Тучи сгущаются, суля ледяной дождь. Свинцовые облака медленно ползут по небу — так низко, словно еще чуть-чуть и накроют землю плотным пуховым одеялом, убаюкивая в своих объятиях.

Микаса проснулась пораньше, чтобы испечь имбирное печенье. Нет, кулинария совершенно не ее стезя. Все навыки приобретены на совместных дежурствах на кухне с Сашей. Аккерман никогда этим не интересовалась — пока Блаус горела творческой импровизацией, продумывая блюда, Микаса меланхолично расправлялась с ингредиентами: чистила, резала, натирала. И сейчас, живя в спокойствии от службы, она так и не заинтересовалась этим простым и, как твердит общество, женским занятием. Съедобно — и ладно. Разве что выпечка стала для Аккерман неким ритуалом. Она сама не могла объяснить себе столь необычное рвение создавать что-то новое в печи. И если раньше это было чем-то вроде редкой шалости, то сейчас превратилось в традицию. То, чем Микаса занимается каждую неделю. Для него.

Сложив изделия в небольшой кулек, Аккерман набрасывает теплое пальто, кутается в старый шарф и выходит из хижины. Ветер тут же неприветливо колышет отросшие волосы — она глубже прячется в капюшон и следует по давно вытоптанной тропинке к одному-единственному месту, где можно укрыться от одиночества и дурных мыслей.

— Здравствуй, Эрен. — Микаса гладит небольшой камень и кладет рядом с ним кулек. — Сегодня я принесла печенье. Твоя мама их часто пекла, помнишь?

Камень, конечно, ей не ответил. Никогда не отвечал. Но Аккерман верит, что тот, кто погребен под ним, слышит ее и рад визиту. Приходить сюда — неотъемлемая часть новой жизни.

Ее жизни.

Но не его.

Иной раз Микасу одолевают мысли, что это даже и жизнью обозвать нельзя — бессмысленное существование, но она быстро себя одергивает: не для того Эрен и другие товарищи погибли за свободу Парадиза, чтобы выжившие торопились оказаться в земле. Даже если на душе паршиво. Как там говорят? Начать жизнь с чистого листа, верно? Да вот только лист Микасе, судя по всему, достался мятый и испачканный кровью. Кровью того, кого она берегла больше себя самой. И как бы ее ни уверяли, что она сделала все правильно, Микаса с этим никогда не согласится. Как можно называть правильным убийство? Как можно, несмотря на все «но», воспринимать войну чем-то правильным? Как можно гордиться победой, что далась такой ценой?

На ее руках и без того много крови, но его — самая темная и вязкая, пробирается под кожу прямиком в сердце, болезненно разъедая израненное внутри тело. Возможно, она просто сходит с ума, но иногда ей кажется, что птицы ведут себя странно. Может ли быть такое, что душа Эрена переродилась в птицу? Символ свободы… Такой желанной его сердцу. Мир без титанов, стен и войны. Как долго он продержится в столь шатком положении?

Микаса не сильно вникала в политические вопросы, но Жан, что навещал ее примерно раз в полгода, в общих чертах рассказывал о происходящем в мире. Армин, на чьи плечи тяжким грузом рухнула дипломатия, не провел в спокойствии ни дня и по этой причине за пять лет так и не смог приехать к дорогой подруге. Но никогда не забывал о письмах. В них он плавным извилистым почерком рассказывал о жизни на континенте, о товарищах и бывших врагах, а также всегда добавлял пару внушительных абзацев с извинениями за то, что вновь вынужден общаться с ней только через бумагу и не самую быструю почтовую службу.

Аккерман не обижается на друга. Она понимает, почему все, кто выжил в ту страшную битву, предпочли остаться на чужой земле: Парадиз все еще находится под влиянием йегеристов. И они враждебно настроены к тем, кто выступил против Эрена. Хистория ввела некоторые законы и ограничения, чтобы избежать большой гражданской войны на острове, но от самих йегеристов избавляться не спешила. Да и не смогла бы — не настолько ее слово имеет вес, чтобы изменить сознание огромного числа людей. Те же, в свою очередь, скрипя зубами стараются держать свои порывы в узде. Но вряд ли их что-то сдержит, когда они узнают о возвращении тех самых «предателей», убивших Эрена Йегера. Никто так и не прознал о том, что сделала это именно Микаса. А узнали бы — просто не поверили бы. Правда, косые взгляды и злые шепотки все равно проскакивают. Микасе на них плевать: ее никогда не волновало мнение общественности. «Лучше прослыть психом, чем пытаться угодить толпе без собственного мнения», — так говорил Леви кому-то из солдат на очередном построении. Аккерман в те времена еще мечтала линчевать «юродивого коротышку» за выходки на суде, но эти слова все же запомнила. Как и многие другие, не замечая, что они становятся догмами.

Из писем Армина Микаса узнала: Леви тоже живет спокойной жизнью. В инвалидном кресле.

Капитан никогда не говорил о том, что будет делать после войны. Сейчас Микаса понимает, что он даже и не видел себя в этом будущем. Наверное, для Леви его собственная жизнь была не столь важна, как победа. Счастлив ли он? Аккерман не знает и отчего-то думает, что их новая жизнь похожа: существование. Существование ради тех, кто не смог дожить до этого дня и сделал все, чтобы выжили другие. Без права отказаться от всего и уйти к предкам.

