Новая жизнь

Когда слон в клетчатой пижаме загоняет его в угол, грохоча по паркету и разбрасывая вокруг щепки, Сехун молится святому Клаусу, матери Терезе и всем миньонам, чтобы смерть была быстрой и безболезненной. Он вжимается в стену всем телом, зажмуривает глаза, предчувствуя скорый конец, когда слон осторожно трогает его пальцем в плечо.

— Хунни, ты спишь? Мне надо сказать…

Сехун вздрагивает, хрюкает от неожиданности и едва не валится с кровати, слишком резко отгребая прочь от своего преследователя. Слон подрывается прямо к нему и вполне себе человеческими руками хватает за рубашку, не давая упасть. Сехун хмурится, не доверяя всяким трубчатым, а потом отмечает, что у слона нет хобота, уши не такие большие, а ещё он похож на одного «милого китайчика», как говорит его мама.

Теперь он не верит, что это слон. Стоп, слон?

— Слон?

Наверное, зря, и лучше бы молчал до скончания веков. Пальцы разжимаются, и Сехун валится на пол, смачно ударяясь о паркет.

Сверху прилетает грозное и немного обиженное:

— Да сам ты слон! Я спину из-за тебя потянул!

Сехуну бы возразить, но пяткой в нос хочется гораздо меньше, поэтому молчит, разглядывая потолок. С полминуты или больше, а после поднимается, кряхтя, когда никто не спешит помогать.

Мозг вбрасывает не самую приятную мысль: «Заслужил». Понятное дело, Тао поговорить хотел, а тут за просто так слоном обозвали. Но не со зла же! Сехун хочет догнать, извиниться, но застывает у прикрытого шторой окна, где за стеклом раскинулось белоснежное облако — на всю видимую со второго этажа улицу. Выше колена точно нападало, и кто-то из соседей уже выкапывает лабиринт. Наверное, в одном из таких и обитал Минотавр, пока не появился Тесей и не разрушил чужое убежище.

Сехуну нравится смотреть на мир, занесённый снегом. Как будто всё изменяется, и эта спокойная, но не безжизненная тишина — самая правильная, самая родная, даже несмотря на то, что большую часть жизни в городе провёл.

Мысль слепить снеговика и крепость вокруг того кажется лучшим решением, чтобы помириться.

Тао показушно дуется в его сторону, пока Сехун накладывает себе рис и омлет. Отворачивается, когда тот пытается поймать взгляд, и фыркает, едва с ним пытаются заговорить.

— Малыш? Солнышко? Зайка? Офицер Хуан? — припоминая недавние игрища в постели.

Но эффект резко отрицательный: Тао поднимается и молча уходит в спальню, показушно задрав голову. Аппетит проходит, но не позавтракать значит обидеть любимого человека ещё больше, а потому Сехун жуёт, продумывая план захвата чужих рубежей. Можно, конечно, в охапку схватить и на улицу утащить, но ведь тогда одеваться придётся, а ещё сначала какую-никакую площадку следует раскопать. Хотя можно и так свалиться, прямо в сугроб.

Однако в первую очередь — мир, любовь и печеньки. Последние, к сожалению, закончились, и пополнить запасы в ближайшие часы вряд ли удастся. Зато остался зефир, а ещё Сехун не иначе как везунчик: в запасе осталось какао.

Удача с ними рядом последние года три, не меньше. С тех пор, как в один миг полновесную тишину пробил тяжёлый удар тела о сцену.

Замерший в воздухе вздох. Крик позади. Собственное остановившееся на несколько мгновений сердце.

Сехун ставит на поднос две чашки с горячим напитком и тарелку зефирок. Шумно выдыхает, надеясь на тёплое примирение, и отправляется в спальню. Стучится, прежде чем войти.

— Чего тебе? — недовольством с той стороны, но Сехун слышит нерастаявшие нотки обиды в чужом голосе.

— Малыш, солнце, зайка…

— И слон? — перебивают его.

— Зайка, — упрямо повторяет Сехун.

— Ну так чего?

— Можно войти?

— Нет, — поспешно и слишком уж уверенно отвечает Тао.

— А неделю назад разрешал. Прям умолял, — бормочет Сехун, вздыхая над чашками. — «Да, прокурор О! Да, войдите, вот так! Быстрее!»

— Чегооо?

Тот возмущён, и приходится на ходу менять тактику:

— Тао, солнце, прости меня! Я же случайно, понимаешь? Мне слон приснился, а тут ты, а я проснуться не успел!

— Ты дурак.

— Самый большой дурак! Ну так что?

