Если бедность пахнет лежалыми крупами и заплутавшей по углам паутиной, серым бульоном на капусте и однажды принесённым с поверхности букетиком полевых трав, безнадёжно-радостных в серости жилища, то нищета вся исходит безразличием.

      За жизнь, проведённую в пещерах Подгорода, приходилось видеть разные дома. Где-то семьи из последних сил пытались сохранить память о забытой подлунной родине и не давали себе зарасти грязью, где-то шагу нельзя было ступить, не запачкав сапог ещё больше. Такие места мало чем отличались от общего могильника в северных тоннелях. Разве что среди соляных наростов и мокнущей трухи кое-как привалены камнями человеческие тела, здесь же — самый человеческий облик.

      Сейчас он бы предпочёл стоять на пороге именно такой конуры: загаженной, зловонной, и чтобы на него тупо пялились чьи-нибудь пропитые зенки, а не…

      — У меня нет денег, — тихо, но твёрдо сказала застывшая посреди барака женщина. — Скоро придёт друг, он занесёт немного.

      Их не было и в прошлом месяце, и в позапрошлом, хотя при ней есть два взрослых сына. В четырнадцать лет уже пора напроситься в помощники почти к кому угодно, а если рожей не вышел и руки кривые, то кирка в Смоляной яме исправит все недостатки.

      — Я могу дать сушёных грибов или немного крупы… — продолжила она, закашлявшись.

      Ещё полгода назад на одном из столов стоял фонарь с сальной свечой, теперь же в дальнем углу догорала лучина. Её свет едва-едва отражался от прокопчённых, потрескавшихся стёклышек, выставленных вокруг. На единственной кровати, кое-как сбитой из досок, лежала позабытая работа — до прихода ралима женщина перешивала юбку.

      Ничего нового. Разве что обстановка и правда стала беднее, свет — тусклее, и прибавилось на руках вдовы глубоких трещин. Такими отёкшими «перчатками» очень неудобно, наверное, кроить ткань и шить, и ещё сложнее это становится без ножниц. Ведь для этого нужны ножницы, так?

      — И голос самого Отца, закинув мешки за спину, как какой-нибудь поденщик, пойдёт их продавать на рынок, чтобы выручить часть суммы, — насмешливо протянул Тараэль. — А на поверхности и того меньше наскребётся. Так, что ли?

      Втянув голову в плечи, женщина слегка покачивалась взад-вперёд. Где-то с два оборота назад она наотрез отказалась платить хотя бы часть долга, за что поплатилась зубом. Тогда даже замахиваться не пришлось как следует. Дура действительно не понимает, что он тянул время?

      — Нет, нет-нет-нет, я… я сама это продам, хоть сейчас…

      Раньше надо было делать, подумалось ему, а теперь уже всё.

      — У тебя очень хорошее жилище.

      — Да. От прабабки осталось, да укажет свет ей путь…

      Ему показалось, что на бледном лице проскользнула улыбка.

      — Я не спрашивал, откуда оно у тебя. Но в моих силах сделать так, чтобы все её потомки гнили заживо в нижних пещерах. Ты когда-нибудь бывала там?

      Она подняла глаза, и по смятённому взгляду Тараэль понял, что уже сейчас можно замолчать и закончить, сунуть кулаком под рёбра для улучшения понимания и закрепления памяти. Вот только спустя несколько дней разговор повторится, может быть даже опять с грубым внушением. Деньги это не вернёт, зато подорвёт авторитет Ралаты и его лично.

      А ещё ему стало любопытно, отчего кособочилась левая половина худого платья и зачем вдова медленно-медленно заводила руку в складки ткани.

      — Молчишь? Верно. Это был риторический вопрос. Внизу, я слышал, очень красиво. Люди там настолько нищие, что вместо фонарей и солнцеводов используют грибы и светящихся слизней, а воды там так много… не воды, конечно, а того, что стекает с Арка и Подгорода… так много, что приходится плавать на жучиных панцирях.