Ей отчасти хотелось встретиться с Леви. Просто помолчать рядом с ним, как в былые времена, попить подслащенный кофе, послушать его низкий хрипловатый голос — даже если тот будет бранить ее за очередную несуществующую пылинку на одежде. Плевать. Не этого Микаса боится. Сколько бы лет ни минуло, один вопрос так и не покинул сердца Аккерман. Капитан никогда не имел славы бабника, однако поцеловал ее. Что это значило для него? Что, если она своим появлением причинит только больше боли? Нет, этого Аккерман категорически не хочет допускать — продолжает жить уединенно, не ища с ним связи. Так будет лучше, верно? Может, он и вовсе забыл про нее и не вспоминает.

Или же?..

Аккерман дергает плечом, будто стряхивает навязчивые думки, и хмурится, возвращаясь к мыслям о своей новой жизни.

Микасу побаивались не беспочвенно, и однажды нашлась компания отчаянных, попытавшихся напасть на нее. К счастью, в тот день Аккерман была не одна. Шакалье ретировалось, стоило рядом с ней показаться главнокомандующему Военной Полиции и приближенному самой королевы — Жану Кирштайну. Он единственный из «предателей», кто может пересекать море практически свободно, по приказу или в дни, когда ему удается передохнуть от службы. В условиях шаткого мира бездельничать не приходится. Жан даже отшучивался, что в прежние времена ему жилось гораздо спокойнее, ведь титаны в большинстве своем были предсказуемы — в отличие от людей. Однако раз в полгода королева давала ему небольшой отпуск, и тогда Кирштайн с предварительного согласия Микасы навещал свою старую подругу, останавливаясь у нее на пару дней и помогая по хозяйству. Как и сейчас.

Аккерман возвращается к полудню и застает Жана за колкой дров. Он не замечает ее присутствия, размеренно раскалывая поленья и укладывая в уже приличную стопку. Микаса благодарна ему за помощь — в ее быту действительно не хватает крепкой руки. С тех самых пор, как титаны и проклятие Имир исчезли, пропала и сила Аккерманов. Микаса старалась поддерживать форму — тренировалась ежедневно, внимательно составляла рацион, но былые способности вернуть так и не смогла. Они ей больше и не нужны: использовать негде. Однако уживаться с обычными человеческими ограничениями до сих пор непривычно и даже тяжко. Та же колка дров или охота теперь выматывали донельзя, едва начавшись.

Жан двигается технично. Высокий чин никак на него не повлиял. Руки помнят тяжелый физический труд, и поленья поддаются Кирштайну куда легче, чем Микасе. Так странно… Она никогда не считала Жана слабым, но объективно он здорово уступал Аккерман в силе… раньше. Теперь же некогда элементарное занятие куда проще ему, а не ей. Некоторое время Микаса не выдает своего присутствия: наблюдает за игрой мышц, за испариной на высоком лбу и за сосредоточенным лицом Жана. С годами и после всего пережитого Кирштайн изменился в лучшую сторону. Такого человека с абсолютной уверенностью можно назвать надежным и с еще большей серьезностью стоит рассматривать, как кандидата в спутники жизни. Но Микаса по-прежнему, сколько ни пыталась, не могла найти в нем того, что заставило бы полюбить его больше, чем друга.

Конечно, она знала о чувствах Жана. Догадывалась еще с кадетских времен, да и сейчас от нее не укрылись его взгляды, эмоции, интонация… Даже несмотря на то, что вчера Кирштайн с улыбкой вручил Микасе пригласительное на свадьбу. Хитч — хорошая девушка, но отчего-то Аккерман казалось, что на невесту ее старый друг смотрит совершенно иначе. Нет в его взгляде того же восхищения и безмолвной готовности лечь костьми случись что. И улыбка скорее натянутая, чем искренняя. Жан действительно симпатизирует Дрейс, в этом нет никаких сомнений — но нет сомнений и в том, что он по-прежнему до беспамятства влюблен в Микасу.

Она всегда старалась держать дистанцию. Не хотела ранить чужие чувства отсутствием взаимности. Из-за этого Жан часто подначивал Эрена, а Йегер, теперь уже очевидно, по той же причине отвечал тем же. Только вот ни у одного, ни у второго не хватило смелости озвучить свои чувства.

«Вовремя».

Именно тогда, когда Микаса начала взрослеть. Когда ее поглотили новые и странные ощущения рядом с названным братом. Когда начали бушевать гормоны, которые она выпускала не в нежные и неловкие попытки почувствовать близость, а в соломенное чучело для битья, стирая костяшки до крови и бесконечных, не успевающих зажить ссадин. Аккерман уже давно не задумывается о том, как могла бы измениться жизнь, сложись у нее что-то с Эреном или Жаном. Размышлять об этом бессмысленно: один погиб, а второй, пусть и остается близким человеком, вызывает в памяти только дурацкие драки, неловкие фразы и глупую подростковую ревность — словом, все то, что причиняет боль, воспроизводя картинки относительно беззаботной юности. Юности, которую наполнил нежностью и истинным вниманием не абы кто, а капитан. Мужчина, что был старше, имел скверный характер и до кучи носил ту же фамилию.

Микаса одергивает себя: нельзя думать о человеке в прошедшем времени, когда тот жив. И этим выдает свое присутствие — осенние листья под ногами предательски шелестят. Кирштайн, будучи опытным разведчиком, тут же оборачивается на источник шума и улыбается. Его волосы немного взъерошены, и на мгновение Жан так сильно напоминает самого себя в юности, что сердце вновь болезненно сжимается. Аккерман бесшумно вздыхает и делает несколько шагов навстречу.

— Привет! Ты сегодня рано.

