«И не было встреч, а разлука

Как лезвие в сердце вошла.

Без зова вошла и без стука —

Умна, осторожна и зла.

Сказала я: «Сделай мне милость,

Исчезни! Так больно с тобой…»

«Нет, я навсегда поселилась,

Я стала твоею судьбой». [1]

Потянувшись на непривычно мягких перинах, Микаса повернула голову к окну, пытаясь угадать по высоте солнца время суток. Раннее утро. Сегодня можно не торопиться: ей разрешено оставаться в Марли столько, сколько потребуется, но Аккерман чувствует непомерную тоску по небольшой хижине и хозяйству. Будь она дома, сейчас бы занялась растопкой печи, готовкой завтрака, кормлением кур, а затем навестила бы Эрена. Привычный уклад последних лет, впервые нарушенный неожиданной поездкой на материк, сейчас особенно сильно хотелось вернуть назад, а собрание забыть как страшный сон.

Кроме поединка, ничего особенного больше и не случилось: торжественная часть да скучные разговоры о политике, которые довольно быстро перетекли в самую обыкновенную пьянку. Переносить такую атмосферу Аккерман теперь еще труднее, чем в былые времена, когда за стенами хозяйничали титаны. Ей удалось выхватить из гущи событий Армина и немного побеседовать с ним на лоджии — и больше ее там ничего не держало. Кирштайн, само собой, порывался проводить ее до отеля, но, заметив, как тот веселится в окружении других солдат, Микаса не посмела его отвлекать. Кажется, ее ухода никто, кроме Армина, и не заметил. Что к лучшему. Слишком много людей, слишком резкая смена событий, она никогда не любила привлекать к себе излишнее внимание. Нужно как можно скорее вернуться домой. Быт в глуши приятнее городского шума. За годы в казарме Аккерман, конечно, привыкла постоянно быть среди людей, но сейчас отчего-то лучшим окружением считала ворчливых курей в небольшой пристройке своего скромного жилища, а лучшим собеседником — молчаливый камень под деревом.

«Не так ли начинается сумасшествие?».

Здесь она не знает, куда себя деть: в номере тепло, завтрак должны скоро принести, а одежда уже постирана. Даже потренироваться негде, и узкие улочки живого города не располагают к утренней пробежке. Словом, скучно. Непривычно. Чуждо. Микаса садится и, свесив ноги с кровати, касается пальцами мягкого ковра.

«Надо купить такой же», — думает она, ленно разминая шею. Ей хотелось вернуться на Парадиз еще вчера, но Армин настоял, чтобы Аккерман задержалась чуть подольше. Обещал ей прогулку, и Микаса действительно желала провести с ним время в неформальной обстановке, где им никто не помешает провести время вдвоем вне политики и бесконечной военной службы. Ведь все эти годы ей не хватало общества самого близкого друга — того самого мальчишки из Шиганшины. С ролью зачерствевшего солдата она и сама вполне справлялась.

Помнит ли Армин, что когда-то был мечтателем?

А помнит ли Микаса, что когда-то была девочкой, любящей вышивать крестиком, петь песенки и исследовать лес близ небольшой хижины?

Нет. Уже нет.

В памяти давно померкли лица родителей, беззаботное детство и трепетное ожидание братика или сестрички. Словно то было не ее прошлое. Детство Микасы — это голод и скитания по чужому городу в обществе Эрена и Армина без возможности вернуться домой, а после юность в казарме. Жизнь по уставу, приказам и расписанию. Жизнь, довольно быстро ставшая привычной. Жизнь, что в тот злополучный день прервалась и превратилась в существование.

Расправившись с завтраком и приведя себя в порядок, Аккерман решила пройтись по местным торговым лавкам.

Либерио расцвел, но места и улочки, где они, еще совсем юные, беспощадно проливали вражескую кровь, легко узнавались. Теперь здесь ярко и светло, а люди не носят отличительных повязок. То тут, то там слышны ароматы свежей выпечки, чая и прочих пряностей, уличные музыканты исполняют игривые мотивчики, зазывалы приглашают посетить спектакли и таверны, а со стороны большой деревянной площадки, напоминающей корабль, раздается озорной детский смех. Жизнь кипит. Если бы вдалеке не виднелись кратеры, оставленные колоссами, можно было бы даже и забыть, что тут когда-то развязался чудовищный бой.

