Подопечный

Tonight I'm so alone

This sorrow takes a hold

Don't leave me here so cold

Never want to be so cold 

Дитрих родился в многодетной семье. С одной стороны, он привык к детям, с другой же, что он, что четверо его братьев росли в полной самостоятельности, которая завершалась лишь во время еды, купания и сна. В эти моменты мать — женщина весьма строгих правил — считала своим долгом во всём следить за детьми, стремившимися как можно быстрее узнать всё о мире, окружавшем их, а потому нередко нарушавшими установленный порядок.

Свод строгих правил, самостоятельность и страх не оправдать доверие — всё это избавляло Дитриха от присмотра за братьями и связанных с этим проблем. Из общего у детей в его семье были лишь возня в раннем детстве да последующее обучение и совместные тренировки.

Поэтому уход за ребёнком оказался для Дитриха совершенно новым, полностью непривычным делом. Даже если этому ребёнку уже исполнилось девятнадцать.

«Он оказался единственным выжившим, — говорил врач, средних лет мужчина с тонкими чёрными усами и усталыми глазами, прятавшимися за толстыми стёклами очков. — Его спасение в автокатастрофе — чудо».

«Человек, находившийся за рулём, был серьёзно болен и намеревался покончить с собой, не заботясь ни о чём», — произносила полная женщина в полицейской форме.

«Для мальчика сильный шок то, что муж его тётки решил свести счёты с жизнью. Ребёнок едва выжил! — повторял раз за разом доктор, глаза его гневно сверкали. — Неизвестно, сколько времени потребуется на реабилитацию и сумеет ли он вообще когда-нибудь полностью восстановиться».

«Парень на восемнадцатом году жизни чудом выжил в автокатастрофе, виновник которой — долгое время безуспешно лечил депрессию. Мужчина и вся его семья погибли. Он — единственный свидетель. Он должен говорить, — отвечала каждый раз офицер. — Он должен восстановиться».

Дитрих не горел желанием вникать в споры этих двоих — эти перепалки не были редкостью. Смысл их не менялся, но с каждым разом речь доктора и офицера всё больше наполнялась малопонятными терминами, призванными показать точку зрения каждого единственно верной. Но, сказать начистоту, и сам чёрт в этих странных словах сломал бы ногу.

Зато Дитриху было хорошо знакомо значение слова «должен», которое часто звучало в разговорах. Его подопечный — Леон — должен был вернуться к нормальной жизни. Это Дитрих усвоил чётко.

Леон был худым парнем с осунувшимся лицом, дарившим миру пустой, погасший взгляд насквозь больного человека. Безжизненным в нём было всё: глаза, смотревшие на мир, но не видевшие его, растрёпанные волосы, которые Дитрих тщетно пытался хотя бы чуть-чуть пригладить перед приходом сиделки, врача или офицера. Леон постоянно лежал на кровати, почти не реагируя на происходящее вокруг.

Каждое утро Дитрих заставлял подопечного вставать и почти силком вёл в ванную комнату, где внимательно следил за тем, чтобы тот умывался и чистил зубы — на такой нехитрый туалет его воли, поддерживаемой неусыпным контролем ледяных глаз, вполне хватало. Под тем же молчаливым наблюдением Леон выполнял комплекс самых простых упражнений, направленных на укрепление его истощённого тела.

«Делай, делай», — звучал резкий голос немца.

Дитрих каждое утро приносил подопечному чистый комплект одежды, который в конце дня забирал и складывал в корзину для грязного белья, выдавая взамен ночные штаны с рубашкой.

Дитрих приносил ему завтрак, обед и ужин, неподвижно сидел рядом до тех пор, пока тарелки не пустели. Дитрих не мог приняться за свою порцию раньше, чем убедится в сытости подопечного. Таково было правило, и немец ему неукоснительно следовал.

После обеда приходила сиделка, следившая за тем, чтобы Леон вовремя принимал все прописанные лекарства, Дитрих оставлял Леона на неё и совершал запланированную прогулку до магазина и аптеки. Там его уже хорошо знали, и едва завидев статную фигуру, готовили пакеты, содержимое которых почти не менялось.

Иногда подопечный проявлял активность — тянул руки к предметам, оставленным на тумбочке рядом с кроватью по невнимательности. Это могли быть лекарства, сигареты или самые обычные ручки и карандаши. Дитрих реагировал мгновенно и забирал вещи. Ему не нужна была очередная попытка Леона уйти от мира или вовсе покинуть его.

«Дай!» — с непривычки после долгого молчания Леон хрипло шептал, протягивая дрожащую руку. Худое тело конвульсивно дёргалось в попытках удержать равновесие.

Дитрих отрицательно качал головой. В глазах немца застыла неумолимость.

  «Боль длится двенадцать минут. Всё остальное — внушение, — часто, как мантру, повторял Дитрих. — Ты должен вернуться к нормальной жизни».

Дитрих не верил этим словам, появившимся по воле очередного самопровозглашённого «знатока людских умов и душ», но очень хотел, чтобы это было истиной для его подопечного. Тот должен преодолеть себя. Пересилить страх. Вернуться к жизни.

«Поднимайся!»

«Не прекращай упражнения, ты можешь ещё!»

«Соберись, хватит лежать!»

Дитрих был не против разговаривать с Леоном вечерами, но тот не воспринимал больше двух коротких простых фраз подряд. Обрывки предложений, отдельные слова — речь, больше напоминающая приказы. Леон реагировал на отдельные команды, брошенные твёрдым голосом. Но его глаза при этом зачастую оставались пустыми, словно принадлежали мертвецу или же каменному изваянию, а не живому человеку из плоти и крови.

Дважды в день, по расписанию, утром и вечером, Дитрих выводил подопечного на прогулку. Сначала приносил ему обувь, потом костыли. Помогал спускаться по лестнице, внимательно следя за каждым движением. Водил по знакомым улицам. В солнечные дни Дитрих на час-другой отводил Леона в сквер — врач полагал, что время, проведённое на свежем воздухе, должно положительно сказаться на состоянии больного.

На прогулке Дитрих молча шёл рядом. Наблюдал. Поддерживал. Направлял. Не давал бездумно, подчиняясь ритму передвигаемых на автомате конечностей, не глядя идти вперёд. Останавливал на светофорах. Безмолвная строгая нянька для человека, мир которого был разбит вдребезги всего одним необдуманным действием, одной ложью, одним предательством. Одним страхом перед костлявой старухой и нежеланием идти к ней в одиночку.

Дитрих одобрял те моменты, когда в действиях подопечного появлялась осмысленность. Когда в глазах загоралось, пусть и ненадолго, понимание, а поступь становилась твёрдой, Дитрих улыбался. Так искренне, как только мог.

Для немца, привыкшего к тяжёлой службе в полиции, быть нянькой для ребёнка было странно. Видеть же сломленным человека, которого Дитрих помнил живым, сильным, упрямым и улыбающимся, было неприятно.

Дитрих знал, что Леон должен вернуться к нормальной жизни. Вновь узнавать мир вокруг, дышать полной грудью, слышать пение птиц, видеть рассветы и закаты, просто жить.

Дитрих понимал, что должен помочь ему в этом.

Дитрих хорошо знал значение слова «должен».

Дитрих — доберман двух с половиной лет, чистокровный немец, оставшийся последним близким существом у своего сломленного хозяина.