Конечно, Жан знает, куда могла уйти Микаса. Всегда знал — она не скрывала. Поначалу ему было неприятно. Он не был частым гостем в ее доме, но даже тогда Аккерман исправно продолжала навещать одинокую могилу. Ежедневно, как по расписанию. Даже спустя годы бедная Микаса никак не могла отпустить Эрена. Кирштайн не смел препятствовать этому по ряду причин, да и давно привык к тому, что Аккерман всегда выбирала того, кто, на его взгляд, не заслужил и толики ее искренних чувств. Но и наивным он не был: давно понял, что ее сердце не дрогнет рядом с ним. Жан продолжал любить Микасу теплой и несбыточной любовью, восхищался ею, желал быть рядом — и никогда не позволял себе большего. Но, как бы там ни было, смотреть на ее самобичевания становилось все более невыносимо. Хотелось сделать ее счастливее, и Жан даже придумал способ немного отвлечь ее от рутины. Он еще не сказал ей, что привез с собой новенькое УПМ. Аккерман всегда нравилось парить в воздухе и она наверняка давно уже не летала, ведь ее оборудование потерялось где-то там, в кратерах, образовавшихся поступью колоссальных титанов. Но, как назло, в этот визит время вновь пролетело слишком быстро, и он обязан передать ей приказ королевы. Вне зависимости от того, хочется ему или нет.

Микаса не слепая — сразу заметила, что старого друга что-то гложет.

— Жан, скажи уже, что с тобой?

Ужин прервался вместе с ее голосом. Кирштайн поднимает на нее взгляд — собственные веки сейчас кажутся до одури тяжелыми, а слова никак не хотят срываться с губ. С трудом, но Жан все же находит в себе силы сообщить то, о чем при ином раскладе предпочел бы никогда не упоминать.

— На днях в форте Сальта состоится мировой сбор в честь пятилетия победы, — делает паузу, не сразу решившись. — Прости, Микаса, но твое присутствие там необходимо. Приказ Хис.

Больше всего на свете Жан не желал возвращать Микасу в это дерьмо. Она наконец зажила спокойной гражданской жизнью, пусть и полной скорби. Носила свободные длинные юбки, ухаживала за домом и садом — никаких свежих следов амуниции, никакой тяжести погон на плечах, никаких политических и военных разборок, что без устали продолжаются и в новом мире. Но сейчас ситуация того требовала: не соберись все участники той бойни вместе, над Парадизом снова нависнет угроза. К счастью, Аккерман это и сама прекрасно понимает: первый «юбилей» требует присутствия всех участников памятной битвы. Битвы «Небес и Земли». Поэтому она молча кивает и удаляется на чердак. Жан не сдерживает любопытства — идет следом.

Сидя на полу, поджав ноги, она в нерешительности смотрит на небольшой сундук. Очевидно, тот все это время стоял нетронутым, хотя пыли на нем не видно — капитан давно приучил всех к порядку своей маниакальной педантичностью. Жан присаживается рядом и накрывает ладонь Микасы своей. Он сразу догадался, что именно лежит внутри.

— Если не хочешь, не надевай. Я поговорю с Хисторией, — произносит он, глядя на сундук и не решаясь поднять глаза на Аккерман.

— Не нужно, — тихо отвечает Микаса, поглаживая большой палец чужой руки. — Когда отплытие?

Кирштайн молчит, наблюдая за ее касаниями и не желая прерывать этот момент. Он прекрасно понимает, что в этом жесте нет ничего, кроме дружеской поддержки, но сердце все равно болезненно сжимается. В конце концов он нехотя убирает руку и поправляет и без того идеально лежащие волосы.

— Завтра утром. Прости, что так поздно сообщил, я…

— Ничего, — перебивает Микаса. Жан не видит ее лица, но готов поспорить, что на нем возникла едва заметная вымученная улыбка. — Я понимаю, что ты не хотел впутывать меня в это все. Сам же говорил, когда напился, не помнишь?

— Хах, и правда… — Он нервно закусывает губу, вспомнив тот вечер.

Спустя год после войны в один из визитов Жан привез из Марли вино, намереваясь взбодрить Микасу. Но она, сделав пару глотков, от продолжения отказалась — не любила алкоголь. А вот Кирштайн, будучи серьезно настроенным высказать свои чувства и попытаться предложить Микасе быть вместе, переоценил свою устойчивость к алкоголю. Перебрал и начал бессвязно говорить обо всем подряд, кроме самого важного. Среди прочего в том числе и о том, что Жан всегда желал Микасе спокойной жизни без воинского долга. А потом его предательски начало тошнить, и ни о какой любви Кирштайн не смел заикаться еще долго. Настолько долго, что смысл в этом испарился — Жан не хотел, чтобы Микаса соглашалась из чувства благодарности. Ведь иных, тех самых желанных он в ней так и не заметил. Так и не поймал на себе того взгляда, что ловили Эрен и капитан.

С годами, проведенными бок о бок на службе, Кирштайн понял, что Аккерман эмоциональна: ей не чужды ни радость, ни горечь, ни гнев, ни смятение. Ее чувства многогранны, возможно, даже в разы многограннее, чем его собственные, но внешне она — лед. Непробиваемый и холодный, он мог растаять только в особые моменты и рядом с особыми людьми. Всегда — с Эреном. Иногда — с Армином. Не укрылись от него и перемены в ее поведении в присутствии капитана. Сначала это были ярость и плохо скрываемое желание отомстить. Позже — наблюдение. И под конец — странный блеск глаз, мелкие невербальные жесты и едва-едва заметная улыбка. Жан в слухи не верил, но и дураком не был: догадывался о причинах столь странных перемен в поведении той, кем любовался издалека с самого первого дня в кадетском корпусе и которую успел изучить до деталей. Достаточно сопоставить факты: регулярные вечерние отчеты в отполированном кабинете капитана, цветущий вид, частые переглядки — и общая картина складывается сама собой. Да и еще та ночь после отбоя, когда капитан нес Микасу через плечо до ее покоев… Вряд ли то были любовные игрища — Жан и помыслить об этом не смел — но многих ли Леви доносил до кровати среди ночи, и многим ли Аккерман позволяла так бесцеремонно себя таскать? Даже в темноте на обычно фарфоровых щеках Микасы горел, как сигнальный огонь, румянец! Неутешительный вывод возник сам по себе, но кто такой Кирштайн, чтобы лезть в эти дебри? Ему все равно в головы холодных и отстраненных Аккерманов путь заказан. Даже и пытаться не стоит.

