Некоторые идеи нужно душить ещё в утробе.
Так Кэйя думает каждый раз, когда расхлёбывает последствия собственной глупости.
И некому подставить плечо уставшему, раненному капитану, который так самоуверенно сегодня утром сказал Джинн, что будет патрулировать недалеко от города торговые пути в одиночку. Что он, не справится разве с дорогами, на которых вслепую может ориентироваться?
Кэйя хочет наткнуться головой на что-нибудь острое, чтобы уничтожить ту клетку мозга, которая рассудила, что можно сойти с привычного скучного маршрута на обратной дороге.
И всё даже в этой печальной и глупой ситуации было бы замечательно, если бы Кэйя не был так уверен в том, что всю ночь точно идёт на северо-запад, что за следующим холмом покажется озеро Спрингвейла, а там он уже разберётся на месте – на тёплом, полном еды, домов и людей месте.
Но когда он, уже еле чувствуя левую руку – и не понятно, то ли это он перетянул рану слишком сильно, то ли руке и до его кривой первой помощи уже сулила быстрая кончина – и перебираясь через последний по плану холм, не видит перед глазами ни Спрингвейла, ни людей, ни тёплого места с едой, ни озера, силуэт которого от горечи он до сих пор пытается разглядеть в устлавшем всё тумане, окончательно пропадет то слабое веселье внутреннего голоса, которое поддерживало его до сего момента.
«Попал...» – слышит Кэйя тот самый внутренний голос.
«И не поспоришь» – соглашается мысленно с собой Кэйя.
И сейчас бы ему не помешал верный друг, который бы без слов подставил своё плечо и оттащил бы его наконец с открытой местности, святые Семеро.
Однако на всю округу только огни полыхающих сквозь густой туман факелов вдалеке, которыми размахивают хиличурлы, и дикие кабаны, которые иногда от собственного страха беснятся и гоняют заплутавших путников.
Он не против сейчас поступиться своим принципом не просить у других помощи. Хотя он и не любит произносить свои просьбы вслух. Он думает, если о нём кто-то хочет позаботиться – пусть этот кто-то сам ищет в нём запросы о помощи, вряд ли он будет мешать с поисками. Вообще, ему проще говорить, что у него всё прекрасно, чтобы люди и не думали лезть к нему в душу. Свои главные проблемы он держит при себе и делиться ими не хочет, иногда ему кажется, что весь его дух только на этих проблемах и держится, потому что, не будь их, он бы не знал, зачем вообще существует. А так можно улыбаться во все зубы отражению и кидать двусмысленные взгляды на людей, нагоняя загадочности своему образу. Причина, сами согласитесь, веская.
Опустившись у какой-то скалы, Кэйя очень надеется, что рядом с ней не разбили лагерь какие-нибудь чудовища, уже заснувшие. Запах сырости и холода перебивает все остальные, колет в носу, и Кэйя до сих пор не понимает, откуда здесь такой туман.
Честное слово, будто Архонт ветра решил резко бросить свою работу, и все потоки воздуха стали недвижимыми. И некому теперь разогнать твой треклятый туман, Кэйя Альберих, плутай себе на здоровье до конца дней.
***
По ощущениям, проходит не больше двух часов, когда он чувствует влагу на своём лице, прохладно и точечно оседающую на щёки и веки.
Туман перед глазами наконец-то стал реже, далёкое серое небо стало светлеть, однако появилась другая проблема, и возникла она буквально из этого самого тумана.
Кэйя поднял голову, чтобы оценить масштабы своего крохотного бедствия. Перед ним возвышался Драконий хребет, и метель несла в его сторону колючий снег. А туман дальше скалы стал, казалось, только гуще, выстроившись непроходимой стеной.
И будто весь мир сейчас толкал его навстречу ледяному царству, но Кэйя ещё не настолько ополоумел, чтобы в совершенно не подготовленном виде, раненным, в лёгкой летней экипировке, без сухпайка и хотя бы пиро глаза бога тащиться на гору.
С другой стороны, если он сейчас развернётся, то скорее всего снова будет бродить несколько часов в тумане, а потом всё равно – не исключена вероятность такого исхода – выйдет к горе.
***
Некоторые идеи нужно душить ещё в утробе.
Напоминает это себе Кэйя, когда бредёт по заснеженной тропе. На удивление мало хиличурлов встречается на пути, хотя Кэйя бы тоже не стремился в такой холод сражаться с кем-либо.