Микаса останавливается напротив одной из лавок с деревянными фигурками, разглядывая резных человечков. Беседует с пожилым торговцем, слушает его рассказ о том, как он увлекся резьбой по дереву, и вдруг слышит знакомые голоса.

— Я тебе говорю, с ним точно что-то случилось! Со вчерашнего дня ходит, бурчит. Злой как черт! Мы должны его подбодрить!

— Не думаю, что новая тряпка для пола годится для этих целей.

Микаса замирает. Как бы она ни старалась прогнать мысли о нем, они все равно ее настигли.

— А что мы еще можем сделать? Пытаться с ним поговорить сейчас смерти подобно!

— Ну, не тряпку же вручать ему! Стой! Га-а-аби-и-и!

Аккерман оборачивается, и в нее врезается девушка, едва не повалив на землю.

— Ой, простите, простите! — громко говорит она, глядя куда-то под ноги.

— Мисс Микаса? Это вы?

Девушка тут же поднимает голову, и на ее лице сияет улыбка. Она крепко обнимает остолбеневшую Аккерман и звонко тараторит:

— Мисс Микаса! Как хорошо, что мы вас нашли! Идемте скорее! Он точно будет очень рад вас видеть! Ну же, не сопротивляйтесь! Попьете вкусного чаю с булочкой, побеседуете! Кстати, вы очень красивая, вам идут длинные волосы! Как ваша жизнь? Где вы сейчас живете, где остановились в Либерио?

В потоке вопросов Аккерман отчетливо расслышала глубокий вздох и громкий шлепок — Фалько чувствует, что после такой выходки Габи их дни рядом с Леви сочтены.

***

Когда Леви отправился на плановый осмотр для подготовки протеза, держать лавку и ухаживать за цветком в его квартире остались Габи и Фалько. Больше доверить территорию он никому не мог, да и к работе в чайной малышня была привычна. Поэтому скрепя сердце он отдал ключи лично Фалько, предупредив того, что если в квартире хоть что-то, кроме цветка, будет тронуто, он сломает им обоим ноги. Грайсу дважды повторять не нужно: он и не намерен лезть туда, куда не просят. Чего не скажешь о Габи: несмотря на все предостережения она все же залезла в какой-то выдвижной ящик и нашла там гору неотправленных писем. Все адресованы Микасе Аккерман и надежно запечатаны — о содержимом так и не удалось ничего узнать, но и этого было достаточно, чтобы Браун сделала выводы. Точнее, один. Конкретный.

— Господин Леви влюблен! Я знала!

Услышав это, Фалько чуть не подавился чаем и бросил свой самый злобный, на какой был способен, взгляд на Габи, размахивающую охапкой чужих писем.

— Сказано же: не лезть. А ты… Надеюсь, тебе хватило ума не читать их?

— Я не открывала, — заверила Браун, и Фалько уже было облегченно выдохнул, как вдруг последовало: — Но их там так много! Очень! Я думаю, Леви не заметит, если аккуратно вскрыть одно…

— Ага, как же. Кто-нибудь другой, может, и не заметил бы, но не господин Леви! Сама подумай хорошенько: у него идеально чисто, все лежит по линеечке. Наверняка и письма лежали в особом порядке! Попробуй теперь восстанови его там после тебя…

— Но… — Габи нахмурилась, глядя на несколько конвертов с разными датами и одним адресатом, — они изначально лежали абы как, я сама удивилась…

— Неважно, — Фалько выхватил у нее письма, — это не наше дело! Лучше покажи, где нашла. Попробуем уложить все как было.

***

Дверь резко открывается — колокольчик валится на пол. «Кому там жить надоело?» — думает капитан и выходит из складского помещения, запирая его на замок. От нарушителя покоя его отделяет лишь тонкая шторка. Аккерман оказывается внутри, и дверь за ней с хлопком закрывается. Доносятся лишь затихающие смешки Габи и возмущения Фалько. Микаса не понимает, что произошло, и почему ее втолкнули в какую-то чайную, как вдруг из-за шторы выходит он.

