешь хоть прямо сейчас застрелиться.
Он будто берёт его на слабо. Дазаю нравится игра, которую предлагает Чуя.
— Отлично. Мы выпьем и сыграем.
— А на трезвую голову ты не так уж и храб для самоубийства?
— Я хочу, — уголок губ дёрнулся в улыбке. — насладиться моментом.
***
Распитие вина затянулось на неопределённое время. Вообще-то, Осаму предпочитал вину чего покрепче, но сегодня благородный виноградный напиток был очень даже неплох. Ему понравился терпкий вкус на языке, понравились сладость и запах. Они с Чуей не накинулись на бутылку с жадностью, а смаковали каждый глоток. Накахара успел позабыть о том, что сам же взял Дазая на слабо, а сам мужчина отсчитывал минуты до такого знаменательного события.
Когда последние капли наполнили бокал Чуи с рук суицидника, а через окно начали просачиваться лучи закатного солнца, — если бы ситуация не была такой безнадёжной, Осаму бы насладился этими мелочами, романтизируя, — Дазай поднялся с дивана. По возвращению он принёс револьвер.
— Готов, напарник?
— Выпустить в тебя целую обойму? — бокал остаётся нетронутым на столе. Стекло эстетично поблескивало на солнце, но на это уже никто не обращал внимания.
— Одна пуля, Чуя. Мы, — Дазай мастерски прокручивает барабан и вставляет его обратно, улыбаясь. У Чуи проносится в голове, что тот — чёртов псих, — сыграем в русскую рулетку.
Он вкладывает в ладонь рыжего оружие и поднимает его с кресла, направляя ствол прямо в грудь.
— Возведи курок, спусти крючок. Всё просто, милый.
Чуя долго смотрит на револьвер, ровно лежащий в его руке. Будто так и должно быть. Будто Дазай выжидал момента, чтобы его убили именно этими руками в чёрных перчатках. Мафиози морщит нос и поднимает голову, смотрит пристально на безэмоциональное лицо напарника.
— Стреляй, Чуя... — шепчет на ухо, словно демон-искуситель. Рыжий слышит эти просьбы ещё и ещё. Шанс, что револьвер выстрелит — 20 процентов. — Стреляй же!
Щелчок.
Промах.
Ещё щелчок.
Дважды неудача.
— Ну ты и удачливый сукин сын, Дазай.
Осаму сокрушённо вздохнул и положил ладонь поверх руки Чуи, улыбнувшись.
— Уверен, этот раз будет последним.
— Не будет. — Накахара резко направил оружие в пол, стрельнув.
— Это была моя пуля!
— Нет, не была.
— Чуя... — уголок губ Осаму снова дрогнул, а пальцы ловко забрали опустошённый пистолет из рук мафиози. — Почему ты не хочешь, чтобы я наконец обрёл покой?
Чуя внушал себе, что, в принципе, у него нет повода держать Дазая рядом. Но почему? Почему он каждый раз приходит и вытаскивает его с Того света, почему волнуется, по-че-му?
«Жалость». — мелькает в рыжей голове. Он привязан к Дазаю, как напарник. Чуя просто привык к нему.
При этом он понимал, что Осаму долго с ханахаки не протянет. Он не такой человек, чтобы бороться за право быть любимым, бороться с собой и своими демонами, чтобы спасти себя. Какова вероятность того, что этот человек завтра не уйдёт, сам прекратит свои мучения?
Дазай уже трижды повторил своё «почему» прямо на ухо Накахаре, пока тот смотрел куда-то сквозь него.
Чуя посмотрел в чужие глаза, отливающие запёкшейся кровью и бадьяном. Он не знает, что у него на уме. Также не понимает, почему не противится прикосновениям к своей щеке. От выпитого пол-лица онемело, а в глазах всё значительно поплыло. Накахара мыслит в правильном направлении, понимая, что последует дальше, однако вместо того, чтобы оттолкнуть, кладёт руки на чужие плечи. Стоит признать, Дазай был хорош собой, пока не откроет рот. Чуе всегда он казался привлекательным, но вот от блядского биполярного характера напарника его тошнит.
— Как насчёт секса без обязательств? — ему шепчут это уже в шею, не отвлекаясь от поцелуев. Осаму губами мажет по кадыку и поднимается выше, к губам рыжего. — Без всяких предвзятостей, — руки суицидника настойчиво гуляют по бёдрам Чуи, воссоздавая видимость интимного момента. — Подари мне одну ночь.
— Заткнись и поцелуй меня. — рыкают сверху, запуская руку в перчатке в каштановые волосы. Чуя не любил пустую болтовню, особенно в сексе.
