Час ли, два ли провела Зофья Казимировна без сна, то поднимая голову с подушек и глядя в темноту до тех пор, пока в глазах не начинали дрожать жёлто-алые мошки, то падая ничком на постель; секунды растянулись, и ночь эта, казалось, будет вечно давить своими тяжёлыми чёрными руками на плечи Зофье Казимировне.

Где-то за стенкой скреблась мышь, и от однообразного этого звука становилось ещё горше. Зофья Казимировна прислушивалась к нему и силилась разобрать, не похож ли он на голос, не получит ли она подсказку и помощь.

Подсказки не было — и Зофья Казимировна всё раздумывала над своим несчастьем, наедине с ним, с собой и этою гнетущей ночью.

«Да ведь ничего не изменишь», — падающей звездой промелькнула догадка и исчезла где-то в напряжённой тьме. А ежели не изменишь, то и незачем печалиться; не изменишь — и потому вовсе ни к чему заботы и сожаления.

«Так это-то и плохо», — как молния среди грозовых туч, сверкнула ещё одна. Если не изменишь — то навечно останется на душе этот грех, всегда будет напоминать Зофье Казимировне об её ошибке, о неверном шаге, который она и сама не понимала, когда произошёл.

«Ну, и пускай плохо», — это раздался гром после молнии; Зофья Казимировна вздрогнула, отчаянно вздохнула, и на миг ей почудилось, что с нею случилось что-то страшное: что летит она в пропасть, и пропасть эта полнится огнём, и на дне виднеются кремнистые утёсы… Только не жар ощущала она: мороз сковал все её члены, под кружевом чепца выступил холодный пот, и кончики пальцев, которые Зофья Казимировна всё ещё прижимала ко лбу, были точно из снега сделанными.

«Пускай плохо», — повторила Зофья Казимировна; голос едва слушался, но даже робкий шёпот прозвучал в тишине спальни боем колокола. И не то от звука, не то от того, что она сумела найти хоть такой ответ, разом перестали давить темнота, и горечь, и раскаяние, исчезли стены комнаты, — а пропасти никогда и не бывало; верно, так чувствуют себя рыбы в океане: кругом — ничего, и только величественно движутся волны.

Она закрыла глаза, вдохнула глубоко и наконец забылась сном — покойным сном без грёз и без мучащего стыда, но с тою лёгкостью, какая обыкновенно бывает на душе после испрошенного прощения: похожая на прозрачный весенний воздух, пронизанный нежно-тёплыми лучами солнца, полнящийся запахом молодой, только-только показавшейся на проталинах, травы.

Когда Зофья Казимировна проснулась, она не сразу поняла, который же теперь час. В комнате было всё так же темно, но слышались уже торопливые шаги прислуги, и с улицы доносились и людские голоса, и стук колёс. Верно, стояло утро — наконец настало оно, наконец исчезли все беды и несчастия!

Зофья Казимировна встала с постели, подошла к окну и отдёрнула стору. Свет вуалем из дикенького тарлатана наполнил спальню, проникнув даже в самые далёкие уголки, поднялся к потолку, окутал Зофью Казимировну; пускай тусклый, осенний, прохладный, — совсем не такой, какой виделся ей сегодня, когда она вспоминала минувшую весну, — он и грел, и радовал, и от него делалось легко на душе.

Даже суета на улице казалась праздничною; так волнуется всё в больших домах перед приёмом гостей, когда слуги торопливо снуют между кухней и буфетной комнатой, когда в зале уже рассаживаются музыканты, приготовляясь играть, когда хозяйка недовольно одёргивает горничную девку за то, что подол платья слишком короток…

Ведь если смотреть на улицу, можно вовсе отвлечься от ночных дум, — оттого-то и походило всё на праздник, и привлекало взор Зофьи Казимировны, и занимало её.

Вот телега, доверху наложенная пожитками и запряжённая одною лошадью, прогремела по мостовой. Сундуки и узлы, горою наваленные на ней, едва не падали, и яркими пятнами, как бабочки, виднелись среди утвари две женщины, которые ютились и жались, едва помещаясь в повозке. Право, забавно: отчего им было не найти ещё телегу?

