У Аякса среди наёмников репутация абсолютно дурная: «бешеная псина» — не самое худшее из всего того, что о нём могли бы услышать. Легенды до сих пор не слагали, но слухи ходили о том, что если случайно наткнёшься — то едва ли место встречи покинешь не разобранный по разным мешкам.
Кто-то знает его как Молодого Лорда.
Кто-то — как Тарталью.
Ироничная пакость — маска бессмертной итальянской комедии на лице отчаянного головореза. Чайльд берётся только за то, что ему интересно. Дело не в деньгах отнюдь, которыми можно завалить доверху небольшую пустую комнату, дело в совершеннейшей скуке. Если цель не вызывает хотя бы минимальной заинтересованности — нет и малейшего шанса, что он возьмётся за исполнение.
Если цель достойная — вот как сейчас — можно и поразмяться.
Предыдущий заказ был донельзя банален: картель, перешедший дорогу кому не следовало. Тарталья даже не пытался скрываться, когда с голыми напоказ руками пересекал периметр оккупированной теми территории. Он откровенно смеялся, ведь знал: всех их размажет тонким слоем ошмётков мяса и обломков костей прямо по грязно-серым стенам подвала.
Если гоняться за Смертью, то она испугается и убежит.
С целью разговор обычно короткий. Сейчас ему ставят особенное условие: всё должно пройти без внимания со стороны [и даже обещают организовать встречу по типу — не волнуйтесь, прикиньтесь, что работаете вместе, а потом просто заберите всю нужную информацию и вышибите ему мозги одним выстрелом]. Чайльд наклоняет голову и постукивает пальцами по карточке дела: имя, фотография молодого [но всё же заметно старше него] мужчины азиатской наружности, особенности деликатной сделки. Самое интересное — тот тоже наёмник, и довольно известный. Чайльд качает головой, говорит с узнаваемым во многих других странах акцентом: «всё будет как надо».
***
Моракс даже не открывает папку, которую положили прямо перед ним на столе. Он и так знает, что там найдёт: досье на очередную цель, которую ему необходимо устранить. Его ценят среди определённого круга не только за профессионализм, но и за то, что он обладатель поразительно каменного сердца: когда другие бросают дело, потому что больше не могут убивать, он с холодным расчётом может назвать буквально каждого, кого убил, поимённо, и вспомнить их лица.
Кто-то скажет, что это отвратительно.
Что Моракс — ублюдок.
Он не гордится этим, отнюдь: когда одни люди считают, что помнить всех жертв не имеет никакого смысла банально потому, что эта память сломает тебе хребет, он всё же придерживается мнения, что каждый имеет право на то, чтобы его помнили в лицо и по имени, даже если при жизни этот "каждый" был последним ублюдком.
Эта цель — нечто особенное. Говорят, от неё сплошные проблемы.
Перед ним ставят условие: нужно сблизиться с целью, насколько получится, и устранить при первой возможности. В идеале, конечно, забрать и данные, что цели принадлежат, но информация — дело вторичное. Моракс, которого знают и как Чжунли, не согласен: информация правит миром, и иногда она дороже всех денег, хранящихся в ячейках швейцарского банка. Зависит от того, как этой информацией распоряжаться.
***
Тарталья привык менять костюмы и цацки практически также часто, как обойму у огнестрела, но всё же отдаёт предпочтение неизменно бордовым рубашкам, или даже белым [хотя куда белым — с его-то работой?]. Вместо двадцати шести килограмм мощи, закованных в стовосьмидесятисантиметровую раму антиматериальной винтовки NTW-20, предпочитает брать с собой OM 50 Nemesis для ювелирных операций в условиях города и ограниченного пространства [с такой красавицы и в игральную карту с девятисот метров попасть не проблема], парочку Five-seveN или охотничий нож [мягко щекочущий рёбра и плавно входящий меж них до самого сердца]. У Чайльда нет проблем с выбором оружия, но у Чайльда есть огромные проблемы с собственными самоконтролем и умением ждать.
Терпением его обделили; досадно.