На него смотрят глаза с пьяным блеском. Отчего-то от этого взгляда хочется уйти, но эта мысль была настолько наивна и быстра, что быстро забылась. Его губы накрыли дазаевские: мокрые, холодные. Он жадно кусает нижнюю и отпускает, снова льнёт и углубляет поцелуй, получая немое согласие, когда Чуя с охотой отвечает на него. Дазай проводит языком по нёбу, вызывая приятную щекотку, под губой и сталкивается с чужим языком. Руки самоубийцы скользят по портупеи, кое-как расстёгивая её и снимая. У обоих мандраж, но оба категорически против показывать его партнёру. Полнейший сюр, думает Накахара, когда рубашка летит на пол, а самого его усаживают на стол. Потрахаться с тем, кого ты ненавидишь, только из-за промилле в крови? Так может быть только у них.
С другой стороны, Дазай ищет в этом утешение. Секс с Чуей — это просто попытка забыться. Так думает сам Накахара. А Осаму думает, что это прекрасный момент, чтобы потом уйти из жизни Чуи. Ему хочется так верить.
Голубые глаза мокро блестят от ласк. Что бы кто не говорил, но Дазай — умелый любовник. Он хорошо чувствует партнёра, прислушивается к томным выдохам и тихим стонам, исследует чужое тело. А тело у Чуи прекрасное: молочно-бледное, с мелкими, едва заметными веснушками на плечах и аккуратном носике, упругие ягодицы, шея (которую Осаму уже успел испортить следами от зубов и тёмными засосами). Всё в нём замечательное. Дазай думает, если бы они познакомились при других обстоятельствах, они бы сделали это гораздо раньше. Может даже начали встречаться. Но это — вне жизни в мафии.
Суицидник снимает перчатки с пальцев, — единственное, что в Чуе он ненавидит, — а следом и штаны Накахары, положив руку на внушительно выпирающий бугорок на боксёрах. Чуя шумно выдыхает и закрывает глаза. А потом понимает, что из них двоих — только он не одет.
— Разденься, — хрипит рыжий, когда эта шпала хотела снять с него и трусы.
— А ты раздень. — Дазай хмыкает и лукаво улыбнулся, подмигивая. Вот ведь чёрт без рогов. Хотя последнее стоит под вопросом, Чуя уверен, что просто ещё не нащупал их в его паклях.
Чуя явился для него воплощением сексуальности и похоти, когда Дазай увидел, как умело и бережно он расстёгивает каждую пуговичку на его рубашке, как оттягивает галстук и притягивает им к себе за очередным поцелуем, закинув друг на друга голые ноги. Крышу сносит. А как он стонет в губы, когда Осаму трётся через брюки о его член, просит большего. Он старается не думать об Огае, как Чуя так же ублажал его. Это хорошо получается только благодаря напарнику.
По подбородку стекает слюна и это так по-блядски выглядит, что Осаму рыкает, быстро снимая с себя штаны вместе с боксёрами. Чуей хочется обладать, Чую хочется ласкать, целовать и трахать назло Мори, оставлять свои следы на этом теле. Оставить эту ночь в памяти Накахары.
Шершавые подушечки пальцев мазнули по опухшей от поцелуев губе. В рот вбирают эти пальцы, смачивая слюной. Язык скользит по ним, обводя каждую фалангу и каждый мелкий шрамик (последствия попыток Осаму в готовку). Дазай проталкивает пальцы глубже в рот и разводит их в стороны, а Накахара морщит нос, но облизывает их.
— Ничего прекраснее на этом столе я ещё не видел. — шепчет суицидник прямо у живота, ведя языком вниз. Чуя его немного поджимает от щекотки и вздрагивает, когда этот обмудок мажет мокрым от слюны пальцем по сфинктеру.
— Дазай, — начинает он, сжимая пальцами чужие волосы, но не успевает, как в него вошёл палец. Это было неприятно, однако анальный секс никогда не был предрасположен к приятным ощущениям при растяжке. Накахара охает, когда к шее возвращается внимание, и отодвигает на задний план уже два пальца у себя в заднице. Осаму старается разработать нежные стенки и любовно осыпает влажными поцелуями везде, куда он может дотянуться. Третий палец прошёл не без труда, а Чуя уже завозился от глухой боли, будто ему сейчас сунули не пальцы, а нечто повнушительнее. Она отдавалась в горле и хотелось поскорее избавиться от этого, но голос Дазая над ухом просил его потерпеть.