Вспомнив о Леви, он нахмурился. Они особо не общались после войны, но Жан видел, как живет сейчас капитан. И был готов поспорить: на душе у бывшего командира такое же дерьмо, что и у Микасы.

«Да у них просто запор! Ну, в смысле… как это… Эмоциональный, во!»

Так сказал Конни, когда любопытная Саша обратила внимание на странное поведение двух Аккерманов. Конечно, Спрингер не отличался особым умом и сообразительностью, но неосознанно видел людей насквозь и иной раз раньше всех замечал не заметные с первого взгляда, но при этом очевидные вещи, как бы парадоксально это ни звучало. И этот «психологический» вердикт не исключение. Жан был готов зуб поставить на то, что эти двое друг друга старательно избегают. Почему? Да потому что действительно эмоциональный запор!

Леви проживает в восстановленном Либерио. Бывшее гетто теперь считается одним из лучших городков «Нового континента». Серые однотипные постройки сменились яркими симпатичными домишками, между которыми простилается множество торговых лавок и трактиров. Капитану досталась небольшая квартира недалеко от площади, где Вилли Тайбер когда-то выступил с пламенной речью, а Эрен устроил бойню. О тех чудовищных временах теперь напоминает только монумент с именами погибших в ту ночь. И кошмары.

Капитан живет один, но к нему часто наведываются Габи и Фалько. Помогают по хозяйству, да и просто пытаются скрасить одиночество хмурого мужчины. Леви поначалу отпирался от навязчивых детей, однако столкнувшись с первой уборкой, сдался: не со всем можно справиться, сидя в инвалидном кресле. С тех пор подростки вхожи в его дом, и их визиты стали ярким пятном в новой жизни бывшего капитана Разведотряда.

Леви редко посещал военные сборы — погоны уже давно набили оскомину. Ему предлагали высокий чин и должность при королеве на Парадизе, и Леви даже задумывался об этом варианте, однако решил, что с него хватит. Да и что толку от воинского звания, если в случае угрозы он никак не сможет оказать должное сопротивление? Вместо этого Леви вложился в небольшой бизнес. Теперь в его доме есть скромная чайная лавка, в которой он сам работает. Удивительно, но у него получается. Коммуникабельным красавцем он точно не является, но его чай широко известен своим необычным вкусом, и посему к нему часто наведываются туристы на чашечку-другую. То ли чай испробовать, то ли поглазеть на побитого жизнью сильнейшего воина человечества — кто их разберет? Капитан то и дело чувствует себя музейным экспонатом и уже не реагирует на любопытные взгляды. Да и хватает их ненадолго — еще до ранений мало кто мог выдержать прямой взгляд Леви Аккермана. А с нынешней «рожей», по выражению самого капитана, и подавно.

Жан однажды навещал его вместе с Оньянкопоном. В тот день Леви злился — чертово кресло вновь мешало добраться до верхних полок, стремительно покрывавшихся дорожной пылью от близости с мощеной улочкой, на которой все чаще вместо повозок встречались автомобили. Жан и Оньянкопон, завидев мучения бывшего капитана, тут же без разговоров принялись помогать, и Кирштайн всеми поджилками чувствовал, как досаждает мужчине его беспомощность. Оньянкопон, похоже, тоже это понимал, потому что предложил Леви попробовать протезирование. Прислушался ли бывший капитан и не побил ли добродушного друга, Жан не знает: он тогда спешно отправился в штаб на очередные сборы.

Взглянув на Микасу, Кирштайн бесшумно вздыхает. Больше всего на свете он хочет, чтобы она была счастлива. И как бы ни резала сердце эта мысль, в глубине души Жан надеется, что старые слушки и его собственные, не греющие душу догадки о странных отношениях между Аккерманами, не были беспочвенными. Вдруг у «запорных» есть шансы на светлое совместное будущее?..

Если так, то он будет рад. За них обоих.

***

Леви приглаживает жабо и неуверенно смотрит в свое отражение. Он давно смирился со своим изувеченным войной видом, но стоять на своих двоих после стольких лет в неповоротливом кресле непривычно. На его ноге давно поставлен крест: раздробленные в труху кости не имеют никаких шансов на восстановление. Даже останься при нем нечеловеческая сила клана Аккерман, такие травмы не залечила бы и она. Однако Оньянкопон был прав: протез — настоящее чудо. Леви теперь может ходить. Правда, каждый шаг без трости отзывается сильной болью и заставляет незаметно сжимать зубы в попытке сдержать неуместную брань. И все же это лучше, чем жалко проживать остаток дней в кресле. Впрочем, Леви не гнушается иной раз им пользоваться — все-таки доктора рекомендовали свести к минимуму нагрузку на негодную конечность. И предупредили, что излишняя активность может привести к ампутации. И ладно еще лишиться пары пальцев на руке — мелкое неудобство, к которому все равно привыкаешь. Капитан быстро приспособился к УПМ, пока раны были еще свежими. Правда, именно это и послужило причиной того, чем по итогу обернулась для капитана та бойня. Будь его пальцы на месте, глаз целым, а тело не покрыто свежими швами, он бы успел спасти Конни, не подставив под удар несчастную конечность. Да вот только что уже говорить? Ошибки сделаны, прошлого не воротишь. А вот перспектива остаться без ноги — дерьмо. Поэтому ненавистное кресло — как компромисс, протез — как радость. Ну, а тростью можно неплохо побить, если вдруг что. Одним словом, сносно.

