В пыльной студии было душно. Полуденное солнце будто решило выжечь старушку Италию до самой корки, до мерзкой подгорелой корочки, которая бывает на дне пиццы. А вместе с ней и людей тоже изжарить, по крайней мере тех, кто сдуру решил сунуться на улицу. Солнечная Италия, благословенная Италия. Треклятая омерзительная Италия с её треклятым солнцем и треклятыми итальянцами и итальянками, которые почему-то этому самому солнцу радуются как дети.

Густаво метался между желанием открыть все окна настежь и осознанием, что впустит в пустое помещение лишь зной. Кондиционер работал на полную мощность, но это почти не ощущалось. В воздухе, в невесомых столбах солнечного света кружилась пыль. Солнечные пятна на старом, но пока ещё «живом» полу. Древний, как сам мир, рояль. Убогая и в чём-то даже вульгарная деталь, считающаяся неотъемлемым атрибутом всех балетных залов, наравне с зеркалами во всю стену и станком.

Тихий звон бутылки, коснувшейся стеклянным боком другой бутылки. Алекто полулежала на старом широком подоконнике, закинув ноги на стену, меланхолично смотрела на собственные колени, выглядывающие из драных по давно устаревшей моде джинс и пила пиво, купленное на углу.

— Так почему «нет»? — Густаво решил вновь попытать счастья. Если уж ему ничего не обламывается, то хоть узнать причину он имеет полное право.

— Потому что ты мне не нравишься, Густаво. — Алекто повторила фразу, которую он сегодня слышал уже третий раз. И которую не мог принять.

— Ты ж не по бабам?.. — в голосе звучало нескрываемое пренебрежение.

— Нет, — прозвучал слишком резкий ответ одновременно всё с тем же звоном бутылок.

— Не любишь гомиков, но от нормального мужика нос воротишь?.. — Густаво попытался улыбнуться, но вышло скорее осклабиться. Вся эта пляска вокруг да около его порядком раздражала. Он привык получать всё, что хотел, невзирая на цену.

— Знаешь, ты зря смеёшься и подозреваешь меня в чём-то таком. В мире и так слишком много дерьма, чтобы ещё травить людей за то, с кем они спят. Если это не с малолетками, если оно добровольное и по-добровольному, ну, согласию, то какая разница кто с кем трахается? — сейчас в её голосе звучало что-то простое и знакомое. Как если бы деревенская девчонка пыталась объяснить что-то из высшей школы и использовала сложные термины, закончив при этом не больше четырёх классов. — Парень с девкой, парень с парнем или девка с девкой. Кому какое нахуй дело, что там в койке у других творится?..

Густаво рассмеялся. В этих словах звучала какая-то непосредственность и совершенно детская наивность. Как если бы агнец вдруг встрепенулся и сказал волку, что все они — от червяка до грифа — равны и едины. Но слышать такое от человека, который в иных плоскостях и темах демонстрирует неприкрытую циничность и жёсткость, граничащую подчас с жестокостью?

— У меня есть друг. Глупый, потерявшийся мальчик, запутавшийся в паутине из насилия, лжи и боли, — Алекто вновь приложила бутылку к губам. Никакой томности движений, плавности, элегантности, грациозности, с которыми обычно описывают каждое женское движение… в этом определённо была какая-то совершенно особая эстетика. — Он сжёг паутину, опутавшую его с ног до головы, отодрал от себя пылающие нити. С женщинами у него напряжённые отношения, но, знаешь, сделай со мной мужчины всё то, что с ним сделали женщины, я бы их возненавидела. Всех. Каждого.

Почти пустая бутылка опустилась на пол, где стояло ещё несколько таких же, но полных. Густаво не понимал этой её способности — опрокидывать в себя стакан за стаканом, бутылку за бутылкой и совершенно не пьянеть. Если бы не расширявшиеся, как и у всех людей зрачки, он бы и вовсе считал, что перед ним не человек, а что-то из фольклора, что-то древнее и бесконечно уставшее, что-то, что после горячих вод преисподней может пить алкоголь, не моргнув, не поморщившись, как человек пьёт ключевую воду.

— И что он, по мужикам?.. — гоготнул Густаво.

Он бы сказал ещё что-нибудь. Ещё много сказал бы, чего уж там, но осёкся, поймав холодный, немигающий взгляд серых глаз. Как будто сама бездна смотрит в тебя, или как там говорил этот чёртов философствующий немец-псих?..

— Тебя мать в детстве недолюбила, что ты ищешь себе пухлую девку-наседку?.. — Алекто говорила вроде как раньше, но почему-то Густаво чувствовал чеканку слов. Как удары. — Или тебя бил отец, а мать, тучная приземистая баба с пухлыми руками в мыле и муке, утешала тебя, когда ты, исполосованный до крови, приползал к ней на кухню и падал на корзину с капустой?..