      — Я не сомневаюсь, что ты поступишь так, молодой господин, — начала она и всё-таки решилась поднять взгляд на Тараэля; тот стоял в дверях, привалившись плечом к косяку, и осматривал стены. — И будешь прав, потому что воины Ралаты защищают наш покой от чудовищ, которые приходят из глубин. Но мне нечем платить вот уже который месяц, ведь без горькой соли нельзя травить шкуры. Я ходила в Смоляную яму, я узнавала, умоляла…

      Наверное, в прошлой своей жизни Тараэль мог бы надоумить её выгнать великовозрастных лоботрясов из дома и платить не за троих, а только за себя. Наверное, так было бы даже лучше: без мамкиной юбки оба пошли бы заниматься делом, а сама вдова продолжила бы мять и выделывать кожи, беря к себе в ученичество босоногую ребятню.

      Шанс для них на краткое существование, и новые сапоги для того, кто достаточно обеспечен по меркам пещер. Но Подгород не прощает добрячков.

      В два шага он сблизился с вдовой и отвесил ей затрещину. Её голова мотнулась в сторону, женщина, не проронив ни звука, прижала ладони к лицу и осела на пол. На каменные плиты со звяканьем выпали ножницы.

      — Помни о своих оправданиях по дороге вниз.

      Он пнул её под рёбра и уже развернулся, собираясь выйти, когда уши уловили не то мольбу, не то угрозу:

      — Мальчиков моих не трогай, ты… ты… не смей.

      Тараэль откинул носком сапога ножницы и с размаху уселся на самодельную кровать.

      — Ралата милостива к тем, кого берётся оберегать, и вас никто и пальцем не тронет. Ни тебя, ни твоих сыновей. Мне почти жаль, что людей, неспособных защитить себя даже от крысы, приходится вразумлять грубой трёпкой, — произнёс он, придав голосу выражение скорбного сожаления, которое необыкновенно хорошо демонстрирует в лучшие дни Первый видящий.

      Увы, не удалось: вдова только сильнее скорчилась.

      — Мой муж погиб, когда ваши чёрные не смогли ничего сделать с тем ужасом, что выполз из руин, — лепетала она, прикрывая лицо спутанными волосами. — В шахтах до сих пор пропадают люди, нет ни руды, ни дёгтя, ни битума… Выработка встала. Орден скоро запечатает врата и мы тут все сгниём заживо… тут, а не в нижних пещерах, как ты пообещал мне, отродье…

      За время, проведённое в служении Ралате, он слышал много неласкового в свой адрес и видел достаточно презрения в чужих глазах. Его, совсем юного по годам, но не по духу, задирали умытые чужой кровью головорезы — показывали дурную храбрость, и пытались обмануть лавочники с рынка. Много ли надо, чтобы обсчитать недавнего беспризорника? И сколько камушков в кошеле с теневым сбором готов он вытерпеть, прежде чем протереть самодовольным рылом столешницу?

      От драк с куда более умелыми противниками спасал только самоуверенный вид, клеймо на лбу и тёмные одеяния. Уже позднее, когда кулаками и дубиной Тараэль выбивал из непокорных спящих положенный по закону налог, касаться облика голоса Отцова неуважительным взглядом или тревожить его слух небрежным словом было строжайше запрещено. Он уже вошёл в мужскую силу и мог прошипеть не только угрожающее «Ша’Рим Ралата».

      Ведь его пояс оттягивала пара мечей воистину мастерской работы, и владелец носил их не для красоты.

      Для тех отчаявшихся, кто искал смерти раньше наказания за просроченный долг, они становились настоящим спасением. Стоило лишь открыть рот и обругать не их хозяина, но того, кто имел власть над самой душой ралима — и Тараэль тянулся к рукоятям. Последняя мольба ещё живого трупа, негласное право на быструю гибель.

      Тогда почему эта дрянь смеет упрекать Ралату в слабости и позволяет себе называть несущего волю Отца не самыми лестными словами?

      Женщина продолжала бубнить сквозь всхлипы и причитания, а Тараэль пристальнее осмотрел стены. Похоже, она правда любит своих непутёвых сыновей, даром что именно из-за них расплачивается выбитыми зубами и побоями, а совсем скоро лишится и тёплого сухого угла. Стала бы она бросать их одних, без поддержки, без помощи, без денег?