Сейчас Леви очень похож на себя в прошлом, когда сумасбродные новобранцы 104-го выпуска по неосторожности разбили его чашку старым кожаным мячом. Несмотря на то, что лицо капитана всегда сохраняло спокойное и холодное выражение, нахмуренные брови и недобрый блеск глаз выдают внутренний гнев. Тогда Леви заставил виновных драить целый замок, а особенно выделившихся Микасу и Конни отправил в увлекательный тур: конюшни, туалеты, а затем ночное дежурство. Ведь именно Конни пнул мяч в окно капитана, а Микаса пыталась это оспорить, всячески наплевав на субординацию.

С бельмом он еще более жуткий. Отправь такого злыдня наказывать кадетов, и во всей казарме сухих штанов не останется. Воистину — демон острова Парадиз… в чепчике и переднике. Не хватает разве что ножа в руке. Впрочем, трость в руках этого человека не менее смертоносна.

Воображение Аккерман разыгралось само собой: инвалидное кресло, оснащенное устройством пространственного маневрирования, и Леви в нем с его коронной вращающейся атакой. Ханджи наверняка соорудила бы что-нибудь эдакое, привычно скрываясь от гневных подзатыльников друга и ехидно хихикая. Микаса пропускает бесшумный смешок и отводит взгляд в сторону, прогоняя дурацкие мысли.

Аккерман думала о том, что хочет перед отъездом еще раз увидеть капитана хотя бы мельком, но никак не ожидала, что столкнется с ним лицом к лицу на его территории, буквально выбив двери. Как вести себя, она и вовсе не представляет. Столько лет прошло, столько событий, столько…

— Думаешь, пора делать ремонт?

Его голос пробирается в самое нутро, и Микаса закусывает губу. Нет, все-таки она была не готова к встрече с ним. И увидеть хотела лишь издалека, не выдавая себя. Ведь теперь это сделать проще, верно? Сердце колотится, как бешеное, Аккерман почти не дышит — чувствует, как вспотели ладони. Еще немного, и ее охватит необъяснимая паника.

Только сейчас Микаса осознает, что впервые испугалась Леви. Он мог сколько угодно угрожать, шугать солдат, смотреть своим неповторимым ядовитым взглядом и тенью блуждать по ночным коридорам, нагоняя жути на нарушителей режима — к этому Аккерман всегда относилась нейтрально. Но сейчас… Нет, ее испуг никак не связан с угрозой — ее Микаса не чувствует. Это страх встречи. Страх вновь испытать давно забытые чувства и не встретить того же в ответ. Страх неизвестности.

Если «злобный коротышка» сейчас метнет в нее чем-нибудь тяжелым, она спокойно увернется и не воспримет этот жест как что-то серьезное. Скорее, наоборот, почувствует облегчение, ведь это подарит ей надежду на то, что Леви остался прежним. Но если он сейчас предложит ей поболтать за чашкой чая? Да Микасе проще море пересечь вплавь, чем представить, о чем они могут поговорить и тем более как потом разойдутся каждый своей дорогой. Она — на остров, он — в свою до блеска отполированную квартиру.

Ей так много хочется узнать о нем: о его жизни, о быте, о мыслях. Разговор дался бы легко, ведь они не поддерживали общение на протяжении всех этих лет, и поинтересоваться судьбой друг друга после всего пережитого, как минимум, из вежливости — банальное дело. Но что дальше? Что, если капитан скажет: «Ну, все, Аккерман. Уходи»? Или, того хуже, предложит остаться? Что тогда делать? Микаса буквально ощущала себя глупой паникершей, но ничего не могла с этим поделать.

В голове настоящий хаос. Хочется убежать — хочется остаться, хочется поговорить — и в то же время попросить не говорить ни слова. Обнять и выплакаться — удалиться в другой конец города, лишь бы избежать физического контакта. Микаса думает, что было бы неплохо, войди сейчас в чайную случайный зевака, но она еще не знает, что замок двери от такого хлопка сам собой запирается, и открыть его можно только изнутри. Руками Леви.

Аккерман не понимает, что Леви имеет в виду, и не торопится с ответом. Он же, вытирая руки салфеткой и смеряя ее таким взглядом, словно перед ним стоит неодаренный интеллектом титан, поясняет:

— Вон, красота какая. — Проследив за его взором, Микаса видит трещину, тянущуюся от дверного косяка до потолка.

