Дверь открыта: на коврике стоят две пары ботинок – чистые и дорогие даже на вид туфли Коко и стоптанные незнакомые кроссовки, когда-то бывшие белыми, но изношенные владельцем до сероватого пыльного оттенка. Санзу не разувается, оставляет на паркете цепочку влажных следов, сходящих на нет; его волосы и пиджак пахнут августовским дождём и мокрым асфальтом, он несёт с собой в эту стерильную обитель толику жизни и токийского хаоса, своё компактное безумие – то, что Коко в нём ненавидел, но сейчас, почему-то, особенно нуждался.

У Коко большая, даже слишком большая для одного человека, квартира: первый этаж – гостиная-студия, мягкий диван напротив телевизора, огромное, во всю стену, окно, блестящая новизной кухня – видно, что ей не пользуются, она будто ждёт кого-то другого, второго хозяина, который превратил бы эту чистоту в домашний уют – о таком Санзу знает только из манги и дорам, у них дома не было “уюта”, и в своей нынешней жизни он его тоже лишён. Лестница ведёт на второй этаж – там несколько запертых комнат, обустроенных так, будто в квартире живёт два человека.

Эта невинная, на первый взгляд, деталь, всегда вызывала у Санзу смех – потому что нельзя быть таким наивным, таким глупым, таким нежно верящим в любовь; Санзу скручивает спазмом зависти, когда он понимает, что такие чувства ему никогда не будут доступны – Харучиё и Хаджиме как будто живут на абсолютно разных планетах, в разных системах координат, в плоскостях, которые никогда не пересекутся.

Харучиё хотел бы, чтобы кто-то в целом мире любил бы его так же, как Коко любит того, для кого обставлена спальня на втором этаже.

– Я здесь, – тихо зовёт голос Коко из недр квартиры, когда Санзу ступает на лестницу и ступенька скрипит под туфлей; он ускоряется – плечо оттягивает сумка, неожиданно тяжелая для своих скромных размеров. Тёмный коридор, одна из дверей открыта: сероватый прямоугольник света на полу притягивает его, как мотылька к огню.

Харучиё застывает на пороге: тут он не был раньше, просторная спальня с большой кроватью в центре – на ней лежит кто-то спиной, светлые волосы рассыпаются по подушке, поблескивая карамельными нитями в тусклом свете, укрытый по пояс одеялом. Коко сидит на кресле в углу комнаты, подтянув к груди ноги так, будто пытается оказаться как можно дальше от своей же постели.

Он в ужасе – Санзу ловит взгляд чёрных глаз, как только переступает через порог – он бледный, его будто вот-вот стошнит, худой рукой цепляется за свои осветлённые волосы, оттягивая их у корней.

Харучиё никогда не видел Коко в таком состоянии – обычно он высокомерный и язвительный, но и Хаджиме никогда бы не позвонил ему вот так – задыхаясь в трубку и умоляя приехать.

– Ты можешь посмотреть?.. – у Коко голос сухой и ломкий, такой, будто ему не хватает воздуха, чтобы говорить, как будто он разучился ворочать языком и складывать звуки в слова. Такой, что у Санзу мурашки бегут вдоль позвоночника, когда Хаджиме дёргает головой в сторону тела, но отчаянно боится на него смотреть, – это…это он?

Ах, пресловутый “он”, незримое присутствие которого Харучиё ощущает в этой уютной, слишком большой для одного человека, квартире; груз на плечах Коко, его якорь, его прощение, его оправдание, его любовь – человек, который настолько далеко, что никогда не узнает, что где-то в элитной новостройке Токио для него приготовлена собственная отдельная спальня, что существует дом, в котором его ждут. Крохотный последний кусочек огромной мозаики, без которой Коко существует уже много лет, чёрная дыра, которую невозможно заткнуть.

Правда, незнакомец на постели – свидетельство того, что Хаджиме хотя бы пытается.

Под коленом прогибается матрац, Санзу берётся за обнажённое плечо – холодное и жёсткое – сколько же он тут пролежал? – и переворачивает на спину. Парень как парень, ничего необычного – японец, осветлённые на европейский манер волосы с отросшими корнями, тёмные брови и ресницы. Санзу оттягивает веко – и глаза тёмные. Никакого шрама от ожога, только кровь, засохшая на виске, которым тело лежало на подушке, да волосы прилипли к аккуратному круглому пулевому отверстию, да на простыни большой кровавый след.

– Это не он, – качает головой Харучиё – и ему интересно, как так вышло, как в постели Коко оказался незнакомый парень с простреленной башкой; Коко, который никогда не смотрел ни на кого, кроме своего Сейшу Инуи, и даже спустя года разлуки, будто бы хранил ему верность.

А ещё Харучиё пробивает на смех – потому что даже Коко, презирающий его за любовь к жестокости, грязному сексу и наркотикам, оказался не в таком уж и белом пальто; он так боится трупа в своей постели, хотя по его милости погиб уже не один человек.