      Тараэль поднялся и, забрав трепещущий огонёк лучины со стола, прошёлся по периметру. Редкий дом обходится без тайника, мало кто согласится выставлять на показ все свои нехитрые богатства.

      Вдова всхлипнула особенно громко. Тараэль обернулся. Глаза у неё были большие и красные от слёз, испуганные.

      — Что ты делаешь?.. Я уже сказала, что мне тебе нечем заплатить. Или ты ищешь грибы?..

      Не грибы он конечно искал, а едва заметный за полкой с горшками светлый квадратик стены. Растолкав посуду, колупнул его — и вместе с хрустом проломленной пластинки глухо ойкнула вдова на полу. Лицо у неё сразу стало бледнее рыбьего брюха.

      В темноте провала он нащупал какие-то мелкие безделушки — пара брошей и медный с прозеленью браслет полетели по углам, а ладонь приятно отяготил пухлый мешочек.

      — Сколько здесь? — рявкнул Тараэль и, не дождавшись ответа от потрясённой женщины, повторил вопрос. — Мне лень считать. Сколько здесь монет?

      — Здесь… — нервно сглотнула она, — здесь хватит за четыре месяца заплатить.

      Не для того же она копила заработанное изматывающим трудом, чтобы с гордостью отдать всю сумму за полгода? Кожевенное дело вытряхивает душу быстрее ралимских угроз. Тут бы быстрее откупиться от клеймённых и вернуться к вонючему мездрению и протраве, но никак не вызывать на неумную свою голову гнев служителей Ралаты.

      Четыре месяца под защитой культа, в сухих верхних пещерах, возле чистых вод равны простенькому, свежеоткованному мечу. Или промасленному войлочному одеянию, которое не пускает ни сырости, ни стылости, но и не нежит тела. А ещё этих денег вполне хватит на взятку стражникам у Лаза, что ведёт на поверхность, и даже немного останется на еду.

      Грубые подсчёты, но в голове всё сложилось.

      — Я тронут, — хмыкнул Тараэль. — Всё это время ты утаивала налог и доблестно встречала меня у порога, чтобы… что? Помоги мне, я что-то никак не соображу.

      Она открыла рот и тут же его захлопнула — как есть, здоровенная рыбина, вытащенная на сушу. Свет лучины выхватил из полумрака наливающийся на скуле синяк и запавшие глаза.

      Не ответит. Ничего-то она не расскажет, глупая немая селёдка, ведь только слабоумный признается в распланированном побеге из-под крылышка Ралаты. Будь вдова всего лишь очередной попрошайкой или торгашкой, или имей она отношение к тем гнусным увеселительным заведениям, которые портят кровь и лишают разума, ни Тараэль, ни кто-либо ещё не стал бы препятствовать таком плану. Пусть бегут на поверхность — тем злее станут панцирники ловить их.

      Но ремесленник? Сама Ралата, разумеется, прибегала к услугам куда более мастеровитых умельцев, но культ — не весь Подгород. Всегда среди полезных найдутся те, кто полезнее и нужнее. Спящим надо как-то выживать и приспосабливаться. Оставь у них возможность чувствовать себя дома в этих бесконечных пещерах, переплетении старых штреков и гигантских нор тварей, о которых не слышали на дневной поверхности, дай им, копошащимся в канавах, чувство единения с блистательными инженерами, не губи созидательное начало, и тогда не пошатнётся горделивое самоопределение подземного народа.

      Так учили новопосвящённых Видящие. Тараэлю казалось, что они слишком давно не покидали тёплого сытого храма.

      Тараэль поставил лучину и распустил завязки мешочка. На ладонь выкатились тускло блестящие, точно припорошённые чем-то монеты. Словно не из этого жилища, ведь вдова держала себя в чистоте.

      Поперёк чеканного образа Мальфаса покачивалась обломанная ость.

      Тогда он убрал деньги обратно и привязал мешочек к поясному ремню, а после потянулся к горшкам на верхних полках. В таких обычно хранили еду: крысы не могли взобраться по отвесной стене и украсть что-то съедобное.

      Крысам хотя бы еда нужна, а он-то лезет не за этим.