Ей хочется распылиться в извинениях и объяснениях, и ее рот даже открывается, набирая воздух, как вдруг Аккерман замирает, так и не издав ни звука. Перед ней стоит тот самый «злой коротышка», выводить из себя которого когда-то было чуть ли не самым любимым занятием в редкие моменты безделья. Азарт накрывает ее с головой, а в пятой точке начинает свербеть давно забытое шило. Что ж, если безумие, то пусть хоть забавное.

Микаса, стараясь скрыть на лице свои умыслы, разворачивается корпусом к выходу и долгим оценивающим взглядом изучает трещину. Леви молчит, немного прищурившись. Скрещивает руки на груди, опирается плечом о шкаф и ждет кульминации этой странной сцены.

Аккерман озадаченно и наигранно хмурится.

— Ну, вот здесь, — указывает на трещину, — стена выглядит паршиво. Портит имидж заведения. Не хотелось бы, чтобы в чайной со входа меня осыпало штукатуркой. Как-то не солидно для педантичного хозяина, не находите?

Леви бесшумно хмыкает и улыбается уголком рта. Он не знал, изменилась ли Микаса после всего пережитого, поэтому столь жирная издевка почти вызывает у него вздох облегчения. И капитан принимает правила давно забытой игры.

— Что ж, ты права, Аккерман. Видишь ли, проблема в том, что я ростом не вышел. Не дотянусь. Да и прыгать мне врач запретил, сказал, что нога в муку превратится, и ее придется отрезать. — Поймав на себе изумленный взгляд, он удаляется на склад и возвращается с необходимым инвентарем. — Поэтому руки в ноги, Аккерман, и вперед — латать последствия собственной неуклюжести.

Смакуя вкус победы, Леви протягивает инвентарь, но наглая девчонка не торопится его принимать. В ее глазах искры, а уголки губ немного приподнимаются. Конечно, с чего это он взял, что она так просто сдастся и повинуется? Это же Аккерман. Упертая, своевольная… и по-прежнему очень красивая.

— Леви, вы же вчера мне сами сказали, что больше не являетесь капитаном. А я не являюсь вашей подчиненной. Так что приказывать не имеете права, но… Я могу придержать лестницу, а вы сами залатаете увечья в собственном заведении.

«Отродье», — беззлобно думает бывший капитан.

— Твоя правда. Однако ты верно подметила: я хозяин заведения. И я, несмотря на вот эту бесполезную культяпку, — вытягивает пострадавшую ногу, — все еще способен раздать нарушителям щедрых тумаков.

Микаса не сдерживает улыбки и делает шаг в сторону Леви — он выпрямляется, и его взгляд становится мягче.

— Пожалуй, воздержусь от дружеского спарринга. — Аккерман протягивает руку для примирительного рукопожатия — бывший капитан отвечает на этот жест. — Рада, что вы в порядке. Я слышала, что вы открыли свою чайную лавку, но не думала, что когда-нибудь здесь окажусь. Тут уютно.

— То есть ты вот так беспардонно выбиваешь двери всем марлийским торговцам? А я уже было подумал, что ты для меня так стараешься, — в его тоне нет укора, но Микаса виновато опускает голову.

— Простите. Я неожиданно встретила Габи и Фалько…

— Вот поганцы, — перебивает ее Леви и усмехается. — Что ж. Раз уж ты здесь, проходи. Угощу тебя.

Капитану не нужно объяснений насчет выбитой двери — он и сам смутно догадывался, что дело вовсе не в Аккерман (она никогда не была неуклюжей, что бы он ей ни говорил), а в излишне активной Браун. Малявка еще во время войны бросала на него косые взгляды и кивала на Микасу, мол, чего ж ты, тормоз, прячешься. И потом и так и эдак намекала, что стоит посетить Парадиз или пригласить в чайную всех ветеранов без исключения. Леви не дурак — умыслы Габи понял сразу, но потакать им не собирался.

Его и раньше одолевали мысли, зачем он, возрастной угрюмый мужик, нужен молодой и красивой Аккерман. Теперь уже и думать не смел: инвалидность и навсегда поврежденная нога окончательно лишили его надежды на эфемерное будущее рядом с Микасой. Поэтому вечная дистанция — чтобы собственными руками не сыпать соль на и без того раненое сердце. Никаких встреч, общения и передачи «приветов» с Кирштайном. Пусть это причиняет боль ему, но Аккерман еще может найти себе спутника и прожить счастливую семейную жизнь. Леви себя кандидатом на эту роль рассматривать зарекся.