Здесь слишком жизнерадостно. Тарталья абстрагируется от фона, сравнимого разве что с белым шумом на экране старого телевизора, разглядывает цель и водит подушечками пальцев по краю стакана с толстым дном, на котором ещё плещутся остатки семилетнего рома. Привычка носить перчатки не столько профессиональная, сколько нравится его младшей сестрёнке: ради Тони он готов не снимать их и вовсе.
— Я — курсант местного военного,
Аякс лучезарно улыбается;
в баре шумно, но не то чтобы слишком, можно лучше изучить свою цель,
— Вы знаете, в моей родной стране большая беда с образованием…
Тарталье двадцать четыре, он действительно может сойти за курсанта, он может улыбаться настолько беспечно и раздирать по кускам собственную маску. Он действительно заинтересован; у цели глаза невероятного цвета, такие называют тигровыми. За альтернативу отсутствующему кондиционеру сойдёт и расстёгнутая верхняя пуговица вновь бордовой рубашки.
Ему не привыкать играть на публику снова и снова; само существование Чайльда — прекрасное тому подтверждение. Он часто говорит себе, что это всё обстоятельства, что если бы не желание устроить жизнь Тевкру, Тоне и Антону, он не ступил бы на скользкую дорожку наёмников.
Он смеётся сам над собой — тебе это нравится, не ври хоть себе.
— Да что вы говорите,
Моракс действительно искренне слушает,
хотя фоновый шум не поставить на паузу и не выключить,
— Уверен, у вас не возникнет никаких трудностей. Или проблемы всё же есть?
Его цель — открытый и жизнерадостный парень, которого называют хаосом во плоти. Смотришь на него вот так, сидя за одной барной стойкой и чувствуя на языке привкус разбавленного один к одному рома, и даже не скажешь, что он способен в одиночку перерезать целый картель или устроить кому-то неприятности вовремя слитой в нужные руки инфой.
Моракс даже в местном баре, в котором их свели для знакомства над «общим делом», одет с иголочки: плащ плотной ткани, по текстуре своей и принту напоминающий переливающуюся змеиную чешую, жилет в тон, застёгнутый на все крупные пуговицы, и кремовая рубашка, темный ворот которой скреплён зажимами цепочки, предназначенной для ношения под узлом галстука. Любому огнестрелу он предпочитает надёжность хорошей заточенной стали: гораздо аккуратнее и тише можно сработать ножом-иглой, применяющимся для медицины в Китае — для проведения бескровных операций. Проведения бескровных убийств.
Фоновый шум. Чёрные точки-мушки по белой проекции экрана.
Едят ли кошки мушек. Едят ли мушки кошек.
— Вы знаете, есть проблема. Мой акцент. — Чайльд замолкает, задумавшись, смотрит на почти пустой стакан рома. — Почему-то он напрягает людей. И мне не всегда даётся каллиграфия, но я не теряю надежды.
В этом случае правда кажется правильной. Не скажет о нём ровно ничего того, что знать не положено, но придаст истории-легенде оттенок искренности. Тарталья давно умеет преподносить себя так — полуправдами, нежели чистосердечной ложью, осколками собственного «я», из которых едва ли половину картины можно составить. Кто-нибудь особенно интересующийся мог бы сопоставить все части в единое целое, но едва ли кто-то из тех, кто знал слишком много, до сих пор жив и здравствует.
Чайльд не запоминает в лица тех, кого убивает.
Дело не в том, что тот, кто слаб, не заслуживает того, чтобы его помнили.
Просто незачем забивать голову лишней информацией, только и всего.
Чайльду жарко даже просто смотреть на собеседника. Плотная рубашка, жилет, пиджак — все эти тонкости под названием тканевый гроб. Отглажено до стрелок, переливается чешуёй и напоминает о чём-то холодно-опасном. Ничего сложного в том, чтобы сойтись, а потом пристрелить: фотография в качестве доказательства, очередной крест в карьере, очередная попытка найти… что-то другое.
Даже тут работает принцип «или ты, или тебя». Держи нос по ветру, а патронник — полным.
— Как мне к вам обращаться?