Сехун готов согласиться не только с этим, он вообще тот ещё безумно влюблённый — в Тао, в этот дом, в их совместную, не всегда идеальную, но всё же замечательную жизнь.

— Заходи.

За последние года оба изменились. Так получилось. И Сехун благодарен людям, что оказались рядом в самое непростое для обоих время. Особенно для омеги. Страшно представить, чем обернулось для него это время. Как боялся, что Сехун бросит, умолял остаться, стирал с лица слёзы, лёжа на больничной койке, не в силах даже подняться.

— Ты скоро там?

Чужое нетерпение вызывает улыбку, и Сехун толкает дверь плечом, не в силах сдержать радость, которая прорастает в душе, точно букет ландышей расцветает в занесённой снегом пустыне.

Тао сидит, обняв пушистого игрушечного кота, но благосклонно принимает подношение, тут же захватывая тарелку с зефирками и едва не опрокидывая на себя напиток. Постепенно остывает, как и какао, и Сехун позволяет себе прижаться — плечом к плечу, заглядывая в чужие глаза.

— Как твоя спина?

— Лучше, — совсем ещё чуточку дуясь.

— Пойдём лепить снеговика?

В том году зима осталась пустой и серой, с редкими наростами наледи на тротуарах. Тао тогда только-только поднялся, и прогулки ограничивались в основном блужданием по квартире и походами в больницу.

Они не планировали переезжать, но в то время врачи ударили очередным безрадостным вердиктом — «бесплодие».

Тао плечами пожал и сказал, что бывает, а ночью в подушку ревел, надеясь, что его не слышно.

Он горел своей работой, желанием восхищать и сводить с ума — особенно Сехуна, а получилось… Впрочем, пережили.

Ещё пытаются бороться, но почему сейчас в этом не видно смысла?

— Пойдём.

***

Вооружившийся лопатой Сехун расчищает место перед домом, пока Тао стоит позади, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу. Тоже порывался помочь, но его заверили, что в одиночку дело пойдёт куда как быстрее. На самом деле Сехун и напрягать того не хочет, и за чужое здоровье беспокоится. Пускай и прошло уже достаточно времени, но Тао порой жалуется на спину или на ноги, а иногда на всё и сразу. И альфа бережёт его, стараясь по возможности находиться рядом, даже работу на дому нашёл. Пусть пока они и не расписаны, но это же временно: надо только время подходящее подобрать, а пока не получается.

Натянутый под куполом канат разжигал в Тао страсть — так говорил он сам, зачарованно смотря наверх. Сехун изредка выбирался на репетиции, а то и вовсе на выступления, чтобы быть рядом как можно чаще.

— Привет!

Сначала Сехун замечает живот Чонина, потом уже его самого. Кёнсу выходит следом, держа за руку Хэчани, у которого только голову за всеми этими сугробами и видать. Счастливое семейство выбралось на прогулку, и невозможно не улыбнуться, едва мелкий непоседа вырывается из захвата отцовых пальцев и лезет прямо в снег, гогоча, когда его пытаются вытащить.

Сехун оборачивается и ловит взгляд Тао, что устремлён в сторону соседей.

Альфа поджимает губы и продолжает расчищать дорожку, вновь позволяя воспоминаниям затопить разум. Может, он мазохист, как знать, но выпутаться из этой паутины не может. Кинофильм прошлого не отпускает — слишком сильно его влияние даже теперь.

Тогда Тао был счастлив. Очередное выступление — и сотни людей под ногами, с замиранием следившие за каждым шагом, поворотом и неожиданным движением. Тао всегда хотелось большего, всё время быть на высоте, сопоставимой с небом. Овации, подобные взрыву, не затихающие на протяжении кажущимися долгих минут — то, от чего сердце наполнялось жаром и желанием делать в разы больше, в разы лучше.

«Ты самый смелый и прекрасный омега, которого я только мог встретить». И Тао плавился от этих слов, сиял, наполненный счастьем от осознания собственной значимости.

Теперь — цикличность похода к врачу, лекарства, анализы и надежда, которая постепенно угасает.

— Хунни!

— М?

Тао мнётся, закусывает губу, словно хочет что-то сказать, но не может. То ли слов не подобрать, то ли решимости.

— Можно снеговика? Тут места достаточно.

Детский визг вновь заставляет их вздрогнуть: непослушник Хэчани решил залезть на дерево, но свалился с самой нижней ветки.