Однако сейчас Микаса здесь. Красивая, статная и довольная. От нее не убежишь, не спрячешься. Да и не хочется особо. Напротив, будь Леви властен над временем, он бы сделал паузу, чтобы навсегда потонуть в глазах напротив. И никакие годы не смогли это желание притупить. Что ее так обрадовало? Минувшим вечером она была смурнее тучи, а теперь сидит и улыбается, оглядывая небольшую комнатку. Леви с трудом заставляет себя отвернуться — снимает чайник с огня и разливает по чашкам кипяток.

Аккерман слышит знакомый терпкий аромат и замирает: капитан никогда не любил кофе. И на полках в его лавке она видела лишь разнообразие чая. Неужели он хранил кофе для нее? Она бросает взгляд на широкую спину. «Нет, наверняка это для Габи или Фалько», — думает Микаса и продолжает осматривать комнату. Все по-прежнему скромно: кровать, стол, груша, шкаф и небольшая кухонька. Санитарная чистота, никаких изысков, максимум — цветочек в горшке. Скучно, хоть на стену лезь. «Было бы неплохо повесить светло-зеленые шторы, постелить ковер и в угол поставить монстеру, прям под стать его характеру», — подмечает Аккерман, стараясь не думать, для кого на самом деле в этом доме держат кофе.

— Ну, рассказывай. Как поживаешь? — Леви ставит на стол две чашки и небольшую тарелку с конфетами, после чего садится напротив, закинув руку на спинку стула.

— Спокойно, — отвечает Микаса, кивнув в знак благодарности. — У меня небольшой дом в Шиганшине. Веду хозяйство, читаю книги, занимаюсь вышиванием, ежедневно тренируюсь. Ничего особенного.

— Йегеристы не донимают? Я слышал, их на Парадизе достаточно.

— Королева позаботилась о моей неприкосновенности, да и многие до сих пор меня опасаются, — она небрежно пожимает плечами. — Я же Аккерман.

Леви хмурится. Кому как не ему знать, что с вместе с силой Имир исчезли и силы Аккерманов. Возможно, инвалидность и не казалась бы столь жирным крестом на его жизни, сохрани он прежнюю мощь, но как это отразилось на Микасе? Этот вопрос он оставляет на потом, если представится случай. Вместо этого капитан говорит:

— Кирштайн рассказывал, как какие-то ублюдки хотели на тебя напасть. Микаса, я знаю, что ты сильная девушка, но можешь ли ты теперь за себя постоять?

— Вы все еще хотите устроить дружеский спарринг?

— Не увиливай от вопроса, Аккерман. Я знаю, насколько беспомощным вялым дерьмом себя чувствуешь, теряя силу. Уж мне-то в уши не заливай.

Микаса смеряет его долгим взглядом, и, тяжело вздохнув, отвечает:

— Я поддерживаю себя в тонусе. Отрабатываю удары. Думаю, моих навыков хватит для самообороны. В противном случае, придется зализывать раны, а это я умею. — Она делает глоток — подслащенный кофе вызывает ностальгию по вечерам в капитанском кабинете. — Лучше расскажите о вашей жизни. Нравится ли вам здесь, появились ли друзья? Я о вас практически ничего не знаю, капитан.

— Леви, — поправляет он.

— Леви, — вторит Микаса.

Бывший капитан задерживает на ней взгляд и неспешно делает глоток из своей чашки. Микаса знать не знает о том, как болезненно сжалось его сердце, когда он вновь услышал свое имя, произнесенное ею. Ощутил давящую тоску по прежним временам, вспомнил, как бездумно она касалась его огрубевших рук израненными пальцами. Столько времени прошло, а память до сих пор свежа. И сердце по-прежнему бьется чаще, когда он вспоминает невинные прикосновения и мягкость чужих губ в неумелом поцелуе.