«Новую ногу» — так нарек Леви этот кусок железа — бывший капитан использовал редко, в моменты особой надобности. Например, взобраться на стремянку и протереть пыль на верхних полках, когда хочется немного тишины и покоя — условия, невозможные в присутствии Габи. Леви безмерно благодарен за помощь, но все-таки Браун чересчур подвижная и громкая. Ее одной слишком много. Прямо как одного недотитана до некоторых событий. Фалько, конечно, куда спокойнее и сдержаннее, но ни шагу не ступит без общества своей дорогой и любимой Габи.

Леви на этот союз презрительно фыркал, однако в глубине души был рад за них обоих. И еще глубже понимал: у скромного Грайса яйца оказались чугунные, и в искренности «сильнейший воин человечества» явно уступал ему на целую бесконечность. Возможно, вот так вот просто выпалить в сердцах свои чувства, не задумываясь ни о чем, и есть тот самый единственный выход наконец заглушить гулкий и мерзкий звон на душе? Сколько можно уже выливать их на бумагу и не отпускать дальше? Но разумно ли допустить такой эмоциональный прорыв спустя столько событий и лет избегания? Вдруг уже поздно? Вдруг будет только больнее? Что мучительнее: гадать до старческого недержания или познать отсутствие взаимности, будучи еще дееспособным шагнуть в окно, лишь бы больше никогда не показываться?

Бывший капитан уже всерьез верит в то, что крыша все-таки поехала после всего того, что кубарем прокатилось по ее черепице. Вдруг на место исчезнувшей силы пришло безумие? Если так, то как тронулась головой Микаса? Есть ли у двух сошедших с ума «дьяволов Парадиза» общий путь?

«Ага, в дурку, — усмехается про себя Леви. — На правах самых тихих и опасных шизофреников».

Сегодня садиться в инвалидное кресло бывший капитан наотрез отказался. Ему плевать на сожалеющие взгляды — он давно к ним привык. И плевать, что это решение может потом аукнуться автотомией. Именно сегодня спустя столько лет он увидит ту, что не переставала ему сниться каждую ночь. Ту, что ни дня не давала покоя его мыслям. Леви не знает наверняка, хочет ли этой встречи, и все же чувствует себя глупым мальчишкой, то и дело поправляя несуществующие складки на идеально выглаженной форме.

Вскоре за ним приехал Райнер: Оньянкопон настоял на том, чтобы Леви ни в коем случае не пытался доехать в некомфортной повозке или «верхом» — так он шутил, когда Леви вставал на обе ноги без опоры. Садясь в авто, Леви отказывается от помощи, и Браун виновато отводит взгляд. Несмотря на небывалую сплоченность против Эрена, оба прекрасно помнят и все остальное. Райнер — свое предательство, Леви — его причастность к смерти многих людей. Не удушить Брауна на месте позволяет только понимание, что тот тоже выполнял приказы и действовал в интересах своей страны. Поэтому все, что им остается, — молча доехать из пункта А в пункт Б и разойтись как в море корабли.

Вскоре Либерио скрывается из виду, сменяясь огромным пустырем, сохранившим следы поступи титанов. Эти виды вызывают в памяти неприятные, травмирующие события, и Леви прикрывает глаза, пытаясь привести мысли в порядок. Это оказывается сродни ручной уборке Стохесса после бойни двух титанов. То есть безуспешно.

Ведь в голове вновь поднялся давно забытый хаос. И причина его заключается лишь в одном человеке.

***

В большой зале собралось много людей, большинство из них облачены в форму Парадиза. Пиршество еще не началось, поэтому гости разбрелись по группкам и ведут размеренные беседы друг с другом, бросая косые взгляды на бывших врагов. Много приветственных кивков и знакомых лиц, но ни одно из них не является тем, что ей бы хотелось видеть. Ей уже хочется спрятаться, когда взгляд, наконец, цепляется за знакомый затылок. Аккерман немедля направляется к нему и, застыв на мгновение в нерешительности, подает голос:

— Армин!

Арлерт моментально оборачивается, на его лице сияет светлая и искренняя улыбка. Он тут же обнимает Микасу, и Аккерман утыкается дорогому другу в плечо, радуясь долгожданной встрече. Сколько бы лет ни прошло, сколько бы всего ни случилось, Арлерт всегда будет греть ее сердце и напоминать счастливое беззаботное детство и разговоры о море. Почему-то он вызывал в памяти только теплое и светлое — никакой войны, смертей, пролитых слез. Лишь салочки по Шиганшине, шалости в казарме и мечтательные беседы о мире за стенами — вот что вспоминает Аккерман рядом с другом детства, ставшим ей семьей. С ним всегда тепло и спокойно. Жаль, что нынешние времена не позволяют им видеться чаще. Микаса была бы рада посидеть со старым другом у камина за чашкой горячего чая и просто поговорить. Только сейчас она осознает, насколько же сильно на самом деле по нему истосковалась, и это осознание неприятно оседает где-то глубоко в душе.

Отстранившись, Армин оглядывает ее внешний вид, все еще крепко сжимая за плечи. Мягкая улыбка никак не сходит с его лица и заражает Аккерман — она и не заметила, как широко улыбнулась ему в ответ.

— Ты очень хорошо выглядишь, — говорит он совершенно искренне, хотя от его внимания не укрылся потухший взгляд.