Скорее всего, если на него нападут, он сдастся. Помашет мечом для вида, но позволит какому-нибудь ледяному щиту отбросить себя в сторону высокого обрыва.
Родная стихия оказывается слабее нечеловеческого жестокого холода, и Кэйя не ощущает единения со льдом.
И ног тоже не ощущает уже давно. И не уверен, что двигается с места вообще. Веки сами норовят закрыться, подольше не подниматься, и Кэйе тяжело даётся держать себя в вертикальном положении.
Когда за поворотом слышится рёв монстров, хочется даже броситься к ним навстречу и упасть на чью-нибудь стрелу грудью, однако темнота наступает для него намного раньше, чем искажённый вопль успевает к нему приблизиться.
***
Его окутывает приятная мягкость, и в ноздри ударяет запах горящей древесины. Недалеко трещит огонь, и Кэйя инстинктивно тянет к нему ладонь, чтобы согреться, потому что помнит, что в последний раз ему было до безумия холодно.
Но кто-то мягко ударяет его по руке.
– Ещё в огонь залезь.
Голос смутно знакомый, но Кэйя не может вспомнить, кому именно принадлежащий. И открывать глаза не очень хочется.
– Спи дальше, я сейчас занят, не могу с тобой возиться, – владелец голоса удаляется, судя по какому-то деревянному скрипу и шороху упавшей тяжёлой ткани.
Когда он просыпается во второй раз, уже нет такой сильной тяги сомкнуть покрепче и так закрытые веки. Он наоборот рассматривает стены пещеры и тканевые навесы вокруг себя, недалеко от места, где он лежит, дотлевает небольшой костёр, но тепло от него ещё держится, и Кэйя почему-то не сомневается, что тот, чей голос он смутно слышал сквозь полусон, скоро вернётся.
Так и происходит через несколько минут.
Сквозь толстые тканевые навесы протискивается светловолосая макушка, а после всё тело и руки, прижимающие к груди охапку из сухих брёвен, облачённые в перчатки.
Мужчина секунду смотрит Кэйе в глаза, молча опускается перед кострищем, чтобы вновь развести огонь, и только потом окончательно оборачивается на рыцаря.
– Я должен сказать, в первую очередь, спасибо, – охрипшим и осевшим голосом говорит Кэйя и кряхтит в подставленную к губам ладонь, выравнивая тон. – Альбедо?
– Приятно знать, что капитан кавалерии запомнил моё имя, – чуть приподнимает уголки губ Альбедо, складывая руки на груди. – Пожалуйста? Впрочем, мне больше интересно, откуда посреди безлюдной ледяной горы, ещё и с более крутой её стороны, появились Вы.
Кэйя задумывается, но не знает, что именно ищет в себе: ответы, оправдания, может, причины? В какой форме ему начать речь, что сказать?
– Я... – глупо начинать с самого раннего утра, когда он только пошёл на патруль торговых путей, это не главное. – Я попал в необыкновенно густой туман и, честно сказать, двигался в сторону Спрингвейла.
Альбедо непонятливо поднимает брови.
– Однако к утру я вышел на Хребет, а дорогу назад застелил туман ещё гуще, чем прежде.
– А в гору Вы зачем стали подниматься? Любому ясно, что у подножия куда больше вероятность встретить кого-нибудь из Ордена или хотя бы Гильдии...
– Поверьте, господин Главный Алхимик, в том состоянии, в котором я поднимался на гору, мне проще было сброситься с высокой скалы, чем ожидать помощи.
Он на пробу даже пытается двинуть раненной рукой, и та с колкой болью, но всё же ложится поверх живота. Кэйя вопросительно смотрит на алхимика.
– Я обработал ваши раны. Даже не знаю, что конкретно Вас спасло, но мороз точно поспособствовал тому, что ваша рука не стала претендентом на ампутацию.
– Просто блестяще, – фыркает Кэйя в сторону, но потом снова смотрит на Альбедо. – Спасибо.
Альбедо ничего не отвечает, но и не выглядит как-то оскорблённым. Просто принимает благодарность без ответа. Кэйя тоже давно не чувствует обязательства каждый раз отвечать «Не за что» или «Пожалуйста», когда выполняет свою работу.
Альбедо зевает в ладонь и оборачивается на костёр.
– Я приготовлю Вам поесть.