— Мне тоже спокойно, — начал рассказ Леви, прикурив. — До недавних пор, правда, как неповоротливый титан, катался в кресле и сшибал все вокруг, нередко отдавливая пальцы тем, кто нарушал дистанцию, но теперь, как видишь, могу стоять на полторы ноги и лупить неугодных тростью. — Лицо Леви каменное, словно он зачитывает книгу по титанологии, но Микаса понимает, что он просто отшучивается. — Фалько и Габи ко мне сами привязались: помогают с уборкой, да и в целом пытаются развеселить такого сухаря, как я. Это раздражает, но я им благодарен. Без них было бы совсем уныло. Лавка приносит небольшой доход, на жизнь хватает. А больше ничего и не происходит интересного. Просто проживаю жизнь ради тех, кто отдал свою и не дотянул до этого дышащего на ладан «мира во всем мире».

От последних слов Микаса вздрагивает — все ровно так же, как и у нее. Она поднимает взгляд на Леви: не может не смотреть на кривой след от шва Ханджи, наложенного в полевых условиях, и бельмо, делающее и без того тяжелый взгляд капитана жутким.

— Никогда бы не подумала, что вы будете курить.

— Правда? — Леви выдыхает облако дыма. — Это почему же?

— Не помню, чтобы вы когда-то интересовались вредными привычками.

— Я вырос в Подземном городе, Аккерман. Эта гадость, — он затушил сигарету, — была со мной всегда. Просто я нечасто курю. Только в особые моменты.

— Сейчас особый момент?

Леви не ответил — лишь поднялся, чтобы вытряхнуть пепельницу и открыть форточку.

Временами она думала: хочет ли Леви жить, имея страшные увечья и потеряв всех близких людей? Кому как не ей знать это паршивое чувство — «лучше бы вместо тебя выжил кто-то другой». Кто-то, кто мог бы прожить остаток лет в счастье и благополучии. Какой смысл от пустого существования и топтания окропленной кровью земли? Аккерман с радостью отдала бы свою жизнь, чтобы вернуть Сашу или Марко — эти ребята смогли бы воспользоваться этим шансом достойно и быть счастливыми. А она, существуй жизнь после смерти, отправилась бы на поиски Эрена, где бы тот ни оказался за свои проступки. И осталась бы рядом. Как и было всегда. Но так нельзя. И именно поэтому она сидит напротив человека, испытывающего аналогичные чувства. Словно два призрака, которых почему-то могут видеть все остальные. И которых непонятным образом тянет друг к другу.

Леви понимает, как точно он только что описал не только свою жизнь, но и ее. Он догадывался, что Аккерман так и не смогла обрести покой и семью. Бывший капитан готов поспорить: она нередко проводит время у могилы своего дорогого Йегера. Корит ли Микаса себя за то, что Эрен пал от ее руки? Да наверняка.

Только сейчас Леви замечает отсутствие шарфа на тонкой бледной шее. Забыла надеть? Потеряла во время боя? Старая тряпка вконец износилась и превратилась в труху? Или закопана вместе с тем, что осталось от дарителя?

— Леви, — ее тихий мягкий голос прерывает поток вопросов в голове капитана и заставляет обратить на себя все внимание. — Можно вопрос?

— Валяй. — Он возвращается за стол и выжидающе сверлит Микасу взглядом.

— Все эти годы… Вы вспоминали меня? То, что было…

Не в бровь, а в глаз. Единственный видящий. Леви кладет руки на стол и опирается на них, наклоняясь чуть ближе к Аккерман. Его взгляд прямо и глубоко устремляется в темные, как грозовая туча, радужки напротив. Здравомыслие в тартарары: капитан не собирается ни лгать, ни уходить от ответа. Пусть весь мир канет в небытие, пусть это сломает последнюю соломинку, за которую он так отчаянно хватался в попытках радоваться новой жизни. Пусть. Если не сейчас, то уже никогда.

— Каждый день.

Микаса смотрит на него не мигая, не до конца веря в то, что это он произнес эти слова, а не ее израненное сознание создало столь желаемую иллюзию. Она сотни раз представляла себе этот разговор, размышляла о том, как трагично или счастливо он может закончиться. Что будет окружать их в этот момент и не будут ли они на грани смерти, говоря друг с другом столь откровенно. И что в итоге? Вот так просто. В скучной отполированной капитанской кухне за чашечкой кофе она узнает то, на что и надеяться не смела.

