Солёный морской ветер раздувал белую занавеску точно парус яхты. Прекрасной яхты с кристально-белыми бортами и сверкающими на солнце золотыми буквами, которая неспешно рассекала волны в море из тишины. Апельсиновый аромат наполнил комнату, но вместо воодушевления и мыслей о прекрасном саде за окном вызывал лишь тошноту.

Эстель ненавидела эту виллу всей своей душой. И чёртов сад, раскинувшийся за окном, она ненавидела тоже. Все эти мерзкие апельсиновые деревья, усеявшие траву белыми лепестками, вызывали лишь желание сжечь их ко всем чертям и стоять на террасе, наблюдая за пожаром, как в своё время Нерон наблюдал за пылающим Римом. Пусть все и говорили, что апельсиновые деревья почти не пахнут, Эстель могла поклясться, что они действительно не пахли, они воняли.

Как и всё на этом мерзком острове.

И тишина, безумная, оглушающая тишина. От неё хотелось бежать как можно дальше. На яркую, залитую светом, сцену театра. Под зрительские крики восторга и любви и на алые — как выступившая на порезе кровь — розы. Эстель любила сцену. Любила запахи театра: костюмов и грима, пирожных и вина, роз и духов. Любила шум театра, постоянные крики, смех и аплодисменты. Их она любила больше всего.

— Ты была прекрасна, — бокал покачивался в руке юноши. — Ты блистала на сцене. Ты была бы звездой, если бы не он, верно?

«Детка, никогда не связывайся с итальянцами», — говорил когда-то в детстве отец.

Стелла Иоанниду никогда не видела себя в серости и нищете. Толку от богатой истории страны, если большинство её граждан могут позволить себе лишь саван? Стелла ненавидела родную Грецию, которая не могла позволить ей блистать. В мечтах она всегда представляла себя нежной и белокожей француженкой, которая легко шагает по Монмартру, а мужчины оборачиваются ей вслед. Не эти грубые и неотёсанные (несмотря на древнюю и богатую историю) греки, а утончённые и изысканные французы. Даже псевдоним — Эстель Боне — был не столько необходимостью (какая может быть необходимость у актрисы вторых и третьих ролей?), сколько прихотью, тешащей самолюбие.

Самолюбие тешили и букеты белых роз. Каждый раз свежих и без единого увядшего лепестка. Тонких, изысканных, чувственных. Таких, какие Стелла-Эстель любила. Именно таких, какие подчёркивали бы её тонкую, нежную, но чувственную натуру. Спрашивать от кого они было бесполезно. Директор театра лишь многозначительно поднимал глаза к потолку, а костюмерша восторженно вздыхала.

— Позвольте представить вам Стеллу Иоанниду, сегодня было её первое выступление в главной роли, — противно и подобострастно блеял директор, который буквально за десять минут до этого дулся словно жаба и всячески расписывал Стелле-Эстель, какое же он делает ей — второсортной бездарной девке — одолжение, что знакомит её с одним из меценатов. Он так и произнёс это надменное слово, проблеял его по буквам «м-е-ц-е-н-а-т». И куда только делся весь его запал сейчас?..

— Эстель Боне, — холодно произнесла Стелла-Эстель, чеканя каждое слово и протягивая руку.

Она ожидала классического рукопожатия, мерзкой и потной хватки, которую придётся вытерпеть, давя в себе рвотные порывы. Вместо этого она сначала ощутила прикосновение тёплых и сухих пальцев, а потом совершенно невесомое касание губ. Сердце Эстель — не Стеллы, не Стеллы-Эстель — забилось быстрее. Разве не этого она ждала всю жизнь, разве не этого она заслуживала?..

«Никогда не связывайся с итальянцами», — слова отца мелькнули где-то глубоко-глубоко в мыслях и тут же рассеялись, будто никогда и не существовали.

Амадео Марини был не просто итальянцем и не просто меценатом, от нечего делать вкладывающим деньги в театры и прочую никому не нужную с точки зрения Эстель мишуру. Он был хорошо образованным человеком, рядом с которым Эстель чувствовала себя самой обычной деревенской дурочкой, и настоящим джентльменом, который, казалось, сошёл прямиком из наивных фантазий Эстель. С ним она действительно чувствовала себя Эстель Боне, а не Стеллой Иоанниду, настоящей актрисой, а не девочкой вторых ролей.

