Вильгельму кажется, что он знает Симона всегда. Видит тёмные кудри с самого рождения, смотрит на чужую улыбку с детского сада, а желание уткнуться носом в плечо пытается побороть с начальной школы. И это странно до невозможности, потому что Симон – случился внезапно, будто дождик где-нибудь в пустыне. Или как революция, но это гораздо менее прозаично.
Эрик шутит, что революция случится у них в стране, если Вильгельм не перестанет бегать собачкой за своим кареглазым чудом. Вилле на это только фыркает беспечно, потому что Эрик, конечно же, ничего не понимает. Тот морщит нос, а потом совсем неприлично для крон-принца тыкает средним пальцем в камеру последнего айфона.
— Что бабушка говорит? — спрашивает Эрик, чуть ли не выгибая бровь. Вот настолько ему интересно.
— Ничего, — Вильгельм тихо хмыкает. — Она не знает.
Вообще-то, Вилле думает, что та догадывается. Может, не совсем о том, что происходит на самом деле, но не заметить постоянное отсутствие собственного внука в собственном загородном коттедже – сложно.
— Ну ты и поплыл, — Эрик качает головой и сверкает огоньками озорства в глазах. — Всё, пока, не могу говорить.
— Эй, ты же сам позвонил!
В ответ Вильгельм слышит только короткие гудки, а потом вовсе откладывает телефон в сторону, утыкаясь взглядом в высокий светлый потолок. Ему бы перестать вести себя, как влюблённый дурак, но получается сильно плохо: бабочки в животе уже не просто летают, а почти ломают рёбра. Это неплохо, но Вильгельм не привык. Как вообще можно привыкнуть к улыбке до ушей, которая приклеивается к губам абсолютно каждый раз, когда Вилле видит его.
Вильгельм помнит тот день так чётко, будто он был вчера. Это не новость – у Вилле всё же нет амнезии в его шестнадцать, но настолько детальные воспоминания всплывают в голове, наверное, первый раз в жизни.
Симон красивый.
Вильгельм совсем не ожидает увидеть кого-то на этом поле. Он помнит его ещё с детства – именно тогда оно стало особенным для Вилле. Как здорово было бегать по тогда ещё высокой траве, чувствуя босыми ступнями каждую веточку и камушек, гоняться за красивыми синекрылыми бабочками и слышать, как шуршит ветер в кронах редких деревьев. И если у Вильгельма и есть место силы, то это точно не дворец или любимые улочки его родного города. Это именно это поле, пахнущее днями без проблем и вечных забот. Поле, посреди которого прямо сейчас топчется небольшое стадо белоснежных овец.
Чуть дальше от них, расстелив на траве огромный клетчатый плед, сидит молодой человек. Вильгельм почти зависает на чужой ровной спине в свободной белой рубашке. Под неё своими тёплыми лапами залезает ветер, отчего парень ёжится. Ветер не оставляет в покое и страницы книжки, которую тот держит в руках: они приятно шелестят, по-своему успокаивая. Говорить почему-то не хочется. Вилле чувствует себя бесконечным дураком, стоя в огромном поле и наблюдая за чужим тихим существованием. Он разве поглядывает? Ну, если только немного.
Вильгельм вздрагивает, когда до ушей доносится лай собаки. Парень на пледе резко поднимает взгляд, устремляя его куда-то в сторону. В тени небольшого дерева, высунув шершавый розовый язык и отсвечивая острыми клыками, действительно лежит собака.
— Поли? — зовёт парень, видимо, удивлённый резкой сменой настроения животного.
— Это, наверное, я, — наконец говорит Вильгельм. — Она насторожилась?
Теперь вздрагивает незнакомец. Он поворачивается к Вилле лицом, и этот момент становится отправной точкой. Той, о которой Вильгельм больше не может думать без своеобразной нежности – его собственной, где-то с нюансами, но откровенной и честной.
— Скорее удивилась, здесь обычно никого не бывает, — отвечает тогда Симон, убирая со лба выбившуюся кудряшку.
А теперь Вильгельм и сам ощущает себя не то той самой удивлённой собакой Поли, которую Симон ласково зовёт Полюшкой и любовно треплет за ушами, не то выбившейся прядью – только он, как дурак, выбивается из колеи здравого смысла.
Вилле, сам не зная почему, берёт в привычку каждый день ходить на поле. Видеть Симона, слушать, как тот напевает себе под нос песни Тейлор Свифт, смотреть в небо, считая пролетающие по нему самолёты. Они плывут медленно, но с завидной периодичностью, оставляя на голубом полотне белые следы. Их не видно, когда на небе облачно: огромные кучевые закрывают собой всё, казалось бы, бесконечное небесное пространство, из-за чего даже глаза режет, словно Вильгельм неотрывно пялится на снег в самый разгар зимы.
— Смотри, облако в форме крокодила, — говорит Симон и указывает на огромную белую пародию сладкой ваты. — Или всё же крокодил в форме облака?
— Боже, что у тебя в голове? — смеётся в ответ Вильгельм. Симон улыбается тоже, и делает это безумно красиво. По авторитетному мнению самого принца Швеции.
Они лежат на всё том же клетчатом пледе, соприкасаясь плечами – и это единственное, что сейчас нужно Вильгельму.
— А там вообще ангел, — мурлычет он себе под нос.
— Нет, ну, в рай только после тебя.