***
Кэйя бы не сказал, что он терпит общество алхимика. Он тут вообще непрошеный гость, но Альбедо явно куда более отстранён, чем даже те люди, у которых Кэйе приходилось вызнавать информацию. А когда люди знают настоящую цену знания, они не бегут предлагать его кому попало и торгуются неохотно. Вот и с Альбедо было так, только его отстранённость была помножена на два или даже на все три.
Кэйя не мог понять, что с алхимиком не так. Тот запрещал ему спускаться в невыздоровевшем состоянии с горы, готовил еду, оставлял книги, которые хоть как-то были отличны от куда чаще встречающихся в этой лаборатории текстов об алхимии. Отвечал на вопросы, поддерживал диалог. Но при этом ощущался так, будто находился совсем не здесь.
Альбедо смотрел ему в глаза лишь раз, когда Кэйя впервые увидел его, заходящего в тёплое помещение с брёвнами в руках. И всего секунду. Будто Альбедо и сам не понял, что произошло.
И нельзя было сказать, что Кэйе это не нравилось или отталкивало его от Альбедо.
Наоборот, в нём иногда бурлило желание препарировать его мысли и посмотреть, о чём тот думает, когда беседует с Кэйей, листая страницы книги; когда отставляет в сторону весы для измерений и молча сидит с закрытыми глазами несколько минут; когда выходит на улицу и долго смотрит вдаль.
О чём?
Что его мучает? Может, тревожит?
Альбедо не выглядит так, будто что-то его беспокоит, но он так молчалив, словно и вправду есть что-то такое, что мешает ему спокойно жить.
– ...и вот тогда мне действительно пришлось несладко. Все эти праздники в Мондштадте призывают детей и их родителей постоянно носиться по городу, и нет-нет, да найдётся какой-нибудь странник, забредший в город по чистой случайности, а потом и люди неожиданно начинают гибнуть, и кошки пропадают, и цветы не цветут у девушек в лавках. Всё наперекосяк.
– Действительно, всё наперекосяк, – тихо соглашается Альбедо и трёт пальцами мягкую пожелтевшую страницу.
– Альбедо? – решается Кэйя. Спустя месяц, который он тут проторчал, спустя горы писем, которыми он успел обменяться с Джинн за время своего так называемого больничного, спустя уймы подобных разговоров, когда он вливает в уши алхимика разные истории или искренне жалуется на что-нибудь, а Альбедо, как хороший слушатель, согласно кивает головой. Он решается спросить то, о чём думает постоянно.
– М?
– Тебя что-то беспокоит? Честно.
– С чего ты взял? – переводит взгляд на руки Кэйи Альбедо.
Кэйя приподнимается на мягкой ткани тёплого одеяла, придвигается к Альбедо, сидящему на стуле у постели, и осторожно закрывает книгу, забирая её из рук алхимика. Альбедо не сжимает на ней свои пальцы, не провожает ту взглядом, лишь продолжает смотреть на руки Кэйи.
– Ты ничего о себе не говоришь, – тихо продолжает рыцарь, стараясь создать обстановку, располагающую к откровению. – Совсем ничего.
– Кэйя, я...
У Альбедо ничего нет. Нет историй о праздниках, нет воспоминаний о друзьях-рыцарях, нет баек о весёлых годах юношества. Более того, у него никого нет и сердце у него каменное, такое же пошедшее трещинами, как скалы, ни материнских нежных рук, ни отцовского дома, из которого можно уйти, ничего из этого у него никогда не было, и метка на шее лишь подтверждение тому, что создан он не для спокойной человеческой жизни.
Быть может, в него вложили надежды чуть меньше, чем ожидания предполагаемой неудачи. Может, это именно он должен сейчас стыть алхимической эссенцией в багровых костях, на которых держится весь чёртов Драконий хребет.
Альбедо сжимает свои пальцы между собой в кривом замке.
– Если я отвечу на этот вопрос, то мне придётся рассказать куда более пугающие вещи, чем ты успел себе придумать. Я скорее не могу смириться со своей судьбой? С жизнью, которую обязан провести не так, как нормальные люди?
– Если тебе не нравится алхимия, так брось её.
Альбедо коротко и нервно смеётся.
– Это всё куда сложнее, чем ты себе представляешь.
– Так расскажи, – тихо проговаривает Кэйя рядом с его лицом, накрывая его ладони своими и за них притягивая к себе.
Альбедо говорит.
