Режущий открытые глаза свет сберегающей электролампы, которую включили. Грубый и резкий голос зажравшейся санитарки, извещающий о подъёме. Я и не спала. Всю ночь — не давали покоя мысли о побеге из этого кошмарного места. Второй месяц пошёл, как я заперта здесь. Лежу без движения, тупо глядя в потолок. Мутно-голубые стены палаты будто сильнее смыкаются надо мной, грозя раздавить к ебеням. Такими темпами я точно с катушек реально съеду. Бабке даже врачу врать не придётся, как она сделала в день моего поступления в дурку. С ножом я на неё кинулась, ага. С топором — Раскольникова из «Преступления и наказания» косплэила. Только прикончить эту православнутую на всю голову ебанатку мне никогда не приходило в голову — пока она меня в психушку не упекла.

Отец мой слился ещё тогда, когда моя мать в шестнадцать лет от него залетела. Сама спилась и насмерть в сугробе замёрзла. Понимал меня только миролюбивый и не злобливый дедушка, но его унёс в гроб сердечный приступ. Вот уже два года, как бедного и доброго старика нет. Дедуля бы меня точно от этой ПГМнутой защитил, не позволил бы ей упрятать меня в ПНД.

Мои сопалатницы лениво поднимаются с коек и переодеваются из казённых ночнушек в халаты. Девчули такие же вялые и безжизненные от лекарств, которыми нас обдалбывают, как и я.

Изучаю потолок. Пофиг на всё.

— Таня Ермолова! — от рявканья бегемотоподобной санитарки я аж подскочила. — Особое приглашение нужно? Задницу свою царскую оторви!

Вот уёбина. Пользуется тем, что щуплая шестнадцатилетняя я ничего ей сделать не в силах. Показать фак — себе дороже, сломает нахер и в задницу засунет.

Встаю с койки и переодеваюсь. Топаю с другими девочками в столовку. Ставим на столы распределённые по алюминиевым тарелкам и стаканам еду с питьём. Завтракаем, после убираем за собой посуду и моем столы. Подметаем и моем пол. Потом уходим к себе в палаты. Таблетки и уколы. Уборка палат.

О том, чтобы понежиться в тёплой ванне, даже речи нет — я и девчонки моемся в общей душевой, все вместе. Раз в неделю. Ловлю себя на мысли, что хочу сдохнуть.

Девочки примерно моего возраста — на год или два старше, если не младше меня. Совсем неплохие люди. Мы поддерживаем друг друга, чтобы окончательно не сбрендить в этом грёбаном месте.

Кто-то действительно страдает серьёзными отклонениями, но таких всего три девочки на наше отделение. Иные крепко подсели на спиртное и наркоту — одно не исключает другого. Жутко испугались за них родители. Кто-то намеревался покончить собой — пережитое изнасилование, несчастная любовь и предательство дорогих людей, жестокость в семье, травля в школе. Обуза новой второй половине отца или матери — как причина. Чем-то не угодили воспитателям в детдомах — таких больше всего, как и суицидниц.

Среди этих девочек я даже нашла пять очень хороших приятельниц. Делятся со мной туалетной бумагой и зубной пастой с мылом, шампунем и гелем для душа. Никогда не зажмотят прокладку, когда меня вдруг накроют месячные. Те, у кого есть любящие родители, угощают передачками — с голоду загнусь, но от бабки-деспотши нахуй ничего не надо.

Звонок в закрытую на ключ дверь нашего отделения. Дежурная медсестра с немного пышной фигурой, которая с пациентками всегда очень ласкова, идёт посмотреть, кто там пришёл. Через пару минут возвращается и велит мне идти за ней. Принесло мою хренову бабку.

Медсестра оставляет нас наедине.

Эта фанатичная мегера-богомолка ебёт мне мозг своими религиозными проповедями и говорит, что грешницы должны каяться в своём распутстве. Пихает под нос гречку с котлетами и компот — хочу эту ублюдину в нём утопить.

— Мне нахуй от тебя ничего не всралось! Чтоб ты сдохла, сука ёбнутая! — мне осталась лишь ненависть, свободу отняли, с любимым человеком разлучили.

— За что ненавидишь, внучь? — ну прям Мать Тереза или Дева Мария, не отличишь!

Правда, за что ненавижу? Всего-то сбагрила в дурдом родную внучку, застав за сексом с моей одноклассницей и возлюбленной Оленькой Платоновой, которую ко мне даже не пускают по бабкиной указке. Ничтожный повод для ненависти.