В середине июля Токио как будто плавится и вымирает, люди прячутся в прохладном метро, по домам и офисам, под надёжными кондиционерами; тротуары, нагретые на солнцепёке, пахнут городским летом, сухим и выжженым как белые кости в пустыне. До ближайшего парка, где, под кронами деревьев, жара кажется не такой невыносимой, квартала три; он похож на оазис в этой каменной ошпаренной пустыне, покрытой однообразными многоэтажками, обвиняюще выставившими в небо полки антенн и проводов, будто угрожая чёртовому солнцу выйти на него войной, если оно не прекратит палить так безжалостно.

Сейчас бы за город, в сырой лес, где под ногами толстый слой мха холодит ступни даже через подошвы сандалий; но в городе стрёкот цикад Санзу заменяет шорохом лопастей вентилятора. В квартире душно так же, как на улице, Харучиё лежит на полу под вентилятором и время от времени вытягивает блестящие от пота руки вверх, подставляясь под малейшее движение горячего воздуха. Расфокусированный взгляд на правую, непривычно расчерченную татуировкой; ещё позавчера её не было, а вчера, под звон грёбанного расстроенного оркестра в голове, тату-мастер сказал ему, что на его прожжёные химией вены без слёз не взглянешь.

Санзу помнит, что предложил ему поплакать или пойти нахуй.

Вчера было шумно и весело; преимущественно, конечно, у него в голове, образы смазывались в единую картинку, расплывающуюся по краям; он точно уверен, что встречал вчера кого-то из Хайтани, но не знает, кого именно; это был его выходной, и он мог делать всё, что вздумается – и Харучие среди ночи пританцовывал, отбивая каблуками дорогих туфель ритм по дороге домой, пока какой-то мужик не пообещал вызвать полицию, высовываясь из окна дома.

Быстрее, чем полицейский, приехал Коко – ах, прекрасное создание с этим выражением лица, будто он слишком чист для грязи, в которой они все увязли по уши; Санзу бы наблевал на его белое пальто, если бы выдался случай. Хаджиме отвёл его домой, брезгливо придерживая за запястье двумя пальцами, как будто боялся испачкаться; Харучиё хорошо помнил, что пытался вывести его на эмоции – потому что это чистоплюйство бесило его как-то особенно сильно: Коко не интересовали ни насилие, ни наркотики, ни секс, вместо этого он предпочитал проводить время с белоснежными распечатками и электронными счетами, вздыхая по школьной любви.

Ещё Санзу помнит, что предложил ему переспать, ну, потрахались да разбежались; Коко смерил его таким взглядом, будто увидел мертвое разлагающееся животное или что похуже; настроение тут же поползло вниз, как уровень воды во время отлива. Когда Хаджиме закрыл за собой дверь его квартиры, Санзу боролся с желанием кинуть ему вслед ботинок или сбросить с подоконника на высветленную макушку сдохший цветок в горшке.

Такой глупый и наивный, пытающийся казаться чище, чем он есть на самом деле. Сраный идеалист.

Вчера у него было всё, сегодня ничего не осталось – даже шум в голове стих до выжженого вакуума, пустоты, где нет ни единого звука; и дома так тихо, что слышно каждое слово соседей, сказанное за картонными стенами. Детский голос тщательно выговаривает английские слова – о, Санзу видел её в лифте, школьницу, с любопытством косящуюся на его крашеные волосы, пирсинги и шрамы; её родители его ненавидели, она же боялась на него смотреть слишком долго и пересекаться взглядами.

Правильно, милая, не смотри; уткнись лучше носом в свои дидактические карточки и готовься к экзаменам, а то окажешься в одном мире с Харучиё и не сможешь выбраться, увязнув, как муха в смоле.

Санзу растворяется в послеобеденном рыжем сумраке, тает от этой жары, превращаясь в ничто; ему кажется, что у него нет больше ни формы, ни содержания; и звуковые волны, подтверждающие существование чужой жизни там, за картонными стенами, сверху и снизу, справа и слева, проходят сквозь него, лишь подтверждая его никчёмность в масштабах того отрезка жизни Вселенной, где существует он и эти люди.

Когда Харучиё окончательно теряет себя в голосах других людей, в глубине квартиры звонит телефон, возвращая его в реальность: ту, где он покрыт тонким слоем поблёскивающего пота, где невыносимо жарко, и чешется свежая татуировка; где ему плевать на то, как существуют другие и он ни во что не ставит их чувства. Рука шарит по карманам пиджака, стряхивая какой-то мусор прямо на пол, пока пальцы не нажимают кнопку приёма вызова.

– Санзу? – от знакомого голоса по спине пробегают мурашки и становится удушливо-хорошо, так, что он глубоко вдыхает горячий затхлый воздух засранной квартиры, – ты нужен здесь. Приезжай.