Весь вечер, впервые сидя в ресторане и говоря о себе, Эстель думала лишь об одном. О том, что и этому мужчине нужно будет от неё лишь одно — восторженная улыбка и секс. Но ни в первый вечер, ни в седьмой, Амадео ни единым словом, ни взглядом не намекнул на то, что она ему что-либо должна. Как будто ему нравилось выслушивать её восхищённый щебет и надуманные рассказы о Франции, которую она видела разве что на открытках и в фильмах. Как будто нравилось каждый раз дарить ей букеты роз, дополненные то корзинкой экзотических фруктов, то какой-нибудь необычной вещицей, каждая из которых воспринималась другими девчонками-актрисами как настоящее сокровище.

— Вы прекрасны, Эстель, — эту фразу она слышала тысячи раз, но когда её произносил своим бархатистым баритоном Амадео, в эти слова действительно верилось. Она прекрасна. Эстель прекрасна.

Цветы, шоколад, золотые украшения, дорогие платья и — вершина — поездка во Францию. Эстель давно была готова отдаться этому человеку, лишь бы сказка не заканчивалась, но когда однажды во время традиционного ужина Амадео предложил ей поехать во Францию, Эстель окончательно сдалась. Впервые её окружала не серость, нищета и скука, её окружала та изысканность и роскошь, которую она заслуживала.

— Он лгал тебе, он лишь развлекался с тобой, как с маленькой глупой девочкой, какой ты и была тогда, — тихая, но такая явная усмешка в голосе и карих глазах. Эстель закрыла глаза, чтобы не видеть своего вынужденного компаньона, который буквально озвучивал каждую её мысль.

Но тогда Эстель было плевать. Главные роли в театре; светские мероприятия, на которых она сияла ничуть не хуже именитых дам; украшения и наряды, которые она сама никогда бы не смогла себе позволить. Хотя ей и следовало уже тогда заметить, что Амадео любит её меньше, чем она заслуживала и меньше, чем желала.

Первая их крупная ссора произошла спустя месяц после поездки во Францию, где они, на яхте в каком-то там сильно известном заливе, стали любовниками. Эстель сопровождала Амадео в его поездке в Амстердам, когда всего один телефонный звонок оборвал всю сказку.

— Мой сын попал в больницу, — коротко бросил Амадео.

О существовании мальчика со странным именем Анджело, такого же темноволосого и темноглазого, как и его отец, Эстель знала с самого начала. Амадео действительно души не чаял в своём шестилетнем сыне и это звучало не только в словах, но и во взгляде, лучившемся гордостью и любовью, едва только речь заходила об Анджело или Анжи, как его звал сам Амадео. Эстель не любила детей, но в присутствии Амадео всегда искренне восхищалась этими мелкими ублюдками, даже если в этот момент внутренне она желала увидеть их всех в канаве.

Сильнее всего, конечно, нелюбовь её касалась именно шестилетнего вихрастого мальчишки, дерзко глядящего и с фотографии в бумажнике, и с заставки телефона. У Эстель было острое чувство, что этому мальчишке не приходится прикладывать и тысячной доли тех усилий, которые прикладывает ежедневно она, Эстель, чтобы удержать внимание его отца. Ведь итальянцы чрезвычайно горячи и ветрены, это, словно мантру, повторяли все её подружки-актрисы.

Тогда она по глупости лишь спросила, почему ему непременно нужно лично лететь в Италию, почему за мальчишкой не может приглядеть огромный штат прислуги, почему им нужно прерывать такой великолепный отдых ради какого-то там кашля?.. Взгляд Амадео мгновенно потемнел. Тихо, но чётко выделяя каждое слово, он сказал, что Эстель может отдыхать, как и они планировали. И если бы ей только хватило ума промолчать, не требовать себе внимания, но тогда Эстель была пьяна от любви, которой её окружал Амадео, от потакания её желаниям.

Он так и не поднял на неё руку, хотя по глазам Эстель и увидела, что другой мужчина на его месте давно бы отхлестал её по щекам, как зарвавшуюся наглую сучку. Но это осознание пришло потом, после слёз, пролитых над подушками в шёлковых наволочках. Амадео любил своего единственного сына больше, чем какую-то там актрису, вообразившую себя центром мира. Ревновать к женщине и ненавидеть другую женщину куда проще, чем ребёнка, но жена Амадео и мать Анджело умерла от рака, став недосягаемым призраком, о котором даже не говорили, поэтому ненавидеть её не получалось — слишком неосязаемым был образ, а вот ублюдочный мальчишка был вполне себе реальным.