Чайльд подпирает щеку ладонью, чуть щурится — улыбается так же открыто. Вежливость на грани лёгкого флирта — естественное проявление заинтересованности. Пальцами другой руки по привычке теребит белый ремень, перетягивающий верх бедра — модный аксессуар [портупея под охотничий нож — тот нож с собой сегодня не брал, но внутренний карман слегка оттягивает тяжесть балисонга]. У Чайльда глаза — мёртвые. Ненасытные глубины океана, проглатывающие всё, что туда попадает — корабли и их экипаж, буйство стихии, маленькие острова. Он видел слишком много дерьма за свою не слишком длинную жизнь — это невольно оставляет отпечаток на том, что считается зеркалом души. У его цели, наоборот, глаза слишком яркие; с его-то втянутостью в дело, не уж-то до сих пор не перегорел?
— Зовите меня Чжунли, — говорит тот и протягивает руку. — Как мне звать вас? Прошу прощения, что заставил ждать. Пробки.
— Просто Чайльд.
Охотно отвечает на рукопожатие, неосознанно ожидает, что у Чжунли будут руки холодные, но они тёплые. Пробки, вот это вот всё — в городе может случиться буквально всё что угодно. Вот ты живёшь в захолустье, и мимо окон твоего дома иногда проезжает поезд. Людей нервирует настолько, что едва ли кто-то кроме тебя согласен тут жить. А в один прекрасный день — бац! — оконное стекло разбивается, и кто-то вышочивает тебя прямо в затылок.
Жизнь так скоротечна. Никогда не знаешь — то ли ты завтра станешь Центром Вселенной, то ли будешь кормить червей под завалами мусора.
После рома сладковатое послевкусие на языке остаётся. Тарталья всё пытается понять, что же оно ему напоминает, но это ощущение ускользает быстрее, чем удаётся поймать его за хвост. Щекочущее осознание того самого «вот-вот», которое не случается. Может быть он пробовал такое ещё в родной стране, но это кажется едва ли возможным. Бармен перемещается от одной стойки до другой, кидает вопросительный взгляд, но не задаёт навязчивых вопросов. Чайльд только показывает жестом «повторить», особо не отвлекаясь от собеседника, и ему абсолютно плевать, какая сумма будет обозначена в чеке — живём один раз, незачем экономить на том, на чём и не следует.
О работе стоит поговорить несколько позже, и явно не здесь. В конце концов — именно этим их и свели для вида, верно? Якобы-совместной-работой.
***
Когда у них всё-таки находится время поговорить о работе, выясняется, что деталей не так уж и много. Их общая «цель» не пробивается ни по одной базе и прибывает в город ровно на один день. У них будет окно ровно в минуту между тем, как цель выйдет из аэропорта и тем, как цель сядет в вооружённый до зубов и бронированный до трусов кортеж. Эта общая цель — как призрак, будто человека никогда и не существовало вовсе, но на какой-то краткий миг он появится в реальности ровно в заданных координатах.
«У тебя есть время до ХХ числа; до этого дня, до одиннадцати утра, твоя цель должна быть мертва», — вспоминает Чайльд слова своего нанимателя.
«Убей цель до одиннадцати утра ХХ числа, в ином случае твоя работа ничего не стоит», — звучит в эхе воспоминаний Чжунли.
Тарталья смеётся и говорит о том, что его «Немезис» наверняка справится. Он довольно метко стреляет, так что просвета между зданиями и окна в минуту должно хватить, чтобы расколоть голову цели как арбуз. В какой-то момент оба наёмника решили, что в незнакомом городе проще снимать квартиру одну на двоих [во-первых, им всё равно работать вместе, во вторых — о настоящей задаче нельзя забывать, а так добраться — проще простого]. Им не нужно скрываться друг от друга — они и так знают, что каждый из них представляет, поэтому Чайльд не прячет парные клинки, то и дело оставляя их на столе, или же совершенно не скрываясь закидывает голень одной ноги на колено другой, чтобы со всем удобством разобрать «Глок» и проверить его составляющие. У Чжунли, как оказалось, большой арсенал оружия ближнего боя, но и кое-что из дальнобойного тоже найдётся — он предпочитает видеть в лицо того, кого намерен убить.
