Кто бы что ни говорил об Эдоласе, а система его образования на бумаге обеспечивала наименьший уровень подростковой преступности. Главная часть прошлого предложения, конечно же, не предикат, а «на бумаге» — именно этой бумагой каждый первый подтирал, простите за подробности, жопу после особо острого поноса. Школьный день по всей стране начинался ровно в 8:00 и для выпускников продолжался до 14:30, после чего, по задумке руководства, подростки приглашались выполнять домашку в библиотеке или участвовать в жизни горячо любимого во все дыры коллектива.

      Как вы могли догадаться по интонации и лексике, Эрза Найтуолкер не очень любила школу и факт, что по себе знала, насколько дырявой была эта фантазия об идеальных и активных учениках, обещающих стать достойными членами общества. Вернее, не так: это знание о бесполезном и червивом она как раз и не не любила, напротив, весьма ценила. Всегда полезно знать, какая доска на мосту сгнила и рисковала развалиться под весом твоего шага. Это обеспечивало опыт. Опыт обеспечивал выживание.

      Эрза Найтуолкер считала себя дурой, но знала, что никогда не сядет в ту же лужу.

      Никогда.

      — Позвони мне или Бухусу, если пойдёшь куда-то после занятий. Я заканчиваю в пять. Если хочешь, можем доехать до дома вместе.

      Эрза вздрогнула, будто её выдернули из воды. Мама имела какую-то колдовскую особенность обращаться к ней именно в те моменты, когда Эрза увязала в чернейшей дыре своих мыслей.

      — Я напишу, — отозвалась Найтуолкер едва шевеля губами. Они были неподъёмными, язык неповоротливым, лёгкие будто усохли и нехотя формировали воздушную струю для формирования звуков. В общем, Эрзе хотелось спать. Уже как года три.

      Мама кивнула. Эрза знала, что она не любила смс-ки, но не могла заставить себя набрать номер. Только Найтуолкер представляла, что придётся шевелить губами, слышать обрубленный какими-то магнитно-клятыми волнами голос мамы, полный незаслуженного переживания и лишней заботы, формировать цельную речь и звучать хотя бы вполовину не так убито, как она себя чувствовала, Эрза устало кряхтела. Она напишет. Так быстрее, тише, легче.

      — Кая написала, что в тринадцатой в этом году недобор в выпускной класс. Место не самое престижное, но, с учётом твоих наград и олимпиадных активностей, перевестись возможно. У неё знакомый среди комиссии…

      — Мам, я не стану переводиться.

      Эрза вздохнула. Мама замолчала, и Найтуолкер прикусила язык. В такие моменты она чувствовала себя говном.

      — Эрза, ты не обязана возвращаться в это здание. Мы можем забрать документы хоть сегодня.

      — Мам!

      — Да знаю я, знаю! — мама поджала губы, ударила по рулю, нахмурилась — Эрзе не надо было смотреть на неё, чтобы знать это — и выдохнула, выпустила пар. Найтуолкер надавила на синяк под глазом и тоналкой — острая боль парализовала лицо, разорвало глаз изнутри так, что Эрза будто ощутила каждую мышцу, державшую глазное яблоко. Мама не заслуживала свинского обращения. — Просто знай, что варианты есть.

      Да не было их. Эта Фаустовская залупа была единственной школой в округе, где давали адекватную стипендию, с которой Эрза могла не обременять мать. Более того, Найтуолкер не проигрывала. Она осекалась, падала, не закрывала лицо вовремя, сплёвывала кровь, но всегда била в ответ и побеждала. Не даст она этим падлам победы: удовольствия видеть её спину и поджатый хвост.

Эрза не сбежит. В конце концов это единственное, на что у неё остались силы.

***

      — Я не прошу полной успеваемости, но постарайся посветить лицом так, чтобы тебя хотя бы запомнили.

      Джерар кисло усмехнулся. Его бабушка была своеобразным человеком и шутила тоже своеобразно. Проблема и состояла в том, что все — в с е — знали его лицо. Все знали его имя, хотя он ни разу не представлялся. Только Джерар зайдёт в здание, о его присутствии узнают все, кроме тех, кому есть чем заняться. И о его досрочном уходе с занятий тоже узнают.

      Все смотрят. Все видят. Все сравнивают и тыкают пальцами. Хорошо, если открыто. Нет, правда, хорошо! Джерар уважал таких людей и любил их больше, чем подхалимов и хамелеонов.

      — Ты не обязана меня провожать, знаешь ли, — сказал Джерар, чтобы ответить хоть что-то и заполнить тишину.

      Обычно с бабушкой было приятно молчать. Она ворчала, ругалась, иногда откровенно по-старчески капризничала, но всё о нём понимала. Иногда лучше самого Франсера. Однако этим утром Джерара будто обернуло пищевой плёнкой: вроде тонкая, а дышать невозможно, она застревает в горле, цепляется за язык, заставляет давиться, стягивает и холодит.

      — Охг, не напоминай! — Грандина фыркнула и стукнула тростью чуть звонче. — Будто мне делать нечего, как тебя за ручку в школу водить.

      Когда-то бабушка правда водила его в школу за руку. Она всегда казалась сухой женщиной, держалась холодно, прямо и на расстоянии, а его детскую ладошку держала исключительно нежно. И ладонь у неё была такой тёплой, что Джерару не нужно было перчаток. Сейчас Грандина держала его под локоть. Она упрямо опиралась на трость, поджимала губы, ёжилась от боли и стыда. Пожилые, как она, всегда стыдились крадущейся немощности.

      Ей ведь правда не надо было его провожать. Воздух застрял где-то в груди, так и не достигнув даже горла. Джерар проглотил внезапный ком и вдохнул, чтобы успокоить кольнувшее сердце.

      Джерар не причислял себя к кругу мужицких мужиков, и всё же такие приступы чувствительности приходились ему не по душе. Слишком сильно они пугали на фоне поселившейся серости и мутного тумана.

      — У тебя есть деньги на такси? Или ты на метле полетишь?

      — Да ну тебя!

      Бабушка фыркнула и щепнула его за бок. Джерар рассмеялся и похлопал её по ладони, вернувшийся под его локоть. Такой же тёплой, как в детстве, и ласковой, пусть всю бабушку пронзала боль.

      — Заглядывай к Венди, — сказала Грандина. И как-то страшно сказала, без ворчливости и угрозы, но тяжело, как свинцовой тучей. — Ей тоже нелегко.

      Джерар потупил взгляд в серый-серый асфальт. Он в принципе часто смотрел в землю, когда шёл, иногда глядел исподлобья да натягивал капюшон, шапку или козырёк до самых бровей. Однако это потупление было особым, это другое, и сейчас вы поймёте: Джерар убежал от запроса. От запроса, не от ответа, потому что отвечать-то ему нечего.

У братьев, бросающий семью, права голоса нет.

      — Захочет ли она… — только и прошептал он в маску. Грандина фыркнула.

      — Ты её брат. Лучше ты, чем никого, уж поверь. Будто ей самой будет легко смотреть на эту рожу.

      Джерар усмехнулся — для виду, сам не поняв, почему. Линейка для выпускников длилась пятнадцать минут. Он же мог выстоять пятнадцать минут и не сблевать, да?

Может, это не он нужен Венди, а она — ему?