О чём обыкновенно думают люди, проходя подле памятника Петру Великому? О чём размышляют они, когда случится им взглянуть на высокий шпиль Адмиралтейства, или на статуи на крыше Зимнего Дворца, или на увенчанные рострами колонны? Куда уносятся они мыслями, если гуляют по усаженному липами прошпекту?

Уж, верно, думают они не о том, что делается где-то на Песках или где-то в Коломне — словом, в местах, расположенных далеко решительно от всего, что позволяет считать жизнь приятною. А между тем и там живут такие же люди, с своими заботами, с своими печалями, с своими радостями; пускай всё это безмерно далеко от умов тех, кто занимает лучшие ложи и лучшие же кресла петербургских театров — да только и о них надобно думать.

Евгений Николаевич Р-ий, или, как его называли знакомцы, Эжен, не был склонен рассуждать о столь низких предметах.

И то сказать: странно было бы, если б молодой гвардейский офицер находил довольно времени для подобных изысканий. Поутру этим некогда заниматься: служба. По вечерам? Вёснами полк стоит в Гатчине на маневрах, приготовлениям к которым отдан и вечерний досуг; летом там же проводят смотры, а как в них участвуют Государь и Великий Князь, то готовятся к смотрам ещё более тщательно и времени остаётся ещё меньше; зимою в Петербурге тоже не до того. Даже если б и смотров, ни маневров, ни столичных дел не было, Эжен умел занять себя вещами весьма приятными и весьма comme il faut[i].

Вот, к примеру, минувшим летом в Царском Селе произошла прелюбопытная история.

Когда вдовствующая императрица прогуливалась под сень. дерев, наверху, меж крон, меж трепещущей листвы грянула вдруг музыка[ii]. Чего-чего только не слышалось в ней: были здесь и арии из «Фингала», и гордо-бойкий «Гром победы, раздавайся!», и народная плясовая; звучали и скрипка, и гитара, и флажолет. Нестройно играл оркестр: сложно было и удерживаться на ветвях, и думать о красоте музыки одновременно, — но могли ли сложности остановить или испугать господ офицеров? Эжена, по меньшей мере, они нимало не смущали. Он был не прочь при случае повторить такой концерт, но случая покамест не представилось. Правда, и это Эжена не печалило: ему довольно было и того, что он рассказывал, — почти без прибавлений и прикрас, — об этом происшествии.

А известный случай с французским посланником — тот самый, когда утром обнаружилось, что окна в его доме перебита все до одного[iii]? О, Эжен хотя и не участвовал в нём непосредственно, но был главным из зачинщиков и вдохновителей; никто кроме него не смог придумать настолько забавного способа отмстить неприятному дипломату. А то, что лошади, испугавшись встречной коляски, понесли экипаж посланника, — это уж дело рук Эжена.

Наконец, при полку была масонская ложа. Впрочем, братья-каменщики не слишком усердствовали в том, чтоб понять, что суть души человеческие; собрания ложи завершались точь-в-точь так, как завершался всякий из обедов и ужинов Эженовых сослуживцев: откупоривалась бутылка вина[iv], раскидывались крытые зелёным сукном столы, доставалась новая колода карт.

Играли, разумеется, не в дурачки и не без ставок. И хотя золота в кошельках имелось много больше, чем на мундирах, состояний здесь всё равно не спускали и не делали.

Тому, кто желал игры более рискованной, стоило отправиться, скажем, к на квартиру к господину К-ину, что в Гороховой улице, или в дом князя Д-ова, что в Большой Морской. Игра шла от утра и до самой ночи; после самого затянувшегося бала, после самого позднего спектакля можно было войти к ним в комнаты и увидеть, что игроки и не думали расходиться. Капало на сукно с растаявших свечей, пальцы давно покрылись седою пылью мела, стрелки часов приближались к трём, а иногда и к пяти часам пополуночи, — а им всё ни по чём было.

Общество у К-ина собиралось самое разнообразное.