Санзу простой – пистолет, катана, взгляд глаза в глаза, вот это невероятное чувство, когда жизнь гаснет прямо так – словно можно вытянуть руку и схватить пальцами последнее дыхание; Санзу любит эту простую смерть, торжество жестокости, факт, что в этот день и час он пережил кого-то ещё.

Коко убивает по-другому, он в стерильном кабинете, с бумагами в руках, пересчитывает деньги, составляет таблицы и договора; его оружие – отпечатанные ровные строки, и несчастные сломленные люди, потерявшие всё, задолжавшие последние ботинки, оставшиеся без жилья, сбережений и смысла жить пускают себе пулю в лоб, прыгают с высоток и вешаются на своих же галстуках.

Жертвы Коко порой более изломанные, чем жертвы Санзу, поэтому так забавно видеть, как он прячется в кресле, поджимая под себя ноги и боится смотреть на тело в постели.

На тумбочке у кровати беспорядок – пепельница с окурками, полупустая пачка сигарет; фольга от презервативов и наличка, револьвер, заваленный всем этим мусором кажется там почти естественным, дополняющим картину. Харучиё проверяет барабан – не хватает двух патронов – хоть играй в русскую рулетку.

Гость Коко, видимо, доигрался.

Или Коко убил его, потому что тот оказался слишком непохожим.

– Идём отсюда. Я уберу его потом, – сумка падает на пол у кровати, звякнув ножовкой; Харучиё трогает Хаджиме за плечо – такое худое и костлявое – Санзу вдруг ловит себя на мысли, что никогда не прикасался к нему прежде. Он никогда не обращал внимание на то, что Коко измождённый и разбитый, что его терпение не бесконечно, а невзаимная любовь выжигает изнутри дотла. Коко выглядит так, будто вот-вот заплачет, вжимая голову в плечи, длинные платиновые волосы рассыпаются по спине, вблизи видно, как в них теряются тонкие ниточки ранней седины.

На кухне Харучиё наливает для Коко стакан холодной воды прямо из под крана; Хаджиме пьёт жадными глотками, а потом сжимает стакан до побелевших кончиков пальцев и сгибается почти пополам – прячет сероватое лицо за завесой волос.

– Так что произошло? – скрип ножек стула по полу – Санзу выдвигает его и садится напротив, постукивает пальцами по столешнице, смотря равнодушно перед собой. Труп и труп, что такого – через пару часов от него останется лишь воспоминания и завёрнутые в чёрный полиэтилен куски; через сутки они будут покоиться на дне моря, закатанные в бетон.

– Я не знаю, – Хаджиме качает головой, – я вчера…разозлился. Вышел из себя, напился и, – он судорожно хватает бледными губами воздух; у него голос дрожит, – он просто подошёл ко мне в баре и мне показалось хорошей идеей просто развлечься с ним.

Тонкая рука Коко, украшенная узким золотым браслетом, тускло блестящем полумраке пасмурного дня закапывается в волосы снова, оттягивая их у корней, царапая кожу головы.

Капли дождя оглушительно бьют в огромное окно гостиной, нарушая тишину. Харучиё не давит – знает, что Коко расскажет сам, просто потому что не выдержит держить всё в себе. Он трусливый – но слишком полезный, поэтому эта трусость и слабость ему прощаются.

– Я помню, что мы пришли ко мне, занялись сексом, всё было хорошо, я обещал заплатить ему. Утром оставил деньги и ключи и ушёл по делам, – похоже, эта часть – самая ужасающая для Коко, его начинает трясти по настоящему, а в голосе появляются истерические нотки, – я вернулся…вернулся, а он всё ещё лежал там. И тогда я заметил пистолет, – Коко срывается на шёпот – лишь бы не расплакаться, а Санзу всё молчит – смотрит на него так спокойно, без единой эмоции на лице.

Так, наверное, выглядит исповедь; только Харучиё не умеет отпускать грехи.

Но ему доставляет садистское удовольствие то, что Коко пал, что его белое пальто испачкано кровью; что он не так далеко ушёл от самого Санзу – они всё ещё в одной лодке, отвратительные и гнилые изнутри.

Приятно понимать, что ты не одинок.

– Я думаю, – шёпот Коко почти интимный, доверительный, – мне кажется…что я убил его, потому что он не был…им.

От чувства отвращения к себе, да?

Санзу поднимается на ноги – стул снова скрипит ножками по полу, и Коко неуютно вздрагивает от этого звука.

– Куда ты? – панический взгляд – Хаджиме вскидывает голову, дёргается так, будто готов вцепиться в запястье Санзу. Будто нуждается в нём – это греет душу; в уголках губ Харучиё зарождается улыбка.

– Убирать тело твоего любовника, конечно же. Разве ты не за этим меня позвал?

Когда шаги Харучиё стихают на верхнем этаже, Коко падает обратно на стул, обессиленно откидываясь на спинку и шумно выдыхая.

Он всё ещё не один.