Санзу чувствует, как покрывается холодным липким потом и сворачивается в клубок, обхватывая тело обеими руками – ему так хуёво, как раньше никогда не было; кажется, будто в теле крутит и выламывает каждую гребаную косточку. У него болит буквально всё – от искривлённых от неудобной дешёвой обуви мизинцев на ногах до крашеной макушки, он сучит ногами по полу и ворочается с боку на бок, иногда начинает мерзко скрести обломанными короткими ногтями по ламинату. Чувство слабости и острая боль не проходят, заставляя его тихо тоскливо скулить.

Соседи могли бы уже вызвать службу спасения, посчитав, что странный сосед сверху мучает собаку; но они привыкли – с Харучиё иногда такое случается. С каждым годом осечек всё меньше, у него есть деньги на качественный товар, и достаточно мозгов, чтобы избежать передозировки, но иногда всё-таки происходит это – и он валяется на полу рядом с лужей собственной блевотины, пытаясь пережить очередные несколько часов болезненных мучений.

Он найдёт парня, который впихнул ему эти таблетки и засунет ему в рот его собственные кишки. Осталось только встать с пола – Санзу предпринимает эту попытку, опираясь руками на пол, но его тело кренит в сторону и он снова падает – как марионетка со срезанными ниточками, слабо вскрикивает, когда челюсть встречается с полом и больно клацают зубы.

Харучиё слишком слаб сейчас, приходится это признать – ему тяжело открыть глаза, потому что под веками тут же начинает резко болеть и слезиться, чувствительный расширенный зрачок не может пережить даже свет желтоватой тусклой лампочки на потолке.

Шаги. Остатки уплывающего в жар и болезненный бред сознания определяют двух человек; кто-то, у кого есть ключи – или Санзу не услышал за шумом в ушах, как замок вскрыли. Это могут быть враги – пристрелят Харучиё прямо в его квартире, пока он корчится на холодном полу – он малодушно думает, что это будет даже здорово; прервётся эта невозможная пытка. Один человек что-то говорит другому, голоса кажутся смутно знакомыми, но смысл ускользает от Санзу, как мыло из влажных рук. Они звучат, как на старой плёнке кассетного плеера – у Такеоми был такой, некстати вспоминает он, с шипящими записями песен прямо с радио.

– Что ты принял? – прохладная рука опускается на покрытый холодным потом лоб, и Санзу протестующе мычит и безуспешно пытается отползти подальше. Голос старшего Хайтани отдаётся в голове набатом, хочется обхватить её руками и сжать, потому что больно настолько, что кажется, будто она вот-вот лопнет.

– Там, – невнятно отвечает он, указывая в сторону кровати – ну, возможно. В голове всё кажется перемешанным, похожим сходящую с ума стрелку компаса из приключенческого фильма, поэтому Харучиё не до конца уверен, что кровать именно “там”.

Шаги. Риндо встряхивает баночку с таблетками – похоже на погремушку, задорный звук, от которого Харучиё опять начинает мутить.

Шаги ближе; Риндо протягивает брату баночку, они оба замирают на какое-то время.

Как будто Ран что-то понимает в той дряни, которой пичкает себя Санзу без разбора.

– Когда?

– Шестнадцать сорок три, – ооо, выговорить это оказывается целым достижением – губы кажутся бумажными, слипаются друг с другом, мешая извлекать из саднящего горла звуки; Санзу снова скручивает и его тошнит, Риндо брезгливо делает несколько шагов назад.

Ну и пошёл нахуй, неженка.

– Прошло всего двадцать минут? – Ран удивлённо сверяется с наручными часами, – принеси воды и кастрюлю, ведро или таз. Что-нибудь у него дома должно быть.

Прохладная ладонь собирает длинные волосы и придерживает их между лопаток, пока Харучиё давится кислым и вонючим; прежде чем его руки снова подогнутся, неспособные удержать тяжёлое тело, Ран перехватывает его под грудью и усаживает, облокачивая спиной на кровать.

Харучиё снова пытается открыть глаза – в мутном расфокусе видно, что Хайтани снимает пиджак и закатывает рукава рубашки, так деловито и спокойно, будто знает, что делает.

Ладно, это не шутки – он правда знает, что делает. Возможно, благодаря нему и Риндо наркотический марафон Санзу оказался настолько длинным.