Эстель могла смириться с сыном, в конце концов, у каждого мужчины, который ей встречался в жизни, был свой личный пункт насчёт «наследника», даже у тех, кто могли оставить в наследство детям лишь просиженный диван с клопами. Второй любовью Амадео была не столько сама Италия, сколько Сицилия, которую Амадео считал настоящей душой Италии. И которую искренне любил, хотя Эстель и не видела что именно можно любить в этой связке островов. Всё в Сицилии пахло землёй и работой, мерзкими апельсинами и виноградом, свободой, гордостью и… бедностью. Той самой исторической бедностью, которая душила Эстель на её родине, вновь превращая светскую диву Эстель в обычную Стеллу.

— Как можно любить до огня в глазах клочок земли, когда рядом с тобой находится настоящая звезда?.. — Эстель открыла глаза, вырвавшись из плена воспоминаний, и вновь наткнулась взглядом на насмешливую улыбку юноши-тени, настолько он был незаметным и тихим.

— Он любил свою богом забытую Сицилию так, будто она была раем на земле, — ядовито произнесла Эстель и отпила вина. Итальянское вино на её взгляд ни в какое сравнение ни шло с французскими винами, оно было слишком грубым и напористым, как и люди, рождённые и выросшие среди итальянских рощ и скал.

В том, что Амадео любил свой дом, Эстель если и сомневалась, то окончательно уверилась тогда, когда с удивлением заметила, что он знал по имени каждого человека, который работал на его вилле. С каждым он общался как со старым другом, спрашивал о семье и работе, а в ответ получал искреннее… уважение? любовь? преданность? Амадео как будто был одновременно и хозяином этой земли и этих людей, и в то же самое время был частью большой и дружной семьи. Так не должно было быть по мнению Эстель.

Хозяин должен быть господином в золотых апартаментах, а слуги должны быть в сараях и не отсвечивать. Эстель искренне не понимала той близости и сердечности, которая царила в поместье Амадео, когда он не принимал партнёров по бизнесу или каких-то иных важных гостей. Если бы она не была такой глупой и слепой, она бы заметила, что все люди Амадео были искренне преданны ему и с лёгкой душой могли умереть за своего «господина». Не будь она такой молодой и наивной, то сразу бы заметила, что десятки глаз следили за всем происходящим на вилле и докладывали Амадео о каждом её шаге или вдохе.

Эстель была лишь третьей в списке на любовь.

Невысокая, но обладающая хорошим телом (хоть бёдра и были объёмнее, чем хотелось бы), Эстель считала, что достойна лишь самого лучшего, а никак не растущего в её животе ребёнка, который с каждой неделей всё больше и больше портил её фигуру.

Ей следовало бы сразу заметить, что это стало финальной трещиной на фарфоре её замечательной сказки. Следовало заметить, как шёпот прислуги сгущается над ней как тучи перед грозой. Они искренне любили хозяина и потому пусть и в куда более мягкой, чем было в реальности, форме, но передавали ему слова Эстель, которые та произносила, свято уверенная, что её никто не слышит.

Как кляла на чём свет стоит свою незапланированную беременность и ещё не рожденного ребёнка. Как проклинала Амадео с его чёртовой любовью и к родной Италии, и к семье, и детям. Как говорила о том, что хочет избавления от растущего живота, как мечтала о выкидыше.

Если раньше Амадео действительно любил свою глупую и красивую актрису, любившую лишь себя и дорогие подарки, и был готов жениться на ней, то после рождения ребёнка последние искры его любви погасли. Но Эстель была слишком поглощена собой и своей фигурой, чтобы заметить его оледеневший взгляд.

— Знаешь, нормальные дети кричат, плачут и всячески раздражают, — Эстель вновь отпила вина из бокала и впервые за весь день посмотрела на своего компаньона. — Но эта мерзость с самого своего рождения находится в тишине.

Покачивая бёдрами, Эстель прошла к детской кроватке, где на белье цвета ярких апельсиновых листьев лежал ребёнок, мирно грызущий беззубыми дёснами резиновую птичку. Маленькая девочка, которой не так давно исполнилось полгода, но в стремительно менявших голубой цвет на серый глазах которой не было и капли младенческой беззаботности. Она — пока ещё безымянная — лежала в кроватке и смотрела сквозь мать, как будто не видела (или скорее не считала достаточно важной, чтобы видеть?) Эстель.

— Я щипала это маленькое чудовище, царапала, — Эстель покачала над детской кроваткой ладонью с длинными и ярко разукрашенными ногтями, стараясь привлечь внимание дочери, которую куда больше интересовала игрушка. — Один раз даже порезала её, ну, знаешь, острой кромкой заколки для волос. Мне, взрослой женщине, было бы до слёз больно, а эта, будто мертвячка, ни слезинки, ни крика.