Приходили мелкие чиновники Б-ий, Д-ий, Б-ин. Бог знает, зачем они являлись сюда: карт они в руки не брали, боясь проигрыша, и только жадно следили за тем, что делается на столах. В-ич, которых способен был расплатиться с долгом ещё менее их, играл, напротив, не боясь и не думая; по заверениям его, уж коли суждено ему разом лишиться состояния, то пусть он лишится его через людей достойных, а не из-за грабежа или пожара.

Приходил граф Б-ов, о котором весь Петербург знал, что денег у него не перечесть, что чуть ли не в каждой из губерний найдётся у него имение и что скоро он будет пожалован камергером. В жёны ему прочили лучших невест обеих столиц, и едва ли среди их родителей нашлись бы такие, которые по здравом размышлении отказались бы от этой партии. Небольшие выигрыши и большие проигрыши, — с чем он чаще всего и уходил от К-ина, — не тревожили ни его, ни ещё с десяток юношей, среди которых был и Эжен. К чему думать о деньгах, когда главное — поразвлечься хорошенько? Вот и вся их философия.

Приходил Ч-ов. Знакомство с полезными и важными лицами — вот тот единственный выигрыш, что влёк его сюда.

Приходил ещё некто Пётр Иваныч.

Никто точно не мог сказать, что это за человек: ни происхождение его, ни род занятий, ни даже фамилия не были известны обществу. Возможно, что и о его имени собравшиеся имели не вполне верное представление: одни звали его, действительно, Петром Иванычем, другие — Иваном Петровичем, третьи — и вовсе Павлом Ильичом; он и не возражал вовсе.

Сидел он тихонечко, где-нибудь в уголку, на краешке стула, в разговоры общие не вступал. Только взглянет на кого-нибудь своими прищуренными неопределённого цвета глазами и скажет: «Король мой выиграл», или: «Валет ваш убит», — иного от него не дожидались.

Уходил он всегда с выигрышем. Хотелось конечно, говорить, что он нечист на руку; его и впрямь подозревали изредка в не самом благородном поведении. Граф Б-ов утверждал однажды будто видел, как Пётр Иваныч подменил лежащие на столе колоды; В-ич рассказывал, что заметил за Петром Иванычем любовь к исправлениям меловых записей. Только вот и Б-ов, и В-ич были близоруки, и обоим им могло примерещиться невесть что. И как доказать наверное обман Петра Иваныча не выходило, то его и приходилось считать человеком честным: никто ведь не хотел оклеветать его ни за что, так просто оттого, что он не по душе пришёлся.

Эжену, как и многим здесь, Пётр Иваныч не нравился. Сидеть с ним за одним столом для Р-ого значило, что вечер испорчен, и потому он старался избегнуть этого молчаливого общества.

[i] Как подобает, пристойный (фр.)

[ii] «В другой раз, в вечернюю общую прогулку, мы, по научению принца Бирона, нашего сослуживца, вздумали, для забавы гуляющей в тот день девицы Луниной, за которой он волочился, дать ей неожиданную серенаду. И вот вся наша шумная ватага, каждый с инструментом, на котором он умел играть, вскарабкалась на деревья, которыми обсажена была речка, и загудила поднебесный концерт, к крайнему неожиданию прохожего общества <…>» [Волконский Д. М. Дневник 1812—1814 гг. // 1812 год… Военные дневники. М., 1990. Цит. по Ивченко Л. Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 259]

[iii] «Мы знали, что в угловой гостиной занимаемого им [Коленкуром] дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности. Что же мы сделали? Зимней порой, в темную ночь, несколько из нас, сев в пошевни, поехали по Дворцовой набережной, взяв с собой удобно-метательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества. Зеркальные стекла были повреждены, а мы, как говорится французами, «fouette cocher» (а нас и след простыл). На другой день жалоба, розыски, но доныне вряд ли кто знает, и то по моему рассказу — кто был в санках, и я в том числе» [Там же]

[iv] «Провозглашенный масоном новый член общества должен был обходить всех присутствующих для братского лобызания. Старшина наш Сорочинский собирал свою ложу не более, как по одному разу в месяц, и эти собрания не имели другой цели, как покутить» [Миркович Ф. Я. 1789—1866. Его жизнеописание, составленное по собственным его запискам, воспоминаниям близких людей и подлинным документам. СПб., 1889. Цит. по Ивченко Л. Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 259]