Сердце вмиг останавливается и пускается в давно забытый трепетный пляс. Хочется броситься в объятья, сжать изо всех сил чужое тело, впитать его тепло каждой клеточкой собственного — и никогда-никогда больше не отпускать. Небольшой квадратный стол разделяет их, и, словно прочитав чужие мысли, Леви одним движением руки роняет его на пол, наплевав на битую посуду и разлитые напитки.

В одно мгновение Леви оказывается рядом с ней и заключает ее в крепкие объятия, убаюкивающе гладя рукой по спине.

— Знала бы ты, как я задолбался ждать этого момента, Аккерман, — произносит он хрипло, прижимая к груди замершую Микасу.

Слышит тихие всхлипы, чувствует, как пропитывается влагой тонкая кофта. Леви мягко берет чужое лицо в ладони и заставляет Аккерман посмотреть на себя. Он и знать не знает, что в его глазах сейчас такой же влажный блеск — это не имеет никакого значения. Большим пальцем он вытирает бегущую по нежной щеке слезинку, а второй рукой убирает мешающую челку. Слов больше не нужно: все ответы — в ночи ее глаз. Все эмоции — в дуге ее мягких губ. И Леви не медлит в своем желании коснуться их своими.

— Леви… — шепотом произносит Микаса в короткий миг разорванного поцелуя, — ваша нога…

— Плевать, — тяжело дыша, отвечает тот и вновь целует ее в губы.

Микаса с трудом отрывается и встает со стула.

— Сядьте, — требует она.

Капитан повинуется, немного хмурясь. Только сейчас он начинает ощущать неприятную боль и влагу в районе лодыжки.

— Где у вас аптечка? — по-хозяйски рыская по ящикам, спрашивает Микаса. Найдя все необходимое, садится на пол напротив Леви и аккуратно закатывает его штанину.

— Остановись. Я сам справлюсь, — пытается возразить Леви, но Микаса игнорирует его слова.

— Вы вчера справились уже. Позвольте помочь.

На лодыжке под протезом алеет протертая до крови мозоль. Аккерман аккуратно снимает протез и смачивает рану проспиртованной салфеткой — Леви сжимает челюсть от боли, но стоически терпит жжение от мягких касаний. Прохладная мазь успокаивает саднящую рану, и капитан наконец расслабляется, откидываясь на спинку стула, проклиная тот день, когда допустил оплошность и позволил титану попробовать себя на вкус. Микаса тем временем умело наматывает тонкий слой марли на пострадавшую конечность и принимается очищать протез от крови.

— Вам следует пока воздержаться от ходьбы на ногах и постараться больше ни с кем не вступать в драку. — Аккерман бережно откладывает протез и убирает вместе с аптечкой на место. — Где ваше кресло?

Отчего-то Леви совсем не хочется отвечать на этот вопрос — уж лучше он на одной ноге, как дурак, попрыгает, чем сядет в эту рухлядь в присутствии Микасы.

— Если вы не скажете, мне придется взять вас на руки и силком доставить до кровати, — тоном, не терпящим возражений, говорит она и делает шаг в сторону Леви, чтобы подкрепить слова действием.

— Не посмеешь, — хмуро говорит капитан.

«Посмеет, еще как посмеет», — издевательски шепчет подсознание. И не ошибается: Аккерман перекидывает Леви через плечо, словно мешок картошки, и шагает в сторону спальни.

— Не нравится, да? Мне тоже не нравилось, когда вы меня так таскали, — напоминает она ему, немного запыхавшись. — Не думала, что вы такой тяжелый.

— Отожрался, — сквозь зубы цедит капитан и выругивается, когда его сбрасывают на идеально заправленную кровать.

Но он не был бы собой, если бы в последнее мгновение не перехватил чужое запястье и не повалил следом за собой. Микаса остолбенела, почувствовав спиной чужую грудь и горячее дыхание на своей шее. Шершавые губы невесомо касаются ее уха, вызывая тысячу мурашек по телу и странный трепет внизу живота, но Микаса не пытается сопротивляться. Сейчас ей, как никогда, хорошо.

— Прошу, останься со мной, — необычайно нежным тоном шепчет Леви. — Я так долго ждал.

Сердце выписывает бешеные кульбиты. Микаса и не мечтала услышать когда-нибудь такие слова от своего капитана. Она знает ответ. Всегда знала.