Из дома напротив выходят Бэкхён с Чанёлем, за ними сыновья — Тэён с Марком. Младшая малявка деловито осматривает окрестности, пока старшая начинает активно махать всем рукой. Хэчани срывается с места, пытаясь переправиться через сугробы навстречу друзьям, но Кёнсу хватает его в охапку и относит в дом.

Вновь становится тихо: семейство Пак расчищает территорию, Чонин уходит следом за домочадцами, а Тао лепит снеговика.

Тишина. Обволакивает, такая необходимая. Словно живая.

Сехун вздыхает, трёт переносицу пальцем, затянутым в перчатку. Он понимает, что происходит с его омегой, но вновь не знает, о чём говорить. Как и много раз до, лучшим решением кажется сделать вид, что всё в порядке.

— Пойдём в дом?

Тао машет головой, продолжая трудиться над туловищем. Сехун бросает лопату и начинает помогать, чтобы работа шла быстрее.

Становится жарче. Молчание не кажется угнетающим, но под него привычно уже вспоминать яркие моменты.

«И теперь ты уйдёшь, да?»

Тао смотрел потерянно, а Сехун комкал в руках заключение врача. В коридоре были лишь они и редкие проходящие мимо люди. Он соврал бы, если бы сказал, что всё равно, но и желания бежать не было совсем. Наоборот, хотелось остаться, согреть, сказать, что отсутствие детей не катастрофа, ведь есть приюты, и всё произошедшее не так важно, когда они вместе. Хотя это тоже было бы враньё, потому что на самом деле важно, даже слишком, но он же не мог оставить Тао одного.

«Мы справимся, хорошо?»

— Я хочу троих.

Сехун вздрагивает, смаргивает прошлое, возвращаясь в здесь и сейчас.

— Троих? — повторяет, не понимая.

— Снеговики, — поясняет Тао. — Отец, папа… И третий.

Он тычет пальцем в средний шар — много-много раз, быстро, оставляя небольшие вмятины, и Сехун отмечает, как заметно дрожат его руки. Что-то не то, не так.

— Тао?

— Ты дурак, — шепчет тот в ответ, шмыгая носом, — большой и глупый дурак. Самый глупый. И самый дурак.

Сехун не знает, о чём должен догадаться, но пытается найти подсказки в рваных движениях и блеске зарождающихся слёз в глазах.

— Тао?

Тот всхлипывает.

— Трое, — упрямо повторяет, — нам надо три снеговика.

— Три? — всё ещё пытается догнать Сехун, и Тао не выдерживает:

— Да, глухой, что ли? Три! Отец, папа и… и вот третий!

— Их сын?

— Да!

Сехун кивает, хотя всё ещё не может понять, а у Тао, похоже, истерика намечается: тот хватается пальцами за воротник, притягивает альфу к себе и шепчет, смотря в глаза:

— Три, Сехун. Три! Отец, — палец тычет ему в грудь, — папа, — Тао указывает на себя, — и третий.

Палец опускается на живот. Оба замирают, пока Сехун пытается догадаться о таинственном значении фразы.

В этом значимом молчании так легко заблудиться.

— Три, Хунни, ну же. Три, — почти беззвучно, и непонимание постепенно сменяется изумлением.

Сехун кладёт ладонь на чужой живот. Втягивает носом воздух, пытаясь переждать момент слабости. Моргает, надеется как можно скорее прийти в себя.

Выходит не очень.

— Три? — совсем тихо повторяет он. — Сейчас? Здесь?

Тао кивает, утыкается лбом в чужое плечо. Вздыхает, наверняка сетуя, что его любимый человек такой тугодум.

— Я тебя и будил поэтому, я и… А ты мне «слон», ты…

— Но врачи? Они же говорили, что невозможно, что это окончательно.

— Врачи же тоже ошибаются. Мне сегодня утром результаты пришли, я сначала не поверил, а потом ты… Ты же не бросишь меня... слоном?

Сехун кладёт руки на чужую спину, прижимает к себе, ощущает себя вне времени и пространства. Полностью запорошенным, но не оставленным на произвол судьбы.

Альфе нравится этот мир, по бедро утопающий в снегу. Нравится обволакивающая спокойствием тишина. И стук сердца — теперь уже на троих.

— Никогда, — шепчет он, не зная, что ещё добавить, — никогда-никогда не оставлю. Ты выйдешь за меня?

Так сложно подобрать слова, но он старается. И будет самым понимающим, самым сильным, таким, что мир перевернёт. Сейчас только, реветь перестанет.

— И правда дурак, — шепчет Тао.

И добавляет, чуть отстраняясь и заглядывая в глаза:

— Знаешь, я, кажется, слышу аплодисменты.