      — Конечно, — раздался снизу негромкий голос, — за пшено ты выручишь так много, что покроешь наш долг. А потом мы умрём от голода, без денег, без последней крошки. Первой уйду я, потому что щелочи выедают самое нутро…

      Вдова затряслась от кашля. Тараэль поглядывал на неё и легонько встряхивал горшки, один за другим. Внутри приятно, полновесно шелестело.

      — Мои мальчики сильные и крепкие, они ещё смогут прожить долго, так долго, сколько мне и не снилось. Они умеют читать… и даже не водят пальцем по строкам. Тебе не известно, ралим, этого чуда — понимать буквы. Или видеть, как растут твои дети, — не замолкала вдова.

      Дверной проём пустовал. Мастерская стояла на отшибе, там, где свод пещеры смыкался с полом, источенным ленивым потоком Ларкса. Если кто и заходит сюда, нимало не смущённый густой вонью травильных ванн, то только по нужде. Здесь просто не могло никого быть. Никто не мог подслушать разговор между ралимом и злостной должницей, да и опасно это — совать нос в чужие дела.

      Но те слова, в которые собиралась облечь всё своё страдание вдова, просто не могли остаться между ними двумя. Даже у стен есть уши, даже слизни-тихоходы разносят здесь сплетни. А потом, благодаря неизвестному доброжелателю, видящие узнают, что безупречный брат Гнев сработал недостаточно жёстко, повёлся на примитивные, недостойные эмоции…

      А если не поведётся, то опустеет бедный, но опрятный домик, и не найдётся больше работы беспризорникам. И было ещё что-то, что-то неосознаваемое, что вот уже полгода удерживало его от взимания долга Ралате. Но к его собственному долгу это не имело никакого отношения.

      Тараэль открыл очередной горшок и грохнул им об стол. Покрытая сетью трещин ручка со стуком отвалилась, закружилась на досках, показывая светлый скол. Такой же белёсой окружностью выделялось в сумраке лицо вдовы.

      Внутри оказалось зерно, дурно просеянное от мякины. Верхний его слой ощетинился короткими жёсткими волосками — словно оно оборонялось от ралима. Тараэль провёл пальцем по поверхности, с сухим шелестом разгребая зерно в стороны и пачкая перчатку пылью, и всё поглядывал на вдову. Та сжалась, уставив взгляд в пол.

      Будь посудина пустая, он бы не думая расколошматил всё, а потом заставил бы эту враз онемевшую дуру выбирать монеты из черепков. Оставь она нычку в шкафу, в шве тюфяка или иной нехитрой мебели, по всему дому уже летала бы щепа — и вдова вслед за ней.

      Но зерно? Еда?..

      Спустись её взрослые оболтусы в шахту, как отец, или замачивай шкуры в едких солях, как мать, ничего этого не произошло бы. Семейка, изрядно поеденная ремесленными недугами, исправно платила бы дань. Так просто и понятно, ровно и правильно. Но вместо этого сынки слонялись без дела у дома голубых огней, что-то перетаскивали по просьбе апотекариев, тратили бесценную бумагу — на что? на ровные ряды каракулей, закорючек, смешных чёрных червячков, что складываются в слова.

      Ему это знание пригодилось — голос, как-никак.

      Двум же парням, слишком взрослым, чтобы считаться неразумными щенками, нужна иная наука: работать заступом или выделывать кожи, искать пустоты в скальной породе или оббивать киркой жилу, перевитую тяжами плотного серого камня. Так поступают все без исключения. Подгород не любит лодырей и праведников.

      Подгород не любит и никогда не любил и его самого, но он — голос. Ему достаточно страха.

      Его ли боится сейчас эта женщина, точно приколоченная к доскам всеми враз свалившимися на неё невзгодами? Нет. Не его.

      Да, на верхнем уровне, который обустраивали под чутким руководством «панцирников» много десятилетий назад, ещё оставалась цельная древесина. Заботясь о благе первых рудокопов, дети солнца не скупились на материалы и дорогую, наполненную чуть ли не светлым волшебством, пропитку. Жуки ею брезговали, а грибы и мох, если уж им удавалось зацепиться за выщепленную мякоть, долго не жили.