— Я с вами, капи…

— Леви, — перебивает ее он.

— Леви, — вторит она.

***

Легкий летний ветер ласкает кожу. Микаса заправляет выбившуюся из косички прядь за ухо и оставляет у небольшого камня горсть конфет. Посаженные вокруг цветы уже распустились, и теперь это место не выглядит мрачным. Немного побеседовав со старым другом, Аккерман бережно поглаживает шершавую поверхность нагретого камня и прощается с тем, кто покоится под ним, обещая навестить на следующий день. Леви сидит на скамье во дворе и стирает рубашку. В губах торчит травинка, волосы немного взъерошены. На сосредоточенном лице испарина — в эту часть двора не проникал ветер, а палящее солнце не оставляло надежды на желанную прохладу. Микаса проходит мимо, мягко улыбаясь, и набирает воду из колодца. Она хочет поставить ведро рядом с ним, чтобы Леви мог немного освежиться прохладной водой, но игривое настроение так и подмывает на шалость. Тихой босой поступью она подкрадывается с тыла и щедро окатывает водой ничего не подозревающего мужа.

— Аккерман! — сквозь зубы цедит Леви и одаривает ее одним из самых тяжелых взглядов, на какой только способен.

Микаса едва сдерживает смешок и спокойно выдерживает злые огоньки чужих глаз.

— Еще немного, и тебя хватил бы солнечный удар.

Леви хмурится: будь на ноге сейчас протез, он бы, наплевав на все предостережения врача, бросился в погоню за обнаглевшей девчонкой и окунул бы ту в колодец вниз головой. Она прекрасно знает, что сможет в любой момент убежать, поэтому остается на безопасном расстоянии, делая вид совершенно ни в чем не виновный и серьезный. Леви косится на ведро, где тонет простыня, и его голову посещает ответная шалость. Через мгновение Микаса с ног до головы окачена мыльной водой, а он, воспользовавшись заминкой, технично валит ее на траву и садится верхом, беспощадно пересчитывая ребра сквозь тонкую ткань мокрого платья. Аккерман заливисто смеется, пытается спастись из крепкой хватки «противника», и у нее это практически получается, но Леви проворнее — знает, как ее остановить, поэтому крепко целует мягкие разгоряченные губы. Немного грубо, требовательно, властно, и Микаса поддается, расслабившись и обхватив его плечи своими руками.

— В следующий раз я смогу убежать, — заверяет она сквозь томное дыхание.

— Уверена? — прямо в губы шепчет Леви и, поцеловав, спрашивает: — А захочешь ли?

По телу разливается мелкая дрожь, внизу живота приятно тянет, и Аккерман легко сменяет позицию, оказавшись сверху. Леви бессовестно разглядывает ее просвечивающее через мокрое платье упругое тело и ухмыляется. «Затащить бы в дом и выпороть», — думает он и хватает ее за ягодицы, плотнее усаживая туда, где уже давно все затвердело. Микасе нравится: она закусывает губу и как бы невзначай делает пару нехитрых движений бедрами, вызывая шумный выдох сквозь стиснутые зубы бывшего капитана.

— Отродье.

— И я тебя люблю, коротышка.

— Быстро. В дом, — чеканит Леви, приняв сидячее положение и целуя ключицы Аккерман. И она повинуется.

Им всегда казалось, что лучше бы вместо них прожил долгую жизнь кто-то другой. Кто-то, кто способен прожить ее счастливо. Но рядом друг с другом обоим пришло осознание: они и сами могут быть счастливыми.

Сильнейшие воины человечества. Холодные, они опаляли друг друга дотла.

И этот жар не обжигал. Этот жар наконец растопил два каменных сердца.

Лишь куры в курятнике недовольно кудахчут из-за резко захлопнутой двери и долго беснуются, заглушая от лишних ушей звуки, доносящиеся из открытого настежь окна.

Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое —

И сердцу стало так тепло…

Как поздней осени порою

Бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас, —

Так, весь обвеян дуновеньем

Тех лет душевной полноты,

С давно забытым упоеньем

Смотрю на милые черты…

Как после вековой разлуки,

Гляжу на вас, как бы во сне, —

И вот — слышнее стали звуки,

Не умолкавшие во мне…

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, —

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..[2]