Микаса тоже видит глубокие тени под ясными голубыми глазами. Служба сказывается на лице Арлерта, но все же выглядит он счастливее. И не без причины. К ним подходит Энни и сдержанно кивает Микасе в знак приветствия — она отвечает таким же кивком. В недавнем письме Армин говорил, что они с Леонхарт планируют свадьбу. Аккерман искренне рада за них. Как бы там ни было, она давно заметила, как эти двое смотрят друг на друга. В отличие от остальных Микаса не считала этот союз внезапным. Энни, с виду холодная и жесткая, в глубине души ранима и мягка, словно невесомое перо, пропитавшееся кровью и оттого потяжелевшее. Армин, напротив, мягкий и добрый с виду, имеет невероятно острый стержень, заключающийся в умении отбросить все человеческое и сделать то, что должно. На взгляд Аккерман, они идеально гармонируют друг с другом: один напоминает, что такое нежность, а вторая готова разбить рыло любому, кто попытается выехать на доброте возлюбленного. И оба, очевидно, безмерно любят и берегут друг друга.

Жаль лишь, что это случилось на поле боя.

Завязывается непринужденная беседа о прошедших годах, о жизни, о планах на будущее. За это время к ним успевают шумно ворваться Конни и удушить всех в дружеских объятиях, подойти с выпивкой Жан и присоединиться Пик.

Аккерман рада видеть всех в добром здравии, но чувствует, как тяжело каждому из них видеть друг друга. Кто-то вспоминает безмятежное сопение на задних партах в кадетском, кто-то — погибшего товарища, кто-то — ту ночь у костра, когда Елена раскрыла все карты по каждую душу. И, несомненно, все до одного вспоминают ту отчаянную битву с невозможным. Битву с тем, кого Микаса так преданно любила.

И убила собственными руками.

— А где Райнер? — в какой-то момент спрашивает Энни.

— Он должен приехать вместе с капитаном Леви, — отвечает Фингер.

— Что-то они долго… — задумчиво произносит Жан, незаметно косясь на Аккерман. — Собрание скоро начнется.

Конечно, Микаса догадывалась, что он тоже будет здесь. Она искала его взглядом в толпе с момента, как вошла в залу. До чертиков страшно пересечься и в то же время страшно не терпится. О причинах столь смешанных чувств Аккерман старается не думать. Все равно самым большим ее желанием остается ретироваться побыстрее и вернуться домой. Излишнее внимание к ней удручает — Микаса не привыкла к такому. Скоро должны собраться сильные мира сего и официально начать торжество, но пока их нет, Аккерман отрешенно участвует в разговоре. Односложно отвечает на вопросы, блуждая глазами по нескольким входам в залу поочередно, и, не видя нигде искомого объекта ее беспокойства, все больше чувствует странный трепет, граничащий с накатывающей тревогой.

За дружеской беседой она вдруг ловит краем уха разговор незнакомых мужчин в марлийском обмундировании.

— Слишком много чести для этих сопляков. Тоже мне, герои!

— Ага. Верно мыслишь, Харальд. Вот если бы они остановили Йегера еще на своем острове или передали бы его титана кому толковому… Ай, что говорить! Бездари островные, даже инфраструктуру нисколько за век не развили.

«Какие-то неизвестные воины, едва ли достигшие совершеннолетия… — Возмущению Микасы нет предела, но все же свои мысли она не высказывает вслух. — Что они могут знать о войне? Об Эрене? Как они вообще могут вот так неприкрыто судить?!»

Армин тоже слышит эти разговоры — его взгляд тяжелеет и уходит в сторону. Остальные не замечают: то ли привыкли, то ли действительно увлечены беседой. Микаса искоса глядит в сторону воинов — те поносят Эрена на чем свет стоит. После войны она жила далеко от общества, где могли бы вести подобные разговоры. В ее родных краях чаще слышались порицания в адрес «убийц спасителя» или же в адрес Гарнизона в целом — почему же те не выстрелили из пушки вопреки всему, когда Йегер только раскрыл свою чудовищную способность? Слушать гадости о себе и товарищах, зная истину, было обычным делом, недостойным и толики внимания. Даже привычным: в былые времена Разведкорпус порицали все, кому не лень. Но неприкрытое суждение об Эрене и решениях, принятых на острове, со стороны тех, кто с самого начала знал истинную историю проклятия Имир, досаждало до комка в груди, грозящего взорваться в любой момент. Да, Аккерман понимает, что в Марли действовала пропаганда ненависти к элдийцам, особенно живущим на острове, но ведь сейчас, когда уже нет никакого проклятия и угрозы со стороны потомков Имир, зачем осуждать? Очевидно же, Хистория и Армин из кожи вон лезут, налаживая союз с уцелевшими государствами. Разве будет так вести себя страна-агрессор? Да пожелай Парадиз захватить остатки мира, от этого самого мира ничего бы не осталось — Эрен сделал все, чтобы остров стал наисильнейшим государством и имел ощутимое превосходство в военной мощи на ближайшие пару десятков лет вперед. Но вместо этого Парадиз всячески помогает другим странам восстановиться после геноцида, и что вынужден терпеть взамен?

Ненависть порождает ненависть, и начало этому за последние полтора века положили вовсе не «островные дьяволы». Просто так уж устроено человечество: пока есть «козел отпущения», остальные могут сплотиться. И не нанеси Эрен существенный ущерб военным структурам континента, сейчас бы от Парадиза уже камня на камне не осталось. Все это понимали. Это всего лишь вопрос времени — когда мир решит отомстить.