Когда Чжунли спрашивает, не сложно ли справляться с парным оружием [ведь нужна хорошая концентрация для того, чтобы владеть обеими руками в одинаковой степени, если ты не уродился амбидекстром, и не важно, огнестрел это или холодное оружие], Тарталья только смеётся: его Мастер всегда говорила, что для успешного владения парным оружием нужно уметь есть, писать и дрочить не ведущей рукой.
Благо что не предлагает проверить.
Моракс правда любит наблюдать за этим взбалмошным юнцом. Это на показ, на людях Чайльд самоуверенный, открытый и дружелюбный. Он правда не понимает, в какой момент переходит ту самую грань, потому что лично кому-то зла не желает и вовсе; мёртвые тела — неотделимая часть работы. Только во время побоища Чайльд чувствует себя живым: с лица пропадают и тени эмоций, он смотрит так, что хочется самому застрелиться прежде, чем он упрёт дуло пистолета тебе под подбородок и спустит крючок — прошьёт голову пулей насквозь с выходом через затылок.
Чжунли не такой. Чайльд наблюдает за этой холодной змеёй, и ему правда интересно, что может повлиять на Чжунли так, чтобы он показал более живую натуру, а не опасность анаконды, душащей жертву в огромных кольцах. Чжунли практически невозможно пробить на эмоции, он бесконечно вежлив и учтив, иногда кажется, что он может трупу сказать «прошу прощения, что доставил вам неудобства», и, тем не менее, глядя ему в глаза ты всегда удивляешься, потому что ожидаешь увидеть зрачки вертикальными.
***
До дня ХХ практически три недели. Чайльд предлагает взять параллельный заказ, Чжунли неожиданно для него соглашается. Потом ещё один. И ещё. Они удивительно дополняют друг друга: чудовищно спокойный Чжунли осаживает импульсивного Чайльда, а переменчивый как бурный поток Чайльд раскачивает обычно сохраняющего нейтральность Чжунли. Они выработали довольно простой вариант работы вдвоём: один прикрывает издалека, а второй идёт непосредственно в пекло.
И когда всё идёт не по плану — а человеческий фактор настолько непредсказуемая штука, что невозможно пересмотреть и проработать все возможные альтернативы, — оказывается довольно неплохо иметь прикрытие за спиной, а не разгребать всё дерьмо в одиночку.
Не стоит привыкать к хорошему.
Но можно пользоваться, пока есть повод.
Иногда вместо белой рубашки лучше надеть чёрную [просто потому, что кровь на ней не будет так заметна], иногда вместо классического атласного самовяза лучше взять боло [придушить жёсткой кожаной удавкой гораздо быстрее, чем лентой скользкой ткани]. Иногда вместо Kimber 1911 Rapide с левосторонним твистом ствола эффективнее прихватить себе старый ствол вообще без нарезки [и пойди, пойми из чего стреляли и, самое главное, кто стрелял].
На каждое своё задание Тарталья скрывает лицо красно-золотой маской: хищный оскал и прорези-щёлочки. Чжунли однажды спросил, зачем этот фарс, и получил ответ, что вся эта грёбанная жизнь — фарс чистой воды.
На самом деле Чайльду дико непривычно держать винтовку в руках и занимать высокоуровневые позиции, часами лежать на одном месте в ожидании того-самого-мига когда можно плавно надавить на спусковой крючок и прошибить очередную голову [будто и нет расстояния в тысячу футов], а потом менять дислокацию, пока особо глазастый противник не успел его заметить. Чайльд в таких вещах прост как монета в пятьдесят центов: чем выцеливать каждого в отдельности, проще собрать их всех на себя и разобраться не отходя от кассы.
Временами оптический прицел как бы случайно ищет высокую фигуру с идеальной осанкой и убийственными манерами. Прицел — тоже своеобразная точка зрения.