      Всего-то лестницей ниже такого чуда уже не сыщешь. И нигде не сыщешь того чуда, что из месяца в месяц наблюдал в этой мастерской Тараэль.

      Нет же, нет, это — глупая, слюнявая благость, нелепица для дурачков и наивных, для тех, кто верит в лучшее. Умирающая идиотка не смогла воспитать сыновей — значит, ими займётся Подгород. Сейчас Тараэль заберёт последние деньги и выйдет вон, и вернётся сюда только после того, как в дом заселятся новые мастеровые. Вышколенные жизнью, выученные лишениями и окованными ралимскими дубинками. А незадачливой семейке пускай попрошайки и бандиты объясняют, почему под защитой Ралаты живётся намного спокойнее.

      Молчание затягивалось. Женщина чуть повернула голову и уставилась на ралима сквозь всклокоченные пряди, оглядела его с ног до головы, словно пытаясь для себя решить — сдвинется сегодня этот соляный столб с места или нет? Есть черта, которая отделяет запугивание от показной бравады — и, кажется, он её случайно переступил.

      Уже даже и непонятно, какая мысль вызывала больше отвращения: врезать вдове, чтобы глаза не лупила, или разбить горшок. Пересечённая шрамом губа сама собой поддёрнулась вверх.

      Но тут вдова, измученная неопределённостью, предложила принести миску; Тараэль не ответил, только отставил от себя посудину.

      Зерно пересыпалось в миску весело, с сухим шелестом, и вокруг оседали едва заметные в темноте жилища облачка пыли. Тараэль видел их — он, рождённый в Подгороде, был привычен и к сумраку, и к полной тьме. Видел он и монеты, тяжело, точно слёзы, падающие из горловины. С каждым их появлением вдова вздрагивала, губы сжимались в нитку, но глаза её оставались сухими.

      Тараэль отошёл от стола — выглянуть за порог, присмотреться, не идёт ли кто и не застанет ли он дорогих сынков. В углу комнаты вялый шорох сменялся стуком металла о дерево. Женщина не утаит от него ни монетки — он знал это.

      А пока… Он стоял боком, привалившись плечом к дверному косяку. Так было видно и согбенную фигуру позади, и узкий рукав пещеры, сплошняком заставленный различными мастеровыми приспособлениями и испещрённый выбитыми в камне бассейнами с белыми разводами внутри. Явись он сюда полгода назад, всё было бы иначе. Под ноги высыпали бы корноухие поджарые собачонки — охотники на крыс, а под маской надолго сохранилась бы густая вонь шкур и едких испарений. Ещё пару дней младшие братья и сёстры по Ралас старались бы избегать его общества, особенно в спальных кельях и малых помещениях, и с нехарактерной прытью торопились бы подышать свежим воздухом на скалистом берегу Ларкса. Иногда даже опуская маски.

      Не морщились только видящие. Глаза Отца, направленные к душам своих неразумных детей, они пренебрегали проявлениями внешнего мира и обращались к миру внутреннему, замаранному похуже одежды и сапог.

      Примерно в таком же ключе он в юности общался со шлюхами, облюбовавшими закутки возле арены.

      Из расселины между каменными чанами показалась крыса. Необыкновенно крупная для верхних уровней, такая же, как и те её родичи, с которых обитатели нижних пещер сдирали шкуры, а мясистыми хвостами заправляли похлёбку. Наглая, не каждой собаке по зубам, изворотливая и весьма опасная.

      Живо представилось, как этот монстр пробирается к новым жильцам мастерской. Они-то, может, и пуганые такими тварями — на нижних ярусах, но кто их станет предупреждать?..

      Он услышал за спиной шелестящие шаги и обернулся. Вдова протягивала ему миску с горстью монет. Те поблескивали, ловя серебристыми гранями уже затухающее сияние солнцевода — она их что, всеми юбками обтирала, прежде чем отдать?

      Тараэль швырнул поверх горсти её же мешочек, куда вдова, замирая и очень, очень медленно выуживая непослушными пальцами металл, стала перекладывать деньги. Один, два… Считать можно по тяжёлому звуку, не смотря и не провожая взглядом каждый сер. Торопиться некуда. Дел на сегодня не осталось. Теперь только вернуться в храм к трапезе.