Микаса буквально чувствует, как дергается глаз, и сжимает кулаки до белых костяшек, но ее пыл остужает чужое прикосновение. Вовсе не враждебное, нет. Родной и наполненный давно забытой теплотой жест. Она оборачивается — Армин с мольбой смотрит на нее. В его взгляде так и читается жирными буквами: «НЕ РЕАГИРУЙ». Впрочем, она и не собирается — понимает, что в этом нет ни смысла, ни пользы… ни уверенности в собственных силах.

Устроить драку здесь, на глазах у всех — все равно что вонзить нож в спину Армину и всем тем, кто стоит сейчас рядом. Только это и останавливает Микасу от всплеска давно сдерживаемой агрессии. Марлийцы принесли в ее жизнь слишком много боли, слишком много потерь. Она с пониманием отнеслась к поступкам Райнера, Энни, Бертольда, и далось ей это с очень большим трудом, но в глубине души все равно скреблось низменное желание отомстить. Пусть не убить, но избить точно. Да вот только в этом нет уже ни смысла, ни надобности. Поэтому Аккерман кивает Армину и шепотом заверяет, что все в порядке. Арлерт облегченно выдыхает и делает шаг в сторону Конни — тот тоже, по всей видимости, едва сдерживает порыв почесать кулаки, и теперь предстоит успокоить его, пока не случилось непоправимое.

На плечо самого громкого марлийца вдруг падает рука. Без двух пальцев.

— И что тогда?

Аккерман замирает, и все вокруг нее словно перестает существовать. Она не видит, кто стоит за плечом высокого воина — этого и не нужно. Трех слов достаточно, чтобы узнать голос. Низкий, с хрипотцой, наполненный бархатным тембром и приятно охлаждающим, как январская ночь, тоном.

Марлиец небрежно сбрасывает кисть со своего плеча, вальяжно оборачивается — и застывает в ступоре. На лице считывается узнавание.

— Г-господин Леви, я не… — мямлит он.

Леви на него даже не смотрит — достает платок и вытирает ладонь, словно коснулся не чистой одежды, а конского навоза. Будто почувствовав на себе чужой сверлящий взгляд, капитан безошибочно находит «сверло». Микаса. Как в первую встречу: смотрит прямо, тяжело, глаза не отводит, только теперь ее злоба направлена не на него. И Леви чувствует давно забытый задор.

Так, словно один только взгляд антрацитовых глаз вдохнул в его бренное побитое тело жизнь.

Второй воин, видимо, преисполняясь гордостью и излишней самоуверенностью, пользуясь секундной заминкой, выпячивает грудь вперед и свысока смотрит на островного ветерана-инвалида, с неприкрытой насмешкой оглядывая его ногу и трость.

— О, здравствуйте, сильнейший воин человечества! — Воин делает паузу, ожидая ответного приветствия, но Леви не удосуживает его даже взглядом — все еще играет в «гляделки» с Аккерман. Как в старые добрые. — Вы наконец соизволили явиться на сборы. Ну, что? Марлийская медицина творит чудеса?

Он кивает на протез и издевательски ухмыляется. Воин немного отодвигается, и теперь Микаса видит знакомое до жжения в груди изувеченное лицо целиком. Бельмо, до этого скрытое чужим плечом, тут же врезается в ответ — тонкие темные брови немного опускаются, образовывая между неглубокую складку. Однако всего на мгновение — взгляд капитана смещается на марлийца.

Леви не падок на провокации, эту бы и вовсе не заметил, но в груди разгорелся азарт, и его пламя расползается дальше по телу. Сможет ли это самое тело справиться с тем, что раньше давалось легко? Без сверхсилы, сверхреакции, без стабильных полноценных тренировок на ноги? Помешает ли травма и слепота на один глаз?

Капитан давно осознал, что тоскует по привычной тяжести УПМ и врезающейся в кожу амуниции. Пусть и проклинал причины ношения оной. Мирная жизнь ему по душе… вот только сейчас особенно хочется почесать кулаки, и не о грушу, подвешенную к потолку в его комнате, а о чужое рыло. И Леви впервые за долгое время хочет поддаться на провокацию.

— Ты желаешь это проверить на дружеском поединке или только воздух портишь? — голос остается ровным, не выражающим никаких эмоций.

Бывший капитан знает, что на подобных сборищах нередко затевают спарринги, особенно после официальной части и нескольких стаканов. В этом нет ничего из рамок вон выходящего, главное объявить погромче, чтобы остальные не сочли бой за настоящую драку. Он бросает короткий взгляд на побледневшего, как снег, Армина и кивает в знак того, что не сделает ничего опрометчивого. Арлерт, ожидаемо, от этого не расслабляется — его беспокоит, что бывший капитан решил вот так сходу ввязаться в состязание, да еще и с больной ногой. Это совершенно не вяжется с образом Леви, с какой стороны ни посмотри. Ведь тот даже на тренировках редко участвовал в дружеских поединках — бить солдат с его силищей — все равно что броситься в бой с младенцем. Да вот только от той нечеловеческой силы и след простыл, и как при всех нюансах бывший капитан намеревается бороться против молодого и крупного воина — большой вопрос, вызывающий опасения.

— Прошу прощения, — вдруг понуро мямлит второй марлиец, но его перебивают.

— Харальд! — восклицает первый, привлекая внимание окружающих, тут же позабывших о пиршестве. — А давай. Говорят, Аккерманы стухли вместе с титанами. Как бы бой с тобой не превратился в избиение, капитан. Я не привык бить слабых, но с тобой согласен сойтись в дружеском поединке.

Леви шумно цокает языком и закатывает глаза, снимая шинель и разминая мышцы. Трость отдает ближайшему солдату — бой предстоит на кулаках.