В какой-то момент естественно всё идёт не по плану. Чайльд оставляет винтовку на крыше и врывается в самую гущу событий, где уже поразительно точно орудует Чжунли. Никогда не стоит исключать из внимания, что огнестрел в ближнем бою опаснее чем при перестрелке издалека, потому что невозможно уклониться от ранения, если тебе вжимают дуло в бок и стреляют в упор, обжигая кожу сжатым газом и разрывая нежные стенки внутренних органов раскрывающейся цветком пулей, запрещённой международной конвенцией.
Чистый восторг, размазанная по щеке кровь, которую Чайльд стирает ребром ладони.
Моракс ловит себя на мысли, что коснулся бы этой щеки языком и размазал кровь ещё больше.
Они различаются даже в этом: где Чжунли не причиняет лишних страданий и обрывает чужую жизнь одним ударом, Тарталья предпочитает настоящую схватку: он даёт своей жертве побороться за жизнь, но исход всегда один и тот же — льющаяся кровь и хруст костей, крики боли и отчаяние загнанных зверей, которые прекрасно понимают, за что они сейчас платят самую высокую цену.
Задание проще простого, остаётся от тел избавиться. Чайльд глубоко дышит: грудь вздымается, взгляд диковатый и донельзя довольный, он абсолютно неуважительно один из трупов в бок пинает. Чжунли вытирает нож-иглу об чью-то одежду, вскидывает взгляд и смотрит, а Тарталья замирает под этим взглядом.
— Почему ты вообще этим занимаешься?
Мораксу действительно интересно.
Чайльд едва жмёт плечами.
— Я в любой момент могу прекратить. Но у меня есть семья.
Он врёт сам себе, — думает Чжунли, протягивает руку и стирает потёк крови со скулы своей истинной цели, — невозможно соскочить, если плотно завяз.
***
До дня ХХ две недели. Моракс не уверен, что «сблизиться с целью» означает «трахаться с целью», но границу перехода от мимолётных касаний до постели он не засёк. Чайльд живёт под девизом «всё в этой жизни может случиться в первый и последний раз», а потому его настойчивость не остаётся безрезультатной.
Только стащив с Чжунли миллионы слоев одежды [три на самом деле, но от нетерпения даже три — слишком много], Чайльд с восхищением видит, что змея — не только его дурное воображение.
Точнее — дракон.
Через надплечье Чжунли свешивает морду до мелких деталей вытатуированный лун: чешуя переходит в шерсть, у луня длинные усы и ветвистые рога. Передними лапами дракон охватывает человеческие плечи, телом располагается через всю спину, задними лапами впивается в бёдра, а хвостом обнимает левую ногу. Будь Чайльд пьян, он бы всерьёз решил, что дракон за ним следит, настолько живыми и натуральными выглядят звериные глаза, выбитые на коже.
Чайльда слишком много. Тот не похож на одноразовых любовников или все прошлые отношения, по долгу работы канувшие в лету: в один момент он непозволительно нежен — отслеживает кончиком языка татуированные линии на спине, вызывает ворох мурашек тёплым дыханием по загривку, а в другой — впивается тупыми человеческими клыками то в надплечья, то прямо в загривок, оставляет насыщенные следы от зубов и поцелуев, что-то говорит на незнакомом Мораксу языке, и его голос просаживается так, что внутри всё скручивает от предвкушения.
Чжунли достаточно открыт и отзывчив. Низкий бархатный голос с одинаковой долей сексуальности может срываться на негромкие стоны, а может переходить в угрожающий рык, когда зубы невольного любовника сжимаются непозволительно сильно. Чайльд не всегда уверен, кто из них всё-таки ведёт в этом филиале Содома: властный и гордый Моракс подчиняется потому что сам этого хочет, но не даёт чувствовать превосходство — если бы он сейчас действительно отдал приказ, Чайльд бы, наверное, не задумываясь вытянулся перед ним и подставил бы задницу.
Они успеют поменяться ещё множество раз.
