Прохладные дни конца августа, строго-неприятная свойственница, большой малознакомый город, в котором того и гляди — заблудишься, потеряешься, и, кажется, что и вовсе сгинешь — всё это не нравилось Зофье Казимировне, но всего плоше были ночи. И каждая минута, приближающая темноту, делалась всё тяжелее, и тени на стенах начинали щериться, как хищные звери, и взмахивать руками-крыльями, как чёрные во́роны, и клубились, как тёмный дым.

Которую уже ночь подряд Зофье Казимировне не удавалось выспаться! Было это не оттого, что по улицам Москвы то и дело проезжали, стуча по мостовым колёсами, обозы с ранеными, не оттого, что, поговаривали, французские войска приближались к городу и стоило тревожиться о том, как бы покинуть его, и даже не оттого, что Зофья Казимировна не могла уснуть, — а потому, что сны, которые виделись ей, не дарили ей успокоения, но лишь бередили душу.

Если б ночами ей снилось, будто кто-то гонится за нею, или как с грохотом разверзается пол под ногами, или как она пьёт мутное вино, — а это наверное сулит печали, — она бы нимало не тревожилась. Когда б в грёзах она видела супруга — ей было бы только немного неприятно от его присутствия, но теперь… Теперь она и стыдилась, и боялась, и вместе с тем наслаждалась своими снами — и сожалела, что не суждено было им сделаться явью.

Вчера снилось ей, как она танцует не то мазурку, не то котильон, не то ещё что-то — не разобрать было в мареве, которое окутывало всё происходящее, и в том жаре, который, точно лихорадка, мучил её, — где-то в поле, далеко от древней столицы, должно быть, в родном местечке Домбровице.

Как ни силилась Зофья Казимировна уверить себя, что ничего дурного в этом не было, — ну, что ж такого в том, что ей хотелось немножко повеселиться? что она скучала здесь, в доме мужниной тётки? — успокоиться не выходило. Одна половина сна и впрямь, пожалуй, не была чересчур уж непристойной, а вот другая, если б её вздумал описать какой-нибудь романист, едва ли могла служить к тому, чтоб книгу эту можно было советовать прочесть любой девице.

Кавалер, господин Ильинский, хороший знакомый и мужа её, и отца, одет был в одну лишь рубашку — белоснежную, тонкую, — и сапоги со шпорами. Синеватый свет луны играл на его холёном лице, на высоких скулах, на пышных усах, а танец кружил Зофью Казимировну так, как не способен был кружить никакой вальс: и истома, и тёплая радость разливались по её телу, в глазах темнело, и не хотелось останавливаться, и быстро-быстро стучало сердце. Никогда прежде, — даже когда она танцевала с господином Ильинским в Домбровице, — не было Зофье Казимировне столь приятно его присутствие.

А сегодня видела она, что они вдвоём переправляются через речку: Зофья Казимировна пешком, а господин Ильинский — верхом на коне; на ней было надето белое газовое на белом же чехле платье, чем-то напоминающее подвенечное, а он опять был в одной рубашке и шапке с квадратным верхом и высоким султаном.

Бурные воды, холодные, хрустально-прозрачные, уносились вдаль, и речка всё не кончалась и не кончалась; Зофья Казимировна совсем выбилась из сил, чуть не оступилась на скользком камне, — и упала бы, не подхвати её господин Ильинский, не подними он её своими сильными руками и не усади перед собою, прижимая к груди. Миг, и он прошептал ей «Zosiu, kochana moja[1]» — никогда, никогда не говорил супруг с Зофьей Казимровной на её родном языке! Ещё миг — и поцеловал прямо в губы, как редко, почти ни разу не целовал её муж. Жарко пылали её щёки, залитые румянцем стыда, — а может, и румянцем удовольствия, — и ей сделалось вдруг и горько и весело, и хотелось, чтоб сон этот длился вечно и чтоб прервался сей же час.

Она проснулась посреди ночи разбитая, с тяжёлой головой, встревоженная. Иссиня-серая темнота стояла в комнате, на душе было не менее мрачно.

Зофья Казимировна лежала на высоких подушках — и точно так же, как в душном пуху, голова её утопала в тяжёлых думах. Ах, если б ничего этого не бывало! Если б могла она броситься на колени перед мужем и вымолить его прощения за все её постыдные мысли!

Вымолить прощения… если б Зофья Казимировна была дома, она бы отправилась в капличку[2] и, верно, смогла бы там обрести успокоение, нашла бы помощь, получила бы ответы; а здесь, в чужом городе, где храмы точно надели шапки и где священники носят густые бороды, — что делать ей? Najswiętsza Maryju Panno[3], куда направишь ты заблудшую дочь свою?

Слёзы срывались с ресниц, сбегали по лицу, попадали на губы, где ещё чувствовались нежно-горячие лобзания; в висках стучало, и Зофья Казимировна прижимала руки ко лбу, силясь унять не то боль, не то страх. А ведь когда-то, всего полгода назад, она была совсем иной: не было у неё ни забот, ни печалей, и всякий день, всякий час сулил ей что-нибудь чудесное, удивительное, волшебное. Где же, когда же свернула она не туда, что путь её сделался тернист и тяжёл?

Минувшею ли весною, когда в Домбровице стоял уланский полк?

Поутру бал давал шеф полка, ввечеру — живший неподалёку граф; мазурки, полонезы и польки сменяли друг друга, рассыпались искрами фейерверка, и звуки труб раздавались, казалось, на всю округу. И Зофье Казимировне хотелось, чтоб дни не кончались, чтоб на неё смотрели восхищёнными глазами — и чтоб она сама могла улыбаться счастливою улыбкою всем, кто только ни заговаривал с нею. Словом, тогда она чувствовала, что если не все, то очень многие сердца отданы ей и что она едва ли сумеет выбрать, кому же из достойнейших господ офицеров она готова подарить своё.

А уж после того, как она поняла, к кому из них тянется душа её, — какими прекрасными сделались тогда дни! Каким ожиданием наполнились они! И какими унылыми представились прошлые двадцать вёсен!

Или в мае, когда отец велел ей принять предложение полкового доктора?

Конечно, доктор был совсем не то же самое, что офицеры полка, но что-то — Зофья Казимировна толь потом поняла, что, — всё же было в нём что-то притягательное… Увы, как оказалось, единственное, что было в нём хорошего — это близость к тому блестящему собранию, которое в то время занимало все мысли Зофьи Казимировны.

А, может, в начале лета, когда супруг предложил ей перебраться в Москву, и Зофья Казимировна послушалась и покинула его? Верно, останься она с ним, присутствие его придало бы ей сил противостоять искушению…

Да только кто ж теперь разберёт и время, и причину! Ясно было одно: нынче на Зофью Казимировну надвигалась беда, которой непросто будет избегнуть.

[1] Зося, любимая моя (польск.)

[2] Часовенку (от польск. kaplica ‘часовня’).

[3] Пресвятая Дева Мария (польск.)