Они были знакомы, как говорят, с горшка в ясельной группе, но практически ничего друг о друге не знали. По крайней мере, ничего такого, что можно спросить в дружеском разговоре или рассказать по секрету как кому-то близкому, самому родному из всех. Им были известны лишь крупицы, которые приходилось собирать по одной в день, месяц или даже год, маленькие дурацкие детали, всем вокруг неинтересные, но отчего-то поразительно легко запоминающиеся им.

У Малика была аллергия на орехи. Альтаир знал это лишь потому, что один запах арахисовой пасты пугал его уже в детском саду. Даже маленький Кадар никогда не просил и не принимал от других людей орехов, панически боясь, что брату станет плохо. И все же осторожность не была стопроцентной гарантией безопасности. После дурацкого отека, с которым Малика увезли с чьего-то дня рождения прямиком в больницу на несколько дней, Альтаир и сам перестал есть любые орехи. И лишь много лет спустя понял, что сделал это вовсе не потому, что боялся умереть.

Альтаир ненавидел крики. Малик знал это с самого первого дня в детском саду. Невозможно убедить не кричать и посидеть хоть полчаса на месте девятнадцать маленьких метеоритов, особенно если двадцатому ужасно больно и страшно от их шумных игр. Малик просто полагал, что Альтаир чем-то похож на него, тихого и замкнутого, а синяки и следы гигантских отцовских пятерней на его крошечных ручках представлял удивительными родинками, и лишь много лет спустя, изучив карту созвездий его настоящих родинок, понял, в чем было дело.

Малик знал по памяти все рекламные ролики с канала телемагазина за девяносто седьмой год. Альтаир и сам запомнил многие из них только потому что Малик начинал петь их каждый раз, когда его кто-то раздражал, зная, что это вынудит всех зануд оставить их с братом в покое. И неважно, что в той квартире, что их семья тогда снимала, ловил только этот канал, а в новой телевизора не оказалось вовсе, и им с Кадаром ещё долго не удавалось познакомиться получше с этим чудом человеческой мысли. Достаточно было и того, что к ним рано или поздно перестали приставать.

Альтаир умел спать с открытыми глазами. Малик запомнил это на всю жизнь, ведь, увидев это впервые, он страшно испугался и закричал так, что всех перебудил. И даже в этой ночной суматохе родители, приютившие Альтаира с матерью, нашли что-то хорошее, над чем они все потом смогли посмеяться.

Малик очень красиво пел. Он всегда это умел, с самого раннего детства, и Альтаир знал это лишь потому, что обычно никогда не засыпал во время тихого часа. Но колыбельные, что Малик пел Кадару в яслях, продолжали убаюкивать Альтаира даже спустя годы с ужасной потери.

Альтаир умел слушать. Малик всегда это замечал. Никто больше не запоминал даже самые банальные вещи, о которых даже сам Малик часто забывал. Никому другому до его слов и мыслей и дела не было.

Малик умел писать стихи. В первом классе он написал свой самый первый стих, но никому его не показал, считая текст ужасно глупым, и, смяв бумажку, выкинул в проход. Альтаир подобрал ее и много лет спустя вклеил в их свадебный альбом.

Альтаир не боялся темноты и кладбищ. Малик узнал это только потому что из всех людей именно Альтаир нашел его среди ночи лежащим на земле у могилы и рыдающим навзрыд. Им было по семнадцать или около того. Потерять в таком возрасте брата было по меньшей мере паршиво, и потерять любимого, пусть и невзаимно тогда, Альтаир не хотел. Он тащил на руках ослабевшего после ангины Малика до самого дома и работал все лето, чтобы помочь его отцу закрыть долги за медицинскую страховку. Малик знал об этом. И долго не понимал, что это все значило.

Малик не умел пить. Альтаир догадывался об этом и тенью следовал за ним на каждую вечеринку. К счастью, Малик в тот год заработал достаточно, чтобы заплатить за Альтаира залог в полицейском участке. Сломанный нос какого-то тупого футболиста, тронувшего его пьяное тело, того стоил.

Альтаир обладал поразительным чувством юмора, и Малик поначалу полагал, что все дело в траве. До первой вечеринки в их братстве он никогда не замечал, что Альтаир умеет улыбаться, но лишь глазами, никогда не слышал столько умных вещей от того, кто почти всегда молчал, никогда так много не смеялся. Потребовалось много времени и сил, чтобы эта его тайная сторона смогла выбираться наружу без стимуляторов, но никто из них об этом не пожалел.

Малик, при всей своей грубости и прямолинейности, был ужасно застенчив и чувствителен. Альтаиру пришлось поцеловать его чуть ниже подбородка, чтобы это выяснить. Он слышал бешеный пульс через горячую и красную от поцелуев шею, чувствовал кончиками пальцев биение сердца в тяжело вздымающейся груди, прижимался собственными коленями к дрожащим и ерзающим под ним бедрам, и не мог поверить, что это тот самый Малик, которого он знал.

Альтаир на самом-то деле любил обниматься. Даже когда плакал от терзавших его ночных кошмаров. Малик и сам почти заплакал, когда, проснувшись среди ночи от очередного крепкого объятия, почувствовал мокрую от слез ткань на своем плече и услышал, как Альтаир повторяет его имя и просит не умирать. Он удержался лишь чудом. Придурка пора было разбудить.

Малик нес всякую чушь под обезболивающими. Лишь этот факт помог Альтаиру пережить месяцы и даже годы его реабилитации после срочной службы. Он жалел, что не отговорил Малика, ненавидел себя за то, что не смог добиться перевода в его часть, не мог себе простить того, что не был рядом в очередной худший день его жизни. Малик же просто пытался выжить, но едва терпел невыносимую фантомную боль в культе. Каждая новая порция обезболивающих давала им обоим маленькую передышку и возможность пошутить и посмеяться, на несколько минут забыть обо всем и стать прежними.

Альтаир был очень умным, пусть и не в типичном понимании этого слова, однако, терял большую часть своей сообразительности в моменты особенного волнения. Малик узнал это в день выписки из больницы, в ту самую чертову минуту, когда сделал то, чего давно хотел.

— Наверное, хорошо, что мне оторвало именно левую, — сказал он, вытаскивая из-под одеяла коробочку и протягивая ее Альтаиру. — Ведь помолвочные кольца все же лучше носить именно на правой, тебе так не кажется?

Альтаир не сразу понял, что это была не шутка и даже не обычная чушь, рожденная замутненным от лекарств сознанием. И лишь когда его собственный безымянный палец оказался в плену простого золотого кольца, а взгляд зацепился за второе кольцо в открытой коробке, лежащей возле целой правой руки, он смог поднять глаза на Малика и впервые улыбнуться ему губами.