Пощёчина. Отвратительная и подлая пощёчина от девушки — сущей девчонки по сути, которой и двадцать-то с трудом можно дать, — которая с нежной, доброй, полной понимания и прощения улыбкой могла бы наживую снимать с твоего лица кожу. Как ребёнок, которого ты просишь не выливать кружку с кофе на компьютер, а он лишь улыбается, будто не понимает, и опрокидывает кружку, выливая всё до самого дна.

Алекто попала в цель с одним. Густаво действительно компенсировал. Вкусив на славу жизнь, настоящую жизнь, а не жалкое существование, он постоянно доказывал своё право быть на вершине. Собственное тело — рост немногим выше среднего, широкие плечи, узкие бёдра, сильные руки и ноги, но при этом очень живое, пластичное тело истинного танцора. Он как бы говорил всем остальным: «Я — Густаво, посмотрите на это тело, оно — Густаво».

Слава — его имя грохотало на всю страну, куда бы он ни приехал, его знали везде. Его имя слышали все. И чёртов ублюдок отец, и паскудные выблядки с соседних улиц, и… все. За славой тянулись деньги. «Эй, нищие, — мысленно кричал Густаво. — Сколько вы получаете, возделывая свои сраные апельсины? Сколько вы получаете, когда пашете с утра до ночи, горбясь и становясь чёрными на солнце? Вам хватает этих сраных грошей на вашу сраную жизнь нищих?.. Вы мне омерзительны, ублюдки!»

И женщины, бесчисленное количество женщин, привлечённых его славой, его деньгами и его телом. Насчёт своего лица Густаво никаких иллюзий не питал. Его — сущее проклятие — он унаследовал от пьянчуги-отца. Мерзкое, квадратное, со скошенным подбородком и сломанным в детстве, неправильно сросшимся носом, зарастающее чёрной жёсткой щетиной по самые глазницы, если хоть на день забыть о бритве. Спасали лишь глаза — подарок матери — большие, чёрные и выразительные, взирающие на всех из-под густых бровей с некой властностью, осознанием собственной значимости.

Один взгляд этих глаз заставлял людей в трепете склоняться перед ним, перед его желаниями и его талантом. Её — Алекто — взгляд был другим, совсем другим. Как взгляд волка или совы, он поражал своей одновременно и холодностью, и отстранённостью, и некой пронизывающей до глубины души силой, и жизнью, бескрайней жизнью, когда взгляд этот находил что-либо интересное. Но куда чаще он был пустым, отчуждённым и будто бы спящим. Серая сталь, безразличная ко всему.

Густаво не любил таких людей, потому что не мог понять что у них на уме. Не мог получить их ни за славу, ни за деньги, ни даже за тело. И такие люди кто? В своей недостижимости и вымораживающей почти что святости, они могли быть либо ангелами, плевать хотевшими на мир земной, либо демонами, которые на все людские пороки смотрят с отеческой снисходительностью.

— Есть люди, которые полны дерьма, как те святоши, что по утрам читают проповеди под крышей церкви, а по вечерам зажимают в углах мальчишек, — Густаво почти не следил за тем, что говорила Алекто, изредка прерываясь на глоток-другой пива. — А есть люди, которые полны пустотой. Им не нужен ты и вон та гора шмотья с витрины. Всё, чего они хотят, это увидеть в ком-то отражение огня. Понять, почувствовать его, а если получится, то и потрогать. Поставь свечу перед зеркалом и ты увидишь, как отразится огонь. Поставь напротив другое зеркало и вот уже перед тобой блядский бесконечный коридор с бесконечностью пылающих свечей. Так и они, если не могут гореть сами, они хотят найти то, что смогут отразить. Огонь. Жизнь. А ты и твои побрякушки им, по сути, до пизды.

— И?.. — Густаво по привычке разминал мышцы.

— И нихуя, — Алекто повозилась и устроилась так, чтобы лицо оставалось в пусть и небольшой, но тени. — То, что с ним сделали женщины, со мной сделали люди. Для меня вся эта хуйня не делится по полу. Мужчины, женщины… они ж в равной степени могут дерьмо намешивать.

Пустая бутылка пролетела сквозь всю студию и, столкнувшись с зеркалом, разлетелась осколками. И тут же фонтан солнечных бликов, отразившихся от осколков, брызнул по сторонам. Демонстративно и красноречиво, не будь в движениях такой лени и скуки. Как кошка, которая сталкивает кружку со стола, а потом наблюдает — случится апокалипсис или нет — и если нет, то теряет всякий интерес к свершившемуся.

— Безликая масса, которая приобретает своё лицо и пол лишь тогда, когда оно нужно. Раз и человек становится напарницей. Два и вот уже пустоголовый манекен стал информатором. Потом что-нибудь произошло и ещё одна куколка стала заказчицей, — Алекто стремительно теряла интерес к их диалогу. — Любовник он и есть любовник, что ещё с мужика взять. Отработал своё и катись нахуй ко всем хуям. Ебли мозгов и в работе хватает за глаза.

— Значит для тебя все люди — это просто люди, без расы, национальности, возраста и пола?..