На лице Эстель застыла гримаса отвращения. Если Анджело она просто не любила, то эту маленькую девку она просто ненавидела и давно бы утопила, будь её воля. Последние искры любви Амадео к Эстель погасли, зато к этой маленькой паршивке в душе Амадео пылала самая горячая любовь. Точно такую же бурю чувств — любовь, восторг, гордость — Эстель видела в его глазах и когда речь заходила о старшем сыне, но никогда по отношению к себе. Это бесило. Она была звездой, а не эти дети, но почему-то в жизни всё складывалось именно так.

— Зачем топить, если можно поступить куда элегантнее? — голос вновь вырвал Эстель из водоворота фантазий, в которых она вновь и вновь оказывалась на яхте во Франции, таяла под руками Амадео, растворяясь в его любви и не зная, что это лишь жалкие крохи того, на что способна его душа.

— Я мечтаю сделать так, чтобы он понял каково это: резать руки об осколки мечты, — Эстель бросила взгляд на открытое окно. За ним всё также шумел сад. — Глупо, наверное, да? Я так верила, я бросила ради него театр, а что он? Он сказал мне, что уродливые растяжки на моей прекрасной коже — сущая чушь в сравнении с новой жизнью.

Эстель начинало потряхивать, едва только взгляд её натыкался на безмятежный взгляд дочери. Маленького чудовища, которое не только испортило её фигуру и сломало жизнь, но и отняло любовь человека, который мог воплотить в реальность все мечты Эстель. Уродливое курносое создание, чьи отросшие тёмно-каштановые прядки вызывали искренний восторг у всей прислуги и Амадео. На тощей ручонке тускло поблёскивала бронзовая змейка — первый подарок отца, который имел какое-то особое значение, если судить по трепету прислуги, но ни лживые слуги, ни сам Амадео не спешили посвящать Эстель в свои тайны.

— Она молчит, когда я рядом и пытаюсь с ней говорить, зато стоит только ему склониться над кроваткой, как она начинает что-то там агукать, — в голосе Эстель вновь прорезались истеричные нотки обиды. — Она, как эти его мерзкие шавки на псарне, смотрит в пустые углы, щурится и тоже что-то лепечет, как будто тени куда более достойны внимания, чем родная мать.

Юноша-тень, как называла Эстель своего компаньона, лишь рассмеялся.

— Ты можешь убить эту девочку, чем причинишь боль своему любовнику, но он быстро перегорит ею, — юноша замолчал, сосредоточившись на разглядывании вина на просвет.

— Я хочу, чтобы он страдал. Чтобы не спал ночами и терзался, как терзалась я.

— У твоей родной страны, Эстель, очень интересная мифология, — юноша сделал глоток вина и отсалютовал ей наполовину опустошённым бокалом. — Ты знаешь историю о Пандоре и ларце даров, что боги отдали людям вместе с ней?

— Ты о ящике Пандоры? — Эстель фыркнула. Она не желала вспоминать о своей родине и прошлом.

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, почему надежда — такое, казалось бы, сильное и светлое чувство, оказалось вдруг среди печалей, бед и страданий? — компаньон наслаждался вином и нетерпением в глазах Эстель. — Потому что надежда — худший человеческий порок. Она отравляет даже самые стойкие души и ломает даже самых сильных людей.

— Причём тут это?.. — Эстель качнула детскую кроватку так, что та чуть не перевернулась. А даже если бы и перевернулась, Эстель могла поклясться чем угодно, мерзкое маленькое чудовище и в этом случае не проронило бы ни звука.

— Жена Амадео умерла, он тяжело пережил эту утрату, но пережил её, — голос юноши-тени звучал маняще. — Если девочка умрёт, то Амадео справится с этой потерей, но представь, что будет с его любовью, если ребёнок вдруг исчезнет.

Эстель, до этого поглощённая пестованием собственных обид, внезапно замерла. Лицо её озарилось улыбкой. Той самой, что расцвела на её кроваво-алых губах в вечер их с Амадео знакомства.

— Вместо одной смерти — тысячи.

Эстель запустила в зеркало бокалом с недопитым вином. Вместе со звоном осколков по комнате разнёсся и смех. Впервые за всё время Эстель была искренне счастлива. Она нашла тот самый ключ, который так долго искала. Нашла способ разбить мечты любовника столь же легко и просто, как он разбил её.

* * *

На подоконнике старой гостиницы сидел юноша и, покачивая бокал в руке, глядел на кровать, где на зелёных простынях спала девушка, подтянув одну ногу к животу и уткнувшись носом в сгиб локтя. Тёмно-каштановые пряди разметались по подушке, разбитые и только-только начавшие заживать губы едва заметно шевелились. Маленькое чудовище безмятежно спало.

