Окно огромное, во всю стену – Ран занавешивает его обычно перед сном, чтобы неоновый Токио, полнящийся света даже в самую безлунную ночь, не тревожил сон младшего брата. Но сейчас Рана нет, а Харучиё сидит на кресле у окна, и его силуэт вычерчен дробящимся и искристым электрическим светом мегаполиса.

Дождь колотит по стеклу, и под этот мерный звук, наверное, Риндо бы уснул, но присутствие в комнате чужого не позволяет ему закрыть глаза: Харучиё все делает не так, не так пахнет, не так выглядит, не так дышит – не Ран, и, подсознательно, Риндо тревожится от его присутствия в момент собственной беззащитности, поэтому переворачивается на бок, и, точно кошка, скользит взглядом по недвижимой худой фигуре.

В Токио не видно звёзд, и небо затмевают небоскрёбы, сигнальные огни на крышах которых заменяют красный марсов свет; но когда окно такое – плачущее каплями дождя и мутное, электрический свет дробится на искры, плывёт розово-голубым заревом – и всё это выглядит так, словно Харучиё наблюдает за зарождением новой Вселенной.

Его крашеные волосы тускло поблёскивают в этом свете; кончики пальцев Риндо жжёт желанием закопаться в них рукой, отвлечь его от искусственных космических глубин.

– О чём ты думаешь? – шёпот спрашивает Риндо, проводя ладонью по пустому – холодному – месту рядом; месту Рана, от отсутствия которого внутри что-то болезненно тянет; Санзу вздрагивает от звука его голоса, но не поворачивается лицом, только вытягивает худую бледную руку с длинными узловатыми пальцами к свету, словно силясь коснуться космоса, перемешать галактики местами.

– Думаю о том, что когда капли дождя разбиваются об асфальт, над тротуаром стоит сырая белая дымка, – когда Риндо уже не ожидает ответа, Харучиё начинает говорить – глухо и едва слышно, не своим голосом. От хрипотцы пробирает до самого позвоночника, а он продолжает, – о том, как капли дождя встречаются на скользком стекле и под собственной тяжестью срываются вниз.

– Иди ко мне, – просит Риндо, и Харучиё медленно поднимается с кресла; впервые в жизни Риндо понимает, какой он худой, какие у него узкие плечи – какой он крошечный для огромного мира, раз за разом пытающегося перемолоть Санзу в звёздную пыль и рассеять по космосу.

Он всё ещё пахнет не так, дышит не так, выглядит не так; но ложится на место Рана поверх одеяла, поворачивается на бок и затмевает собой космос из неона и сигнальных огней в окне; Риндо нравится, что Харучиё сломлен, но не разрушен, и нравится, как тонкие прохладные пальцы замирают напротив его груди.

– Ты скучаешь?

По Рану? По прошлому, когда эта квартира была только для вас двоих, когда мир был проще и понятнее, наполненный весельем и драками; когда Риндо никто не пытался поместить под стекло на бархатной подушечке, разглядывая под лупой каждое движение его ресниц.

Риндо кивает, и его сердце пропускает удар – он чувствует себя беззащитным, потому что Харучиё тоже это чувствует – подушечками пальцев, вот так просто и откровенно.

Харучиё придвигается ближе, заполняя собой пространство; от него веет прохладой, запахом дождя и крови, горечью сигарет; он касается губами центра его, Риндо, груди, и предательское сердце и короткий вдох выдают его с головой.

Харучиё словно бы целует его в самое сердце, и, когда он ложится обратно на подушку, это место жжёт так, что хочется содрать с себя кожу ногтями.

– Спи, Риндо, – говорит Санзу и поворачивается на спину – теперь видно и плачущее весенним ливнем окно, и размытые огни Токио; и синеватый профиль на их фоне кажется умиротворённым и таким спокойным, будто Харучиё, наконец, отыскал что-то, что не мог найти годами, и держит это в руках, не позволяя никому у себя это отнять.

В его прохладных пальцах всего лишь нащупанная в темноте ладонь Риндо.