— Ну, типа того, — на лице Алекто не было и следа мимики, той живой подвижности, которая любое, даже самое некрасивое лицо способна сделать если и не красивым, то хотя бы приятным. Вновь на ум пришла ассоциация с волком или совой, или ещё какой-нибудь столь же безобразной тварью. — Когда ты приходишь в магазин, то видишь продукты, а не помидоры сорта такого-то, тридцать видов специй по названию каждой травки, семьдесят два вида сыра. И когда не пользуешься каким-то конкретным молотком там, или же отвёрткой, то в ящике лежат просто инструменты, а не отвёртка крестовая диаметром…

— Я понял, понял, — рыкнул Густаво под едкий смешок. Кому понравится, когда его сравнивают с продуктами или инструментами? К тому же, Густаво был не кем-то там, а Густаво. Он привык купаться во внимании и обожании, а не томиться от мимолётных подачек вроде разговора ни о чём.

Алекто допила последнюю бутылку. Седьмую за этот день. И как ни в чём не бывало легко поднялась с окна и пружинящей походкой прошла сквозь залу. Из неё бы получилась неплохая балерина. «Возможно, — поправил себя Густаво. — Возможно, из неё бы получилась неплохая балерина. Не такая прекрасная, каким был он сам, но достаточно способная и смышлёная, чтобы составить пару его гению».

— Я уважаю ваше искусство, — произнесла Алекто, встав у станка и проделав несколько базовых упражнений. Осанка и растяжка были в норме, хотя в движениях и сквозила плохо скрываемая (а скрываемая ли? — подумалось Густаво) ленца. — Но вы такие же бесполезные, как и другие люди. Слишком мельтешите.

— Что? — Густаво показалось, что он ослышался.

— Если нужно сказать «хуй», то какой дебил будет говорить вместо этого «непарный мягкотканевый трубчатый орган, один из наружных половых органов мужчины в составе мужской мочевыделительной и репродуктивной систем»? — Густаво всё ещё слабо прослеживал мысль. — Вы слишком уж выкручиваетесь, наворачиваете тысячу пируэтов и связочек-завязочек, перегружаете язык тела. А он в основе своей простой.

Алекто сделала несколько выпадов. Густаво плохо разбирался в спорте, потому что считал его варварским пережитком и развлечением для питекантропов, неспособных познать и понять истинную красоту и всё величие балетного искусства. Он не мог сказать приёмы из какой школы — или как там определяется всё это?.. — показала Алекто, но тело её действительно двигалось быстро, стремительно и удивительно чётко. Ни лишнего вздоха, ни лишнего движения. Это было бы даже красивым, не будь таким… безликим?..

— Вы как тот дурак с площади, что мельтешит-мельтешит, сыплет словами как чечевицей, говорит первое, десятое, третье, седьмое, обращается ко всем и сразу, то лишь к тебе, а по сути всё, что он хотел бы донести, можно было бы сказать в одной, предельно короткой фразе, — Алекто подхватила с пола сумку. — Я не люблю мельтешение.

За всё время их знакомства этот диалог был самым многословным с её — Алекто — стороны. Обычно это он, Густаво, говорил и говорил, рассказывал обо всём, что только можно описать, рассказать и обсудить. Говорил, говорил, говорил и… без толку? Всё это время он был глупым болванчиком — арлекином в руках кукловода, развлекающего детишек на площади, — а девушка, которую он хотел видеть обожающей его, оставалась столь же бездушной, как манекен на витрине магазина одежды.

Густаво положил руку на плечо Аль, сжал, думая лишь о том, что иногда можно плюнуть на принципы и взять желаемое силой, и… сначала почувствовал, а потом понял, что ладонь, мгновенно из мягкой ставшая, чисто по ощущениям, твёрже металла, упёрлась ему куда-то в живот, там, где было, вероятно, солнечное сплетение. Глухое, низкое шипение дошло до сознания уже после.

— Ещё раз сделаешь так, и поклонникам останется лишь вспоминать о том, что был когда-то такой зазнавшийся хер, как Густаво, который вроде бы плясал на сцене в трико, а на досуге подкидывал другим дерьма своими дерьмовыми ручками, — Аль не скалилась, не улыбалась и не кривилась от злости или презрения. Спокойное лицо человека, уверенного в том, что ему по силам исполнить любую угрозу.

Удар, и из лёгких Густаво в один момент будто бы вышибли весь воздух. Когда же он проморгался, возвращая зрению чёткость, а мыслям ясность, то в старом зале никого не было. О том, что Густаво всё же не заглючило от жары и он был тут не один, говорили лишь пустые бутылки из-под пива.

Ещё осталось чувство омерзения. Причём, почему-то, не к сучьей самовлюблённой девке Густаво испытывал омерзение, а к себе самому. Как будто вновь вернулся в детство и взглянул в зеркало, из которого на него смотрело перепачканное навозом и гнилыми овощами лицо избитого и униженного мальчишки.