– Держи, – на ноги опускается что-то большое и металлическое, – ага, руки сюда, – его заставляют взяться обеими руками за стенки кастрюли, и к губам подносят стакан с холодной водой – Санзу впервые в жизни находит её настолько вкусной – зубы неприятно клацают о стекло, но он пьёт, заливая грязную рубашку.

После первого стакана его снова рвёт в заботливо подставленную кастрюльку.

Ран отчего-то остаётся недоволен и заставляет его выпить ещё.

Он остаётся так же недоволен, когда Санзу умудряется выпить ещё два стакана без перерыва на тошноту.

– Рот открой.

Харучиё мотает головой, и Риндо ловит его за челюсть, жёстко удерживая на месте.

– Харе капризничать, – ох блять, Ран бесцеремонно заталкивает ему пальцы в рот, раздражая основание языка. Санзу умудряется приоткрыть глаза, ожидая увидеть садистскую ухмылку старшего Хайтани; но вместо этого ему кажется, что он скорее выглядит озадаченным и собранным.

Неожиданное выражение, Харучиё кажется, что на него так никто из знакомых не смотрел.

Прежде чем он успевает подумать что-то ещё, его снова выворачивает; и, будто между делом, он понимает, что невыносимая боль его медленно отпускает, оставляя после себя слабость и дрожь во всём теле; горло саднит так, что даже при всём желании, Санзу не смог бы что-то сказать.

Он откидывает голову, шумно выдыхая. Ран, кажется, больше не собирается его мучить, оставшись довольным тем, сколько воды из него умудрились вытрясти; кто-то заменяет кастрюльку в руках кружкой.

– Вот. Пей, – это Ран – осторожно касается лба, стирая выступивший пот. Санзу знает, что выглядит отвратительно – в глазах полопались сосуды, лицо блестит от пота, ресницы и кончики влажной чёлки слиплись; но Хайтани не мерзко – они давно уже перешли за грань, где нет места брезгливости и отвращению. Они ещё иногда носят эту маску нормальности, когда это надо и выгодно – но не перед друг другом; они втроём уже потеряли человеческое обличье очень и очень давно.

Острая и резкая боль уходит, оставляя после себя тупую пульсацию во всех конечностях, голова кажется тяжёлой – Санзу, измотанный болью, почти теряет сознание, склоняя голову набок. Дыхание, прежде рваное и лихорадочное, выравнивается; он словно уплывает куда-то. Должно быть, так изначально должны были подействовать таблетки – потому что становится почти хорошо.

Ран поднимает его, Риндо идёт впереди – открывает двери и включает в ванной свет; у Харучиё в квартире грязно, зеркало покрыто слоем мыльных разводов, старший Хайтани опускает его на захлопнутую крышку унитаза и начинает расстёгивать грязную рубашку и снимать брюки.

– Перестань, – протестующе бормочет Санзу, ежась и обхватывая себя руками, – заднице холодно.

Риндо позади брата фыркает, сдерживая смешок.

Ран раздевает его догола и перетаскивает в ванну, потому что Харучиё не готов двигаться, даже не смотря на то, что от копчика вверх по бледному телу ползут мурашки, Санзу сворачивается на дне ванны в позу эмбриона, обхватывая голову руками – болит, очень сильно, аж закладывает уши; и он не чувствует себя в безопасности, ожидая удара по почкам или типа того – потому что это Хайтани. Они не друзья, они не враги, они даже не союзники. Сегодня он может помогать, по своей прихоти, завтра – попытается убить, просто потому что они втроём – воплощение хаоса и вседозволенности.

Вместо удара по почкам Санзу получает поток тёплой воды в спину.

– Ты воняешь, – Хайтани констатирует факт, не меняясь в лице, просто поливает его водой из душа, как моют собаку, извалявшуюся в грязи, иногда ногтями проходится вдоль костлявого позвоночника, будто это поможет счесать с кожи запах медикаментов и пота, – Риндо, посмотри, что там со свежей одеждой.

Санзу слышит шаги – Риндо уходит, подчиняясь брату. Он думает, что в шкафу среди трусов и футболок у него лежит ружьё со спиленным стволом и это не очень.

Хотя, наверное, насрать.

– Как будто ты пахнешь розами, – наконец, Харучиё разгибается, встречаясь с Раном взглядом – у него глаза лиловые, с тяжелыми веками – и ничего не выражают, на их дне будто что-то умерло – или это отражение гнилого нутра Санзу.