Вот дворник закрывал ворота, и медленно, точно нехотя, поворачивались створки. Потом он подёргал затворённую дверь, ставни на окнах… Неужто он позабыл, как запирал замки? И Зофья Казимировна принялась смотреть, куда он пойдёт следом.

А вот на улице показался офицер верхом на караковом коне.

Зофья Казимировна приподнялась, опершись руками на подоконник, на цыпочки, чтоб ещё лучше видеть происходящее на улице, и пристально всмотрелась в фигуру приближающегося всадника; что-то знакомое чудилось в нём, что-то близкое, что-то такое, отчего сердце сжималось и замирало.

Пока он был ещё далёко и Зофья Казимировна не видала его лица, синий с малиновым мундир лишь напоминал ей прошлую зиму в Домбровице; а когда он приблизился настолько, что стали видны черты его лица, — казалось, так чётко, словно Зофья Казимировна смотрит через лорнет, — она вскрикнула, прикрыла лицо руками и отшатнулась от окна; когда же он остановился прямо напротив неё, она резко задёрнула стору и, отбежав вглубь комнаты, упала в кресла.

Ах, зачем, зачем явился он сюда? Неужто для того, чтоб ей снова мучиться раздумьями? А она-то надеялась, что наконец всё кончилось!

***

Марья Дмитриевна, тётка мужа, всю жизнь прожила в Москве.

О ней Зофья Казимировна знала мало; ни то, как Марья Дмитриевна провела молодость, ни то, отчего теперь она безвыездно сидит дома, ни даже то, какие у ней есть ещё родственники. Только каждодневные занятия свойственницы были известны Зофье Казимировне, — но в них скрывалось так мало интересного, что, в сущности, она бы потеряла не много, если б ничего не знала и о них.

После завтрака шёл непременный гранд-пасьянс. Медленно переворачивала Марья Дмитриевна карту, смотрела на неё, столь же медленно подыскивала ей место или откладывала в сторону. После обеда она любила вздремнуть, и тогда Зофье Казимировне приходилось сидеть одиноко в комнате. А перед ужином Марья Дмитриевна просила её прочесть что-нибудь: или старый роман, или письмо племянника, полученное с месяц тому назад.

И это — во второй столице России! В городе, о котором Зофья Казимировна слышала столько всего: он-де и праздный, и хлебосольный! Досадно и скучно было ей — и снова накрывали её воспоминания о родных местах.

И нынче до обеда всё было точь-в-точь таким же. Зофья Казимировна подле окна, чтобы не жечь свечей, шила в пяльцах; Марья Дмитриевна занималась своеобычными делами. После каждого стежка, после каждой вырезанной дырочки Зофья Казимировна взглядывала на улицу: делается ли там что-нибудь интересное? Или жизнь там замерла так же, как и в этой душной комнате?

Улица пустовала — странно-тихой казалась она после того, что видела Зофья Казимировна ранним утром; да и сама Зофья Казимировна уже не чувствовала той радости, которой прониклась она всего несколько часов назад. Словно она попала в жаркий день перед грозою, — то ли спокойный, то ли тревожный, но лишённый и движения, и звука.

— Софи, — голос свойственницы развлёк её, и Зофья Казимировна чуть отвернулась от окна. — Софи, подите сюда!

Нет, она никуда не пойдёт: движение на улице притянуло всё её внимание, и не оторвать было взгляда. Снова заметила она офицера на караковом коне, снова приблизился он, снова лицо его она видела, будто стояла совсем рядом… А он тоже взнлянул в окно и заметил Зофью Казимировну, кивнул ей — и умчался прочь.

Ну отчего, отчего он не задержался чуть дольше?

— Софи, что вы не идёте? — проворчала мужнина тётка, — У вас рука лёгкая, а здесь не сходится, помогите.

А ведь считается, — и господин Ильинский не раз говорил ей, — что ежели человек удачлив в карты, то не видать ему счастливой любви.