Несмотря на то, что противник сильно выигрывает как по росту и весу, так и по физическому состоянию тела, Леви без особых усилий уклоняется от атак и пользуется тем, что марлиец слишком много о себе возомнил. Микаса молча наблюдает за боем, и ее взгляд цепляется за неизвестного солдата, в чьей руке блеснуло железо небольшого боевого ножа. Разбираться в причинах, случайно или специально тот вытащил оружие, времени нет. Момент — и она выхватывает нож у обомлевшего противника. Миг — и тот лежит на животе с вывернутой рукой и воет от боли. Потасовка навела шумиху, и вокруг них, соблюдая дистанцию, столпились все гости мероприятия. Плевать. Не окажи Микаса противостояние неизвестному, злосчастный клинок мог бы вонзиться в тело Леви. Стыдно признать, но Аккерман впервые не может полностью полагаться на силы бывшего капитана. Кому, как не ей, знать, насколько непривычно стать обычным человеком.

«Обычным человеком с серьезной травмой и сковывающим движения протезом», — мысленно поправляет себя Микаса, сдувая мешающую челку и оглядывая зал на риск очередной атаки. От ее взгляда остальные стыдливо отводят глаза и безуспешно делают вид абсолютной незаинтересованности, но Аккерман все равно. Главное, что больше на Леви никто не пытается напасть исподтишка. Подобрав нож, она спихивает в сторону его владельца и смотрит на поединок.

Армин с кем-то шепчется, но о чем, Микаса не знает. Ей не до этого.

Начни драку кто другой, наверняка развязалось бы побоище. Но выступить против Аккерманов не решается никто. Вдруг исчезнувшие силы — лишь байка для отвода глаз? Тем более что перед ними настоящее шоу: девчонка за секунду валит и обезоруживает воина, а низкорослый инвалид проворно сражается с марлийским тяжеловесом, ничуть не уступая и не напрягаясь. Глядя на такое, в любом случае начнешь сомневаться в том, что Аккерманы больше не являются смертоносным оружием Парадиза.

Правда, Микаса не знает о том, что только что нарушила правила. Ее атака вовсе не была похожа на выпад в дружеском бою.

Арлерт уже о чем-то возбужденно беседует с поверженным Аккерман воином, и тот после некоторых препирательств согласно кивает, удаляясь. Армин на мгновение бросает в сторону Микасы тяжелый, не свойственный ему взгляд, и она понимает, что натворила дел — отходит подальше и пристально наблюдает за поединком бывшего капитана с незнакомым ей воином.

Лоб Леви покрыла испарина, но он продолжает бой с менторской точностью. Марлиец пыхтит, но не сдает позиции. Микаса опускает взгляд на капитанскую ногу — и ее брови ползут вверх. На белоснежных идеально выглаженных штанах круглеет бурое пятно в районе лодыжки. Должно быть, протез, явно не пригодный к такому обращению, стер кожу до мяса. И теперь Микаса замечает, что лицо капитана постепенно искажается от боли, а движения замедлились. Интересно, замечают ли это другие? Ее разрывает от желания вмешаться. Но она не двигается: капитан ни за что не простит ей такой жест. Все, что остается — бессильно стоять на месте и следить за тем, чтобы никто не атаковал исподтишка ни Леви, ни ее саму. Хотя бы ради Армина.

Марлиец падает на лопатки — капитан набрасывается сверху, блокируя руки и подпирая широкую грудину коленом здоровой ноги. Поединок окончен. Микаса тут же подбегает к Леви и протягивает руку, предлагая помощь. Леви, не меняя положения и не обращая внимания на пыхтение внизу, долго смотрит на чужую ладонь и медленно поднимает взгляд, устремляя его в чужой.

— Тц, — цокает языком недовольно, но от внимания Микасы не ускользает слегка приподнявшийся уголок его губ. Она также едва уловимо улыбается в ответ и убирает руку — Леви поднимается сам. — Аккерман, рад видеть.

Его голос ровен, несмотря на изматывающий поединок. Микаса приветственно наклоняет голову и произносит:

— Взаимно, капитан.

— Леви.

Замечание пробивает ее броню насквозь, и Аккерман чувствует горечь, вспоминая те безмятежные вечера, когда он ворчливо требовал обращаться к нему по имени. Много воды утекло с тех пор. Очень много.

— Я больше не солдат, — поясняет бывший командир, вытирая кровь с костяшек рук. — Поэтому нет никакой необходимости обращаться ко мне по чину.

— Простите, привычка, — отвечает Микаса, пряча взгляд.

Немую сцену нарушают подбежавшие Жан и Армин.

— Леви, вы в порядке?

— Давайте мы вас проводим на скамью, у вас рана открылась.

Не дожидаясь ответа, Кирштайн подхватывает Леви под локоть, а Армин уходит, пообещав привести врача. Микаса некоторое время смотрит им вслед, не веря своим глазам. Как давно ее друзья могут вот так бесцеремонно вмешиваться в личное пространство капитана и не бояться получить под дых?

— Ему недавно установили протез, — неожиданно доносится низкий голос. Райнер остановился по правое плечо Аккерман, и она замечает в его руках трость капитана. — Каждый шаг дается ему болезненно.

— И все же он сражается так, словно ничего и не было, — подмечает Конни, остановившись слева от нее. — Хах, ну это же наш кэп! Микаса, а как тебе теперь живется?

Аккерман поворачивается к нему и слабо улыбается. Так легко переключаться с темы на тему мог только Конни, и это действительно помогало в неудобных ситуациях. Микаса искренне рада видеть Спрингера, и между ними снова завязывается непринужденная беседа. В какой-то момент Леви исчезает из ее поля зрения, а сильные мира сего наконец-то объявляют начало собрания.

В тот вечер Микаса возвращается в номер одна, так и не встретив больше капитана.