– Это Шисейдо, идиот, – иронично парирует Ран, и направляет душ прямиком Харучиё в лицо; он мотает головой, точно собака, отплёвываясь от теплой жидкости, попадающей в нос и рот; он занят этим настолько, что не замечает, как мыльные руки касаются волос.

Приходится зажмурить глаза, потому что шампунь стекает по лбу и переносице на щеки, как слёзы.

– Риндо ещё тут?

– Куда ему деться, конечно же тут.

– Я думал, что он меня ненавидит.

Руки Рана замирают на секунду, а потом снова начинают массировать кожу головы – только это совсем не как в салоне красоты или европейских фильмах про возлюбленных – он безжалостно тянет волосы, царапает короткими ногтями кожу, потому что быть нежным с Санзу нет смысла – и Санзу понимает это больше других.

– Я думал, что ты тоже меня ненавидишь, – бормочет Харучиё, послушно опуская голову, когда Ран давит на затылок и начинает смывать шампунь – мыльной воды становится в разы больше, она затекает в рот и глаза; приходится сжать губы в плотную полоску.

– Это тебя беспокоит? – крашеные пряди цепляются за пирсинг на ушах, и, неожиданно, Ран очень осторожно проводит пальцами за ухом, убирая их.

– Наверное, нет, – Санзу даже не тратит времени на то, чтобы взвесить решение – его мало кто любит, его не за что любить, и это нормально; он уже принял такой расклад. Так даже проще – он никогда никого не разочаровывает, потому что никто на него не надеется. Ну, кроме Майки, наверное – но босс принимает его собачью верность как данность, как будто так и должно быть и не существует иного варианта мира, где Харучиё не был бы готов ради Майки на убийство или жестокость. Да и вообще, на что угодно – даже на смерть ради него.

Ран молчит, почти не шевелится – только вода шумит, успокаивая; его ладонь лежит на обратной стороне шеи Санзу, крашенные волосы прядями липнут к лопаткам и позвоночнику, тяжелые от воды – Харучиё чувствует, что рука скользит ниже, по спине до костлявых острых лопаток и замирает там.

Санзу закрывает глаза и расслабляется – на него снисходит какое-то обречённое спокойствие – он подставляет спину так, что навредить ему очень и очень легко, и он чувствует странное доверие – пускай, если Ран хочет убить его – он сделает это.

Санзу бы сделал – тем более, что в ванной проще всего расчленять тело.

Вместо боли стихает шум воды и на волосы опускается пахнущее чистотой и порошком полотенце.

– Давай, одевайся, – это уже Риндо, Ран куда-то ушёл, потому что Санзу не может найти его взглядом в тесной ванной комнате; Риндо смотрит как будто сквозь него, незаинтересованно, будто Санзу это, ну, кусок мяса, или камень на дороге – как будто Санзу вообще не существует и он настолько незначительный, что не имеет смысла фокусировать на нём внимание.

Впрочем, собственная нагота бы его не смутила, даже если бы Риндо разглядывал бы его с лупой, пытаясь заметить каждый недостаток и уязвить им.

Его внимание всё ещё рассеянное, он путается в пуговицах рубашки, Риндо отворачивается, пытаясь разглядеть что-то в заляпанном зеркале – ну-ну. Успехов.

– У тебя обрез в трусах, – констатирует факт Риндо, не оборачиваясь.

– Я знаю.

– Зачем?

– Пусть лежит, – пожимает плечами Харучиё – головная боль почти прошла – ему вообще почти не больно, только слабость в конечностях и лёгкий тремор – он восстанавливается быстрее других; порченным продуктом его не возьмёшь, он точно таракан, который способен пережить ядерный взрыв; как будто каждая смерть, которую он приносит в этот мир, прибавляет ему собственных лет жизни.

Но Хайтани ставят его на ноги всякий раз, даже когда он чувствует, что вот-вот умрёт и его поглощает удушливая темнота – нет никакого пресловутого света в конце туннеля, только небытие, где растворяется сознание; как таблетки на дне бокала, вот Санзу был – а вот ничего не осталось, и он уже готов шагнуть за чёрту; но две руки – почти одинаковые, с короткими ногтями и длинными пальцами, цепляются за него, вытаскивая в жизнь, заставляя дышать грязным токийским воздухом.

Он не уйдёт просто так, пока им весело.