Чайльд наваливается своей цели [любовнику?] на спину, водит губами по линии роста волос ближе к шее, касается зубами, но не прикусывает, вынуждает мелко подрагивать в ожидании колкой боли от укуса, которая никак не приходит. Длинные волосы Чжунли удобно наматывать на ладонь, а ещё удобнее придерживать его за проработанные крепкие бёдра, под поджарый живот и широкую грудь, класть раскрытую ладонь на горло и перекрывать часть дыхания [одновременно с тем чувствовать, как дёргается кадык от судорожного сглатывания]. Тот не является по умолчанию стороной принимающей: реакцию нужно считывать не по достаточно редким проявлениям несдержанности, выраженным глухими стонами в простыни, а по тому, как он подаётся назад, прижимаясь оголёнными ягодицами к налитому и твёрдо стоящему члену, по тому, как в какой-то момент он с силой выворачивается из-под хватки и опрокидывает Чайльда с себя на свободную половину кровати.
Тот почти готов смириться с финита ля комедия, но Моракс перекидывает ногу через его бёдра и опускается сверху, точнее — откидывается назад и упирается свободной рукой ему в колено, а другой тем времен обхватывает член и направляет в себя. Мышцы расслабленные и скользкие от массажного масла, проникновение замедляется только когда головка туго растягивает проход, а затем гораздо легче внутрь проскальзывает, позволяя Мораксу слитным, но плавным движением опуститься ниже настолько, насколько возможно. Кожа ощущается влажной и разгорячённой, дышать получается только поверхностно и едва набирая воздух в лёгкие, чтобы затем прерывисто выдохнуть. Чайльд рефлекторно придерживает его, подавляет прокатившуюся волну наслаждения только от того, как плотно в какой-то момент мышцы сжали чувствительную плоть и проехались от уздечки до самого основания.
***
До дня ХХ остаётся неделя. Чжунли, сидя на диване, ещё пытается пролистывать на смартфоне схему подъездов к аэропорту и хмурится, а Чайльд беспардонно растягивается во всю длину и кладёт голову ему на колени. Рыжие короткие кудри щекочут оголённые бёдра, и Чайльд не отказывает себе в удовольствии тереться о них носом или прихватывать зубами кожу. Мышцы при этом каждый раз значительно напрягаются, и Чайльд довольной лисицей щурится снизу вверх.
— Чайльд, — глубоким голосом тянет Чжунли, опуская ладонь на макушку напарника [цели? любовника?]. Восточный акцент делает речь мягче, даже когда он выносит приговор. — Если мы хотим сработать чисто, то мы должны…
— Меня зовут Аякс.
— …поработать над планом.
Тот жмурится, когда длинные пальцы Чжунли вплетаются в его волосы, короткими ногтями — по коже. Мало кто знает его настоящее имя, а те, кто знают — как правило либо близкие ему люди, либо те, кому всё равно не суждено долго жить, а предначертано сыграть в деревянный ящик. И ещё повезёт, если в ящик, а не в зацементированный воздуховод.
Если у тебя есть семья, ты подвергнешь их опасности, сказав кому-то своё собственное, настоящее имя.
Чжунли наклоняет голову, смотрит с едва заметной мягкой улыбкой:
— Приятно познакомиться, Аякс.
— Ага. — Тарталья вновь утыкается носом в чужое бедро. — А тебя как зовут, Чжунли?
В смысле, как зовут по-настоящему. Понятное дело, что тогда, в баре, они представились выдуманными именами, потому что репутация и собственная жизнь для наёмника — это билет в не самое проблемное существование, ну и ещё потому, что Аякс намеревался как можно быстрее закончить с заданием и перейти к чему-то другому.
Его как перемкнуло, коротнуло, сменило полярность полюсов: за безумно короткое время он втрескался по самое не могу, и наверное, если бы пришлось самому подставить лоб под дуло — он сделал бы это не задумываясь.
Примерно сразу же после того, как убедится, что у младших сиблингов сложится хорошее будущее. А старшим его помощь без надобности.
Чжунли отвечает практически незамедлительно:
— Моракс.