Это помогало забыться, пока пальцы не задели простату. Рыжий откинул голову, громко простонав, лаская дазаевский слух. Он поднимает голову на лицо Осаму, уже сам насаживается на пальцы и шипит, чтобы тот поторопился, иначе ему ничего не перепадёт. Будто Дазай отпустит его после этого куда-то ещё, кроме своего члена.
— Не провоцируй меня, Чуя. — он сказал это таким тоном, с которым нельзя спорить, однако почему ему хочется? Хочется спровоцировать, хочется грубого секса, пока одна из ножек этого ебучего стола не отвалится к хуям собачьим.
— Да вставь ты уже, — огрызается, качая головой. Невозможно. Хочется кончить и до пизды, что будет о нём думать Дазай.
А эта шпала, кажется, совсем и не думает, не торопится: водит головкой члена у сфинктера, размазывая предэякулят, будто задумался, блять. Чуя не успевает возмутиться, как вскрикивает от прошивающей боли. А этот ублюдок лыбится, пока не двигаясь. Короткими ногтями Накахара вцепился в бинты на его спине и жмурится. Всё-таки, с ростом-то Дазая размер члена не удивил, но пока и не порадовал. Губы пересохли, он судорожно облизал их и потянулся за поцелуем. Он был утешительным, глубоким, не под характер их обоих.
— Давай, — приказной тон вырывается из Чуи как-то сам собой. Боль до сих пор отдаётся в тазу, он смаргивает слезы, прижимается к горячему телу и пытается расслабиться. Дазай разделил просьбу и начал двигаться медленно, улавливая каждый вздох, каждый стон со стороны партнёра. В очередной раз он толкнулся резче; по комнате, кроме шлепков кожу о кожу, раздался громкий стон, принадлежащий Чуе. Он всхлипывал, просил ещё и быстрее. Дазай никогда не видел его таким уязвимым, мягким, отдающего всего себя. Это стоило многого в его жизни, если не сама жизнь. Да, он бы повторил это, будь у него шанс. Но шанса не было.
В сознании мелькает воспоминание, как подшофе Чуя проболтался, что ему нравится удушье в сексе. Рука сама потянулась к шее, перекрывая кислород. Голубые глаза удивлённо распахнулись, но тут же закатились от удовольствия.
— Да-а...
Его голос уже хрипит, приоткрытые губы немеют. Их жадно целуют, срывая поцелуй. Осаму почувствовал, как он затрясся в его руках, как сжались стенки ануса от оргазма. Он сам кончил внутрь, нависая над рыжим.
— Боже правый, Чуя...
— Ещё заход в спальне?
Дазай хмыкает и подхватывает напарника под бёдра, целуя за ухом.
***
Чуя Накахара
Тяжело было не запомнить прошлую ночь. Когда мы ушли в спальню, сексуальный марафон продолжился ещё как минимум тремя позами, минетом Дазаю и контрастным душем. Я не забуду, как ты проговорил те самые слова, что слились с белым шумом в моих ушах. Они предназначались мне.
Дико болит голова, открывать глаза не хотелось. В квартире было подозрительно тихо, а рядом я никого не нащупал. Видимо, Дазай ушёл в порт. Уснуть снова не получилось и пришлось открыть глаза. Свет из окна резко бил в них, горло першило и болело. Поднимаюсь на кухню, чтобы попить воды, однако хер там плавал — поясницу стрельнуло так, что с губ слетел вымученный стон. После двух попыток мне удалось встать и даже дойти до кухни. Я удивлённо вскидываю брови, ибо то, что я вижу — аномалия. Дазай выкладывает немного подгорелый омлет на тарелки, кое-как украшая его помидорками черри и веточкой петрушки.
— Эм...
— И тебе доброго утра, Чуя, — он усмехается и наливает кофе без сахара. Собственно, можно догадаться, что это — моя кружка.
Завтракали мы молча: я пялился в телефон, а Осаму собирался куда-то, только иногда хватая из тарелки по кусочку. Он сновал из спальни в кабинет, из кабинета — в ванну, а из ванны снова на кухню. Дазай суёт револьвер в кобуру и скрывает его пиджаком. У него сегодня какое-то задание?..
— Ты долго будешь мельтешить? — взрываюсь и складываю приборы на стол.
— Нет, я уже ухожу. Закроешь дверь, как уйдёшь.
И, собственно, весь разговор. Он останавливается у стола и смотрит на меня. В этих глазах я не вижу жизни. Этот человек давно мёртв, но строит из себя шута. Слышу, как закрывается дверь и смотрю на время. Стоит поторапливаться, иначе опоздаю на встречу с контрабандой.
***
С того дня, как Дазай пропал, прошла почти неделя. Он и раньше пропадал, но возвращался намного раньше. Мори поднял людей с низов для поисков.