Он встал с подоконника, оставив на нём бокал с недопитым вином, и присел на край кровати. Острое кольцо-коготь блеснуло в лунном свете, юноша-тень усмехнулся и коснулся ноги в том месте, где зелёное покрывало сползло, обнажая кожу.

По безмятежному до того лицу спящей пробежала тень.

— Кошмары возвращаются, маленькое чудовище? — голос юноши был всё таким же завораживающим, как и двадцать лет назад. Металл кольца скользил по нежной коже, освобождая ногу от покрывала всё больше. — Каково это, видеть во сне острые когти, но не иметь возможности вспомнить, где ты их видела?.. Не иметь возможности справиться с ними, как ты справляешься со всеми проблемами в жизни?

Фиолетовое кружевное бельё на загорелой коже прекрасно смотрелось в лунном свете. Почти так же хорошо, как и капли крови, выступившие под острой кромкой кольца. Всего одно движение сильных пальцев и вот уже на утро на загорелой коже проступят синяки. Юноша остановил выпрямленную ногу в дюйме от своего лица; на щиколотке ябедливо зазвенели тонкие металлические, украшенные эмалью браслеты.

— Ты действительно не плачешь, а предпочитаешь кусать, чудовище, — усмехнулся юноша-тень и коснулся губами нежной кожи лодыжки.

Облака скрыли луну и комната погрузилась во мрак.

Алекто проснулась на вдохе. Она лежала, открыв глаза, и смотрела в потолок. Низкий, душный. По комнате гулял ветер, раздувающий бледные занавески как паруса яхты. Во рту разливалось ощущение горечи. В мыслях было лишь одно: домой. Бежать без оглядки, бежать как можно быстрее, бежать туда, где нет этого мерзкого удушающего городского смога и людей с их ублюдочными желаниями.

Рывком поднимая тело, Алекто качнулась и уткнулась головой в собственные колени. Вдох-выдох, вдох-выдох. Бежать. Ей хотелось прямо сейчас вскочить, не глядя побросать в сумку немногочисленные пожитки и рвануть в сторону аэропорта, а ещё лучше порта. На глотке и груди сжимались металлические когти. Алекто провела языком по пересохшим губам.

Ей безумно захотелось ощутить на губах морскую соль. Вдохнуть глоток свежего воздуха, в котором отчётливо бы звучали апельсины и виноград. Зарыться пальцами в чёрный вулканический песок на пляже. Окунуться в кристально-чистую воду. Увидеть своими глазами, а не на открытках, старушку Этну. Вернуться домой. Прямо сейчас. Как можно скорее.

— Ты на часы вообще смотрела? — сонный и злой голос Теоны чётко отбивал каждое слово. Но, стоит отдать ей должное, Теона быстро сориентировалась. Трудно не понять, когда тебе говорят лишь одно слово.

«Домой».

— Твою внезапную тоску по малой родине точно не излечит поход в маленький семейный ресторанчик итальянской кухни и снятие на одну ночь в клубе какого-нибудь высокого парня?.. — закрыв глаза, Алекто могла себе в красках представить недовольное лицо Теоны, разбуженной звонком среди ночи.

— Нет, — Алекто вновь провела языком по губам. Мерзкое ноющее чувство внутри не успокоит ни тарелка пасты, ни хороший секс. Ей было необходимо вернуться домой. Зачем, почему — вопросы над которыми она задумается позже, не сейчас.

— И куда же девается вся ваша хвалёная сицилийская вольность и независимость, когда дело касается малой родины, а?

Алекто проигнорировала эту фразу. Она никогда не обращала внимания на эти маленькие подначки со стороны Теоны, потому что не могла объяснить, толком — простыми словами — сформулировать то, что изредка чувствовала.

— Ты уже заказала билеты?

— Да.

— Тогда я вычту их стоимость из твоего гонорара, — последняя слабая попытка намекнуть на то, что у Алекто были обязательства, стоявшие выше мимолётных желаний и дурных ночных мыслей.

— Поебать, — бросила Алекто и прервала звонок.

Пальцы привычным движением скользнули по груди вверх. Едва тёплый металл обжигал. Бронзовая змейка, когда-то давно оборачивавшаяся вокруг тощей младенческой руки. Бесполезная вещь, болтавшаяся в свободное время на такой же цепочке и отдававшая никому ненужной сентиментальщиной. Палец нащупал знакомую до последней шероховатости гравировку.

— Мы едем домой, Алекто. Мы едем домой.