Шаги на стальной лестнице эхом разносятся по пустому техническому этажу – так громко, набатом бьют по ушам, проникая в больную голову; Харучиё кутается в чёрный тренч, прежде чем распахнуть дверь на крышу – всё бестолку, порыв ветра треплет длинные полы, развевающиеся, как крылья хищной птицы. Начало октября, ветер стылый, с моря – приносит сырость и холод, проникает за шиворот, вызывая мурашки по спине, от такого ветра волосы сыреют, тяжелыми прядями рассыпаясь по плечам. Тяжело дышать.

Худая низкая фигура у самого края – в лёгкой чёрной кофте и укороченных джинсах, покачивается на ветру, будто сейчас сорвётся, как пожелтевший лист с ветки – у Харучиё сердце замирает и начинает отчаянно и больно биться где-то под горлом; он пересекает крышу, снимая тренч с шорохом, сливающимся с шумом ветра и города где-то там, далеко под ногами. Руки на плечах – он накидывает плащ, ещё теплый, на острые плечи, скрещивает худые руки на чужой груди, там, где под рёбрами размеренно бьётся сердце. Не чета тому, как сходит с ума пульс Харучиё – сердце Майки бьётся так спокойно, умиротворённо. Как будто вот-вот остановится.

Вместе они делают шаг назад, от опасного края крыши; всего один шаг, отделяющий смысл жизнь Харучиё от небытия и пустоты – шаг, благодаря которому ритмичный шум в ушах стихает. Холодные руки Манджиро оказываются поверх худых узловатых ладоней Санзу.

– Ты здесь, – он даже не спрашивает, утверждает, уверенный в том, что Харучиё придёт. Это правда – приполз бы, если бы не мог ходить, добрался бы любым возможным способом, если бы остался без рук и ног; выгрыз бы себе путь из-под земли, через огонь и воду.

Потому что Майки любит свои вещи; потому что Харучиё хочет быть его драгоценностью, занять место где-то под рёбрами.

(Потому что непослушание превращается в ослепительную острую боль и рыжую кровь, смешанную со слюной; это было так давно, но Харучиё содрогается от мысли, что когда-нибудь переживёт это снова.)

– Я здесь, – Санзу сжимает крепко, острые лопатки в грудь, скованную тесным костюмом; Майки сильнее сутулится – сперва как будто пытаясь вырваться, а потом обмякает, становится податливым и вялым. Харучиё осторожно опускает голову, упираясь лбом в плечо, – почему ты опять пришёл сюда?

Майки часто приходит на крыши. В последние месяцы он всё больше где-то там, в себе, на глубине чёрных пустых глаз, там, куда не проникает ни один луч света; выскальзывает из рук, растворяется и исчезает – даже Санзу, самому верному, самому преданному, его не поймать, не ухватить за худое запястье, возвращая в реальность – потому что для Майки уже нет реальности, тот мир, где октябрьский ветер приносит с залива сырость и треплет окрашенные волосы для него – пустой сон, мимолетное видение между приступами чёрной реальности.

Санзу давал ему наркотики – колол так нежно, как только мог, осторожно сжимая худой локоть в длинных пальцах; с надеждой искал искру жизни в тёмных глазах, пытался вернуть к себе из черноты, пробудить Манджиро искусственно, через химические реакции.

Майки просто больше никогда не было, и Харучиё задыхался вместе с ним, воя и скребя ногтями по полу, как больное животное, неспособное помочь умирающему хозяину.

Он молчит, Харучиё чувствует, как он сутулится, как опускаются его руки вдоль тела, повисают плетьми – у Майки нет для него ответа; а Харучиё не понимает – ему так сложно это понять, он простой, он любит жизнь – даже когда она становится невыносимой из-за ломки, когда у него болит-болит-болит внутри, когда веселье и шум в голове сменяются пустотой и каким-то невозможным мрачным умиротворением – он всё равно любит жизнь. Он знает, как ускользать от реальности, поэтому умеет определять её для себя; даже когда в его памяти есть провалы, даже если его жизнь – дырявое решето из моментов, когда он помнит всё ясно и чёрных пятен – Харучиё всё ещё любит её такой, какая она есть.

Прекрасная и безумная; прекрасная в своём безумии.

Майки ищет смерти, тянется к ней, как к дорогой возлюбленной; Санзу сжимает его в объятиях, украдкой касается голой кожи над кромкой ворота сжатыми губами – кажется, Майки этого не замечает, но разворачивается к Харучиё лицом.

– Идём домой, – в глазах Майки пустота, боль и тьма, но сегодня Харучиё победил смерть, выиграл этот раунд – потому что Манджиро просится домой, подальше от кошмаров, от края крыши, рокового шага.

Санзу кивает и тянет его за собой за рукав. Спустившись на технический этаж, в пыльный пустой полумрак, Майки берёт его за руку сухой худой ладонью – и Санзу чувствует себя тем самым сокровищем, запертым под клеткой чужих ребёр. И победителем смерти, потому что сегодня Манджиро выбирает его.

***

Через месяц он стоит на тротуаре – его ладони всё ещё пахнут порохом и потом, в голове шуршит недовольство и тревога. Кто-то вскрикивает, указывает вверх – Харучиё вздрагивает и прослеживает направление руки незнакомого человека – как десятки людей вокруг – поднимает голову. Глаза слезятся от холодного ветра, но внутри всё промерзает, болит и замирает – как будто время останавливается и душа покидает тело.

Хрупкая фигурка стоит на краю крыши – так невыносимо далеко, октябрьский ветер треплет тонкие светлые волосы и края чёрной одежды; кто-то снимает на телефон, кто-то кричит – крик сливается с шумом машин, с шумом крови в ушах Санзу – и Санзу тоже кричит – когда маленькая фигурка делает шаг в пустоту.