      Но где-то на половине счёта она прервалась и, роняя слова, обратилась к Тараэлю:

      — Молодой господин, это твой брат или сестра… не могу понять… пришёл ко мне. Неужели тоже за данью?

      Сперва он не понял. Как, зачем другой ралим на вверенной ему территории? Мальчишка-посыльный, недавно получивший право скрывать лицо — или такой же как он сам голос в поисках… кого? И почему?

      Не мысль даже, а импульс проскочил едва ли не быстрее одного-единственного удара сердца — и утих. Потому что пещера была пуста. Только они двое — вдова и Тараэль — стояли здесь, да ещё…

      Крыса, польщённая вниманием, вывалилась из расщелины во весь свой немалый рост. Дальше не шла — опасалась. По-человечески розовые пятерни размером с куриные лапы, глаза как выточенные из обсидиана линзы, от мясистого горба с топорщащейся шерстью так и хочется отрезать кусок посочнее и зажарить.

      Что-то её выгнало почти на самую дневную поверхность?

      Тараэль с усмешкой забрал миску из слабых женских рук и ловко пересыпал остатки в мешочек, потуже стянул никак не желавшие сходиться завязки.

      — У этих тварей своя дань. К твоим костям присматривается, — сказал он. — Или заселяться собралась… они поодиночке не ходят.

      Он врал, подло врал, чтобы выдавить из вдовы остатки достоинства на пороге её собственного дома. Удар пришёлся в цель: она сползла спиной по дверному откосу и осела на порожек. Волосы разметались по доскам стены, косяку, зацепившись за щербины, — не иначе как плети косматого мха, нашедшие дорогу в этот почти оставленный дом.

      Тараэль вернул кошель на пояс, воткнул тарелку между двумя особо рассохшимися досками — и напомнил вдове уже на ходу:

      — Следующая плата через месяц. Не забывай.

      Он прошёл совсем немного, как в спину ударило едва различимое слово: выродок. Тусклое, усталое, серое — так разговаривают с теми, за кем уже не признают ничего человеческого.

      А с другой стороны, там, где каменный рукав превращается в одну из многочисленных улочек Подгорода, раздался удивлённый мальчишеский выкрик. Тараэль проморгался. Он почему-то не заметил два торопливых силуэта, только услышал голос.

      Тараэль прошёл мимо, едва не задев одного из них плечом. Младший и не думал посторониться — летел как на крыльях к матери, а старший осмелился встать перед шагающим ралимом. Совсем дурной. Старший, да — на сколько-то там минут, или с какими там промежутками рождаются двойняшки. Какая разница? Всё равно не настолько, чтобы позволять себе безбашенную наглость.

      Ещё до того, как тот открыл рот, Тараэль сграбастал парня за грудки и отшвырнул его в сторону. Тяжёлый. Сытый. Здоровый. Мелькнули крепкие башмаки, водянистые глаза — и тело скатилось прямиком в один из пустующих травильных чанов.

      «Я знаю, что ты хочешь сказать мне, — размышлял он, демонстративно стряхивая с перчаток невидимую грязь. — А я мог бы сказать тебе, что это вы, взрослые лбы, должны мамашу защищать, а не наоборот. И не от меня — от того, что вы сами впустили в свой дом».

      Парень, закряхтев, поднялся с явным намерением продолжить внезапно прерванный диалог, но его строгим окриком осадила вдова:

      — Не смей! Аерев, отойди, отойди от него!

      — Мама цела, он её не бил. Не надо тебе… не стоит, — подал голос второй брат.

      И только когда разозлённый старший, потирая ушибленную шею, вернулся к дому, а Тараэль убрал руку от пояса, где висела дубинка, вдова вцепилась в штанину Аерева, смотря на ралима глубоко запавшими, совершенно безумными глазами. Младший обнимал её за плечи.

      Заслужили ли счастье те, кто не способен разглядеть его в упор?..

      По пути в храм Тараэль толкнул с мостков в вонючую, застоявшуюся протоку какого-то ротозея. Сам виноват.