На секунду повисает пауза, которую можно потыкать ножом и проверить на густоту. Чжунли видит работу мысли на лице Чайльда, который смотрит сейчас с таким замешательством, будто на него снизошло откровение, и ему почти жаль, что это — правда.
— Да в смысле. Да нет. — Тарталья даже с колен подрывается, чтобы сесть и смотреть напарнику глаза в глаза, на одном уровне, выискать там хоть единый намёк на насмешку или абсурд. — Погоди. Ты хочешь сказать, что твоё кодовое имя — твоё настоящее имя?
— Я никогда его и не скрывал, — отвечает Моракс и вновь наблюдает этот невероятный спектр эмоций, которые его так очаровывают. В редкие моменты общения Аякс становится читаемым как каллиграфически ровно нанесённые на бумагу иероглифы.
— Ты в курсе, что за конспирацию тебе ноль с минусом?
***
До дня ХХ трое суток. Они уже выяснили — рассказали друг другу — об истинной цели заказа. Ни для кого не стало святым откровением, что это его должны были убить; почему-то как раз это укладывалось в концепт всей несуразности происходящего. Не укладывался повод для сближения, и не укладывались определённая дата и время.
— Ты знал, ты всегда знал.
Чайльд тычет пальцем в грудь Чжунли обвиняюще, но в глазах не читается гнева. Чжунли сохраняет невозмутимое выражение лица и только брови приподнимает, мол, а что знал-то?
— Ты знал, что ты — моя цель.
Торжествующая улыбка; Чайльд сметает ворох планов в сторону, с громким стуком кладёт посреди стола Remington R12. Для него всё предельно ясно: зачем изобретать колесо, когда можно пройти на ковровую дорожку и сделать её ярко-красной. Что-то есть в том ублюдке, который прилетает ХХ дня в одиннадцать часов утра, если задание должно быть выполнено до этого срока. И у него, и у Чжунли условие одинаковое, это не может быть простым совпадением.
Просто так в этом мире в принципе ничего не бывает.
Даже мухи ебутся для дела.
Чжунли поднимает схему прилегающих территорий аэропорта и кладёт её прямо поверх ультимативно выдвинутого дробовика. Подойти вплотную не получится, у них не будет шанса посмотреть заданию в глаза, но у Тартальи есть козырь в виде антиматериальной винтовки, а у Чжунли отлично подвешен язык для переговоров и заключения взаимовыгодных условий.
— Как и ты знал, что я должен тебя… обнулить.
С интонацией Чжунли это звучит не как «смерть», а как «отправить на покой». В каком-то смысле извечная фраза Аякса «в гробу отдохну» могла бы стать абсолютно буквальной, если бы у Моракса действительно ещё оставались мысли о том, что его необходимо убить.
Чайльд смеётся открыто и кивает; конечно. Он многим дорогу перешёл, неудивительно, что кто-то в конечном итоге решил его заказать.
— Знаешь, — бархатно говорит Моракс. Он разворачивается задом к столу и упирается бёдрами, тянет Аякса ближе к себе. Тот не сопротивляется, делает шаг на сближение и в шутку щелкает зубами у носа, но Моракс на провокацию не реагирует. — Знаешь, есть у меня предположение, кто нас заказал.
— И кто же?
Чайльд ёрзает. В объятиях Моракса тепло и спокойно, но и не_спокойно одновременно. Он прижимается ближе и притирается невзначай, вырывает нетерпеливый вздох и серьёзное «Аякс, не сейчас».
— Наше задание. Тот, кого нам нужно было устранить. Думаю, он держит крышу над нашими нанимателями, и день его прибытия в город должен был стать последним для кого-то из нас. Или для нас обоих.
Вывод имеет под собой основание. Чайльд серьёзнеет и задумывается, постукивает пальцами по плечу Чжунли. Если всё так, как говорит старший наёмник, то многое встаёт на свои места. Возможно они перешли кому-то дорогу сами того не осознавая. Или за этим стоит что-то ещё.
Но в любом случае.
— Мы всегда можем завершить это задание. — Привычный хищный оскал пересекает лицо кривой чертой. — Они хотели, чтобы мы его «убрали»? Так давай его уберём.