И Вильгельм даже не знает, кого из них считать большим дураком. Самому себе иногда хочется надавать по шапке, потому что так вляпаться в первого встречного – это то ли полные карманы слабоумия и отваги, то ли то самое чувство, которое нельзя называть. Почему нельзя, Вильгельм, на самом деле, не понимает. Просто, наверное, боится, потому что оно – сейчас такое эфемерное, – сказанное словами через рот, станет чересчур реальным. Это обязует Вильгельма делать первый шаг и думать ночами о чужих карих глазах. Как будто ничего из этого не происходит прямо сейчас.
— Ты так светишься в последнее время, — говорит бабушка за завтраком в один из дней, когда Вильгельм снова планирует сбежать из дома на ближайшие часы. — Как будто влюбился.
Вильгельм старательно делает вид, что не давится свежесваренным кофе. Бабушка делает все самые важные умозаключения за Вилле, оставляя ему только послевкусие, которое Вильгельм не может идентифицировать ни хорошим, ни плохим. Просто непривычным. Влюбиться он мог только в одного человека.
— Да в кого тут? — отзывается Вильгельм, когда пауза уже слишком затягивается. Бабушка обводит пальцем край кружки и многозначительно хмыкает.
— Даже не знаю, ты не посвящаешь меня в свои каждодневные дела.
Действительно глупо было надеяться, что она не заметит. Действительно глупо было влюбляться в парня спустя две недели общения.
И несмотря на всё это, Вильгельм всё равно идёт на поле, кутаясь в свой оранжевый свитер, потому что на улице похолодало. Дует ветер, тучи синеют где-то на горизонте, обещая принести за собой ливень.
— Привет, — первым говорит Симон. — Как ты?
Полюшка отвлекается от созерцания овец и летит к Вильгельму в три раза быстрее самого Симона. Она тыкается влажным носом Вилле в руки и виляет хвостом, кажется, изо всех сил. Симон всегда говорит, что Вильгельм Полюшке сильно нравится. Тогда Вилле думает: правдива ли теория о том, что питомцы всегда похожи на своих хозяев?
— Привет-привет, — здоровается Вильгельм то ли с Симоном, то ли с Полюшкой, наглаживая её светлую шерсть. — Всё хорошо, за исключением грозы. Сегодня обещали.
— Ты что, боишься? — Симон отгоняет Полюшку и становится ближе. Вилле даже кажется, что слишком. Симон ниже его, поэтому смотреть на то, как тот в удивлении выгибает бровь, приходится сверху вниз.
— Э-эй, — тянет Вилле, улыбаясь уголками губ. — Ну не так критично.
Симон смеётся, красиво отбрасывая чёлку со лба. Вильгельму прямо сейчас хочется его обнять, потому что быть таким – это, наверное, преступление против человечества. Он ведь до сих пор не отошёл от чужого пения – такого, что хочется слушать Симона вечно. Вильгельму, на самом деле, хочется забыть обо всём, когда Симон рядом. Просто выбросить из головы мысли о том, что из деревни скоро придётся уехать, что королевской семье будет сложно принять его потенциальную любовь. Просто не думать, что он не хочет, чтобы его маленькая сказка о принце и пастухе, о котором он и знает-то мало что, заканчивалась. Вилле просто хочется остаться на этом поле навсегда, потому что здесь хорошо, просто по-человечески спокойно.
— Вилле, — зовёт Симон, замечая чужое сложное лицо. — Всё нормально?
— Ага, — развисает Вильгельм и почему-то только сейчас замечает наимилейшую ромашку за симоновским ухом. — Красивый цветочек.
Симон немного тушуется, но всё равно кивает, цепляясь пальцами за рукав свитера Вилле. Он делает так каждый раз, когда хочет привлечь внимание.
— Спасибо. Я хотел спросить…
Вильгельм думает, что самое время спросить и ему тоже. Это страшно до покалывания в пальцах, потому что он – всё ещё среднестатистический тревожный подросток, а перед ним – его дурацкая, хотя и самая лучшая одновременно, симпатия. Вильгельм думает, что лучше сейчас, чем никогда.
— Можно тебя поцеловать? — выпаливает Вилле неловко и давит желание выплюнуть стучащее в ритме тахикардии сердце. Симон перед ним слишком сильно меняется в лице.
— Я это нечаянно вслух сказал? — спрашивает он смущённо, пока Вильгельм пытается активировать все свои нейронные связи, почему-то отказывающиеся работать в самый ответственный момент.
— Что?
— Что?
Так и стоят, смотря друг на друга во все глаза и пытаясь понять, кто там кого хотел поцеловать. До Вильгельма доходит, что, кажется, оба, когда Симон тянется к его лицу и неловко прикасается губами. Вильгельм не улетает, наоборот, всё ещё чувствует окружающий мир каждой клеточкой тела: вот мимо летит шмель, планируя спрятаться от наступающего дождя, вот ветер колышет такие же красивые ромашки, как у Симона в волосах, а вот сам Симон проводит прохладными пальцами по его собственной шее. Вильгельму правда приятно касаться чужих мягких губ, правда приятно чувствовать нескончаемое тепло где-то в груди.
Ему в кровь будто пустили окситоцин, серотонин и дофамин одновременно. Это радует нескончаемо, потому что Вильгельм наконец чувствует себя правильно. Он надеется, что и Симон тоже. Вилле совсем не знает, что будет дальше, куда приведёт его это чувство, крепко засевшее в нём, но точно уверен, что он со всем справится. Пока рядом с ним Симон, ромашки и чужие рассказы про книги Шекспира.
— Знаешь, Симон, тогда в ад только перед тобой, — шепчет Вильгельм почти беззвучно.