Говорит много и долго, однако голос его не першит и остаётся ровным, он складывает – только для удобства – ладони на плечи рыцаря, когда тот вынуждает Альбедо перебраться на свои колени.
И говорит-говорит-говорит.
Говорит, что ему жаль, что это именно он стал удачным экспериментом, что он не знает, как оправдать ожидания создательницы, не знает, как ему быть с другими людьми, когда он, воплощение несовершенного уродства, подобие человека, контактирует с ними. Что ему делать с чувством зависти, которое он испытывать не имеет права? Что ему делать, если он должен познать жизнь, но жить, подобно настоящим людям, он даже близко не умеет.
И только когда Альбедо начинает зло сжимать пальцы на крепких плечах, когда в который раз называет себя неудачей и крупно содрогается от эмоции, которую не может осознать, Кэйя прерывает его, прижимаясь к губам Альбедо своими.
И Альбедо жмурится сразу от всего: от страха, от неопределённости, от жара в сердце и от холода в разуме.
– Я покажу, – шепчет Кэйя, а Альбедо со всхлипом кивает, совершенно себя не контролируя.
Сквозь факт его искусственности, нереалистичности не могут пробиться чувства, его истинная природа вынуждает только хищно наблюдать со стороны за самим собой.
Завидно.
Другим людям не приходится искать что-то сверхъестественное, чтобы в полной мере прочувствовать момент.
А вот Альбедо так не может, в его голове первое место всегда и безоговорочно принадлежит тяге к познанию, у него не получается, как у других людей, просто жить.
В конце концов, он и не совсем человек.
Слово «странный» лучше всего его описывало.
Он был слишком странным для всех этих нежностей, слишком странным для чувств, слишком странным для прикосновений, объятий, поцелуев, странным для стонов, для шёпота на ухо, для всего, чем его одаривал Кэйя и что он сам пытался воспроизвести, повторяя за ним.
Он не понимал этого ни в какой форме – ни со стороны, будучи наблюдателем, слушателем или читателем, ни на личном опыте, когда целовал в одно и то же место на шее, слушая одобрительные вздохи.
Он странный, и для него физически ощутимое существует в отдельности от смысла вещей и, честно говоря, проигрывает.
Когда его касаются, он будто остаётся наблюдателем со стороны, оценивает обстановку, выбирает чувство, которое должен ощутить.
Всё это до сих пор происходит не с ним, каким бы манящим и приятным ни было, но под его контролем.
Обидно от монохромности, потому что этот взгляд со стороны поедает добрую половину качества, половину чувств, которые получает его тело и которые не добираются до его разума.
Какое же он всё-таки недоразумение, неидеальность, несовершенство, если не может объединить в себе человеческое тело и человеческие чувства. Какой прок от его ума, если он не может самого себя ощущать?
Он грызётся, кусается, царапается под одобрения Кэйи, ищет способ оставить яркое пятно и прочувствовать тот момент, в котором находится, в котором едва-едва себя удерживает.
И успокаивается только тогда, когда его разум окончательно отключается и его начинает пожирать чувство, изголодавшееся по чужому теплу, никогда доселе его не касавшееся, но желающее до безумия.
Он пробегается пальцами по спине Кэйи и сильно-сильно к себе прижимает, ощущая возбуждение от одного только прикосновения его губ к своей шее.
Это очень глубокое чувство, мгновенно вызывающее зависимость. Это тоска по чьей-то душе, она не просто где-то внутри, она глубже самого тела, она глубже духа, глубже сознания, давно за гранью человеческого понимания.
Но чувствуется она отчётливо, звучит нарастающим гулом, который звенит на рёбрах, стучит между зубов.
Альбедо слишком шумный, как ему кажется, слишком для того, кто никогда раньше такого не ощущал.
Он перемещает губы по плечам Кэйи, когда тот ведёт по нему, когда обводит и давит, когда хрипло усмехается.
И от одного его голоса становится по-ненормальному хорошо.
Это чувство скапливается в ртутные капли и бежит по щекам, оно забивается в линии на ладонях и под ногти чёрным невымывающимся следом, оно горчит под языком и сухо оседает в горле. Оно будто намеренно делает всё, чтобы его уже никогда не забыли.
Кэйя готов приложить любые усилия, чтобы это чувство не забылось Альбедо, высеклось у того символом на роговице глаз и напоминало о себе каждое мгновение его жизни, не позволяя считать самого себя ничтожной неудачей.