День прошёл как-то быстро и сухо, без суматохи. Одним словом — спокойный. Это не могло не радовать. Таких дней было мало, лишь иногда удавалось насладиться стаканом виски в своём кабинете и вздремнуть. Мельком глянул в сторону окна: уже порядком стемнело, а свет от настольной лампы приятно разливается по комнате.
— Чуя-кун, — дверь открывает Ане-сан и я тут же подрываюсь, прячу стакан в кипе документов (сестрица не одобряет алкоголь на рабочем месте). — Босс хочет тебя видеть.
— Да? Сейчас буду.
Она кивает и скрывается за дверью, а я вздыхаю. Иду я неохотно, зевая и потягиваясь руками кверху. Как пропала эта шпала, жизнь стала... Скучнее, что ли. Никто не донимает, не шутит и не бесит.
Конец рабочего дня, я не стал стучать и захожу в кабинет.
— Вызывали?
— О, явился, — довольно тянет босс. — неделю от меня бегаешь, я думал, что что-то случилось.
— Всё в порядке, думаю.
На самом деле, я не показывался ему после той ночи, пока следы от Дазая совсем не пройдут. Однако даже сейчас бледные засосы и еле заметные следы от зубов «украшают» мою шею. Огай не собственник, нет. Он никогда не ограничивал меня в партнерах, но с другой стороны, это было бы странно.
— Вообще-то случилось. Присядь. — я только качаю головой. Нет нужды. Мори кивает и вздыхает, я вижу, что ему тяжело даётся новость. — Мы нашли Дазай-куна. — вскидываю бровь в ожидании, но Огай снова вздыхает. — Мёртвым у причала. Он убил себя, Чуя. Рядом нашли лепестки цветов, револьвер, — босс протягивает мне конверт. На нём написано «моему Слизняку в уродской шляпе», — и вот это.
Я благодарю его и беру в руки, спеша открыть, но Мори тормозит меня.
— Думаю, он хотел бы, чтобы ты прочёл это один.
— Тогда я пойду.
***
«Не думал, что оставлю после себя что-то кроме горьких воспоминаний, однако это письмо для тебя, коротышка. Ты читаешь это, потому что я уже мёртв и это — моя тебе исповедь. Я жил по принципу «спаси мир, убив себя». И знаешь, я не жалею. Наконец обретя покой, понимаю — мертвецы во второй раз не умирают. А ещё они не говорят. Они молчат. От того они настолько прекрасны. Мне жаль смешно со своих попыток обрести смысл. И я жалею, что не смог показать тебе, как люблю тебя, Чуя. Всё-таки удивительно: обманывая друг друга, никто из людей, как видно это, не мучается — обман стараются и вовсе не замечать. А при этом жизнь даёт уйму примеров для недоверия.
Я помнил, как в полусне на утро ты тянулся ко мне, чтобы обнять, и мой дом действительно становился мне домом только тогда, когда ты остался у меня ночевать. Я скрывал факт любви. О любви к тебе. К твоему ужасному вкусу (пожалуйста, после моей смерти, сожги уже эту отвратительную шляпу), к твоему голосу, к твоей силе. Но знай кое-что — не кори и не осуждай. Ты знал, что я это сделаю. Я видел это в твоих глазах, когда ты вцепился в мою спину. Не твоя вина, что ты такой прекрасный.
Увидимся в Аду, напарник».
В кабинете стало душно. Руки трясутся и я не знаю, куда их деть. У него правда получилось. Почему-то мне думалось, что он сделал это именно тогда, утром. Неужели секс — это способ сказать «прощай»? Дазай не хотел вопросов и знал, что они будут, если я пойму. Я понял это слишком поздно, когда между нами закрылась входная дверь его квартиры.
Прежде чем найти выход, люди заходят в тупик.
***
Дома было тихо. Не люблю, когда на заднем фоне играет телевизор. Особенно, когда я читаю. Это сбивает с толку и не даёт сосредоточиться на абзаце. Свет горящей напольной лампы приятно сглаживает страницы книги. За окном идёт дождь. Довольно сонно и лениво. Я ненадолго отвлекаюсь от книги, глотнув воды, но замечаю, как на страницу сел чёрный мотылёк. Возможно, его привлёк свет лампы. Однако когда я смахнул его, он сел обратно и будто наблюдал за мной. Я настороженно откладываю книгу, массируя переносицу. Мне чудится, что на меня смотрят карие глаза Дазая.
Под небесами, что вот-вот падут, нет ни надежды, ни спасения.
В этот раз никто не сможет уберечь нас.
А я всё стою, ожидая свою судьбу, под небесами, что вот-вот падут.