Дня через три Гаров, благодарно пользовавшийся гостеприимством Марьи Петровны, размышлял как ему сподручней будет просить её помощи в одном деле — важном и немного щекотливом. Ждать ли обеда или прийти к ней сейчас? А если идти сейчас, то послать ли ей прежде карточку? И, наконец, насколько существенной должна быть помощь?

В сущности, дело это было донельзя простым: Гаров отчаянно нуждался в деньгах, а вдовушка, сколько он приметил, вовсе ни в чём не нуждалась и уж конечно не отказала бы ему, если б он попросил у неё взаймы рублей пятьдесят. Только вот не пятьдесят рублей нужны были Гарову, а раза в четыре более: давеча он, забывшись на радостях после беседы с Лидским, сел за карточный стол с соседом — и проигрался, так что теперь ему необходимо было оплатить этот долг чести, — пожалуй, единственный из всех родов долгов, с которыми он неукоснительно рассчитывался, буде ему случалось задолжать за игрой. Едва ли Марья Петровна согласится уступить ему столько; а всё же попытка не пытка, и он в конце концов решился идти к ней не теряя ни минуты.

Марья Петровна, как передали Гарову, велела просить его в гостиную.

В гостиной своей она провела всё в утро, стоило ей только проститься с Гаровым после завтрака. Она без дела то сидела в кресле, то принималась мерить шагами комнату. Ей бы распорядиться в кухне, узнать, нет ли чего непредвиденного с жильцами, да сверить счёты, — а у неё всё из рук валится, какое-то предчувствие её томит, и сердце трепещет, и душа замирает. И она ждёт — ждёт сама не зная чего; одно только знает наверное: это — что-то для неё важное.

Скрипнет половица — Марья Петровна встрепенётся: не он ли? Хлопнет дверь — не Модест ли Павлович идёт? Нет, не он — да и не дверь вовсе: ветром захлопнуло ставень, а она и рада обмануться.

Временами ей самой смешно становилось: чего же она ждёт? Уж ей однажды чудилось, будто Модест Павлович объясняется с нею, — и как горько оказалось разочарование! Теперь, стоило ей только вспомнить об этом, — а она каждый вечер перед сном вспоминала тот завтрак, да и днём нет-нет и подумает о нём, — как горячие слёзы стыда обжигали ей глаза.

Словно сомнамбула, не видя ничего перед собою, она ходила по комнате с четверть часа, и, утомившись, упала в кресла. Все чувства её притупились: уже не слышатся ей шаги и скрып половиц, — осталось только томительное, как головная боль, ожидание. Марья Петровна, замерев, смотрела на дверь в комнату, — и едва ли видела её.

И вот — блаженный миг наслаждения! Слова «Модест Павлович Гаров пожаловали с визитом», такие простые, но такие сладостные, возвратили её к жизни; и, возвратив, немедленно заставили её встать, отереть слёзы, оправить причёску и платье так, чтобы навстречу Модесту Павловичу явилось создание если не ангельской красоты, то по меньшей мере пристойного вида.

— Я хотел бы, — начал Модест Павлович без предисловий, — я хотел бы просить вас об одном маленьком одолжении.

— Одолжении? — переспросила Марья Петровна, и улыбка, было появившаяся на её лице, исчезла, как её и не бывало вовсе.

— Нет ли у вас взаймы рублей триста? Я, видите ли, задолжал немного, и вы — моё единственное спасение, моя единственная надежда в этом мире… на этой постылой земле, держаться на которой я готов исключительно благодаря вам одной.

Благодаря ей одной! Конечно, просьба одолжить денег — лишь предлог, чтоб он, Модест Павлович, мог увидеться с нею наедине ещё раз, не дожидаясь обеда; он, несмотря на все достоинства души его, скромен донельзя и не может прийти к ней запросто. Ах, если б он говорил такое чаще!

— Так что же? — нетерпеливо спросил Модест Павлович: видно, она слишком долго молчала. — Ну, не триста — так двести рублей найдётся у вас?

Марья Петровна немного задумалась и, попросив Модеста Павловича обождать немного, прошла к себе в спальню.

На столике стояла шкатулка с деньгами; но, лихорадочно откинув крышку, Марья Петровна обнаружила лишь две беленьких ассигнации. Что ж, пятьдесят рублей — даже больше, чем она надеялась найти, а только всё равно недостаточно. Она нахмурилась; заскрипели и захлопали выдвижные ящики стола, холодные металлические ручки будто жгли пальцы — так скоро Марья Петровна открывала и закрывала ящики. Наконец на свет извлечена была книга, запылённая, со стёршимся тиснёным заголовком на переплёте; Марья Петровна распахнула её и в открывшемся тайнике — вырезанные страницы образовывали род коробки — её встречали ровно двести рублей ассигнациями, сбережения, хранимые частью для уплаты налога на доходный дом, частью на чёрный день, — словом, деньги, которых тратить никак нельзя было.

Она достала ассигнации из книги, повертела их в руке. Скопить ещё она скопит, — а Модест Павлович так жалобно её просил, как не дать ему? Да и он наверное вернёт вскорости, — не может такой честный, благородный человек не возвратить долга! А если и не вернёт — что ж с того: она готова помочь ему, и была бы готова помочь и не такою малостью…

Она, подобрав юбки, подбежала к дверям — но шум на улице, донёсшийся сквозь раскрытое окно, заставил её остаться и послушать.

— А что ж, почтеннейший, этот дом, надо думать, принадлежит господину Гарову? — спрашивал незнакомый старческий голос.

— Гарову? Это Модесту-то Павловичу? Как же! — отвечал один из жильцов, молодой чиновник, снимавший квартиру в три комнаты. — Дай бог, чтоб ему хоть копейка принадлежала! А то он задолжал мне за карты и, подлец, не вернёт поди…

— Гм! И впрямь — подлец. Он, выходит, держит здесь квартиру?

— Конечно, держит! Только не квартиру, а комнату, и держит до тех пор, пока ему дают остаться здесь в долг.

— И каков подлец!

— А вам на что это знать? — спросил жилец.

— Вы видите ли, этот… — и дальше незнакомец снабдил Гарова несколько неприятным эпитетом, так что Марье Петровне уже не хотелось знать, о чём он говорит, — а если б ей и хотелось слушать, она всё равно ничего бы не услышала, потому что старик понизил голос.

Марья Петровна поспешила к Гарову — надо было пройти через несколько комнат из флигеля, где была её спальня, в переднюю часть дома, где располагалась гостиная, и ответа тоже не услышала; зато прекрасно слышал его Гаров, приникший к окну.

Услышав о себе, что он подлец, он незамедлительно решил, что сосед его — подлец не меньший: что бы ему не держать язык за зубами? Да и Лидский хорош: меньше знаешь — крепче спишь, а он спрашивает о каком-то вздоре!

— Гаров хочет жениться на вашей дочери? — рассмеялся сосед. — Да знаете ли вы, что и здесь он — подлец? Весь дом знает: он женится на хозяйке.

— И вы это знаете наверное?

— Вернее не бывает.

— Подлец и мерзавец! — воскликнул Лидский и спешно удалился со двора.

— Подлец и мерзавец! — повторил про себя Гаров, отнеся эти слова исключительно к соседу. Только через него, через его несдержанный язык Гаров лишается всех средств к существованию — да ещё и глупые слухи ползут о нём. Жениться на Марье Петровне! Что с неё взять? Дом?

А впрочем — ничего лучшего не предвидится. Дом её неплох, доход приносит, сама она недурна собой; всё лучше, чем перебиваться кое-как, не зная, что ждёт тебя завтра.

И стоило только Марье Петровне переступить комнату, как её — ах, какую награду ниспослали ей небеса! — встретило нежнейшее признание, длинное, витиеватое, сдобренное капнувшей слезой. Согласится ли она, восьмое чудо света, спустившийся на землю ангел, скрасить существование его, несчастного Модеста Павловича? Она согласилась — как могла она отказаться!..