Титул худшего студента из всех, что знавали стены его альма-матер, Альтаир умудрился заслужить так прочно, что не избавился от него даже много лет спустя. И даже незаурядный ум и успехи в спорте тогда были не в силах спасти его от потери мотивации учиться, на которой подобно энергетику он жил все предыдущее время. Душные аудитории для него были что клетки, постоянно поглощающие в свои строгие прутья-правила все хорошее, что было и есть в его свободолюбивой натуре. Коридоры каждого здания в кампусе были его личным филиалом ада, номер круга варьировался относительно количества людей и интенсивности их движения вокруг Альтаира. Альтаир тогда еще не прочитал Данте, но уже чувствовал определенное сходство реальности с вымыслом.
Мог бы — не появлялся там до самого выпуска. Да вот только без посещений никак, раз уж он хотел остаться в университетской футбольной команде и попасть к концу года в настоящую команду штата, да, пусть и во второй состав, но где второй состав команды штата и где их жалкая кучка легкомысленных студентов. Большинство из них не то, что футбол бросят — даже по специальности ни дня не проработают. Так что Альтаиру позарез был тогда нужен этот шанс. И, чтобы не проебать его, Альтаир ходил на пары. Он терпел их так долго, как мог, и все же даже его упорство однажды начало сдавать. Альтаир начал прогуливать, сначала раз или два в неделю, и это могло легко перерасти в практически полное его отсутствие в кампусе. Но в какой-то момент у него появился повод оставаться хотя бы на одном из предметов.
Появление нового ассистента у преподавателя истории Европы стало глотком свежего воздуха. Малик был почти так же замкнут и угрюм, но его молчание говорило Альтаиру все, что нужно было знать, красноречивее слов. Но они молчат порознь до тех пор, пока однажды Малик, проверявший стопку эссе, не проматерился тихим злобным шепотом, а Альтаир, корпевший над забытым конспектом, не услышал это со своего первого ряда. Конспект он отдал с маленькой припиской на полях и получил обратно с ответом.
Их первая версия переписки длилась шесть конспектов, три эссе и один семинар. В какой-то момент преподаватель устал от вида арабской вязи, которую совершенно не понимал, в тетрадках и бумагах Альтаира, и попросил его завести для практики родного языка отдельную тетрадь. Так что им пришлось начать разговаривать, правда, сбивчиво и односложно поначалу. После обмена контактами дело пошло легче, разве что мобильный оператор опустошал их бедные студенческие карманы конскими счетами за сотни отправленных гигантских эссемесок, но это они как-то пережили.
При личных встречах на перерывах и выходных они вели вдумчивые разговоры, за которыми время летело незаметно. Нередко они встречались ранним утром в кафе соотечественника, где все вокруг напоминало о далекой родине, и думали проговорить там не дольше пары чашек чая, но уходили лишь когда их вежливо выпроваживал закрывающий заведение хозяин. За несколько месяцев они сказали друг другу гораздо больше слов, чем мог бы сказать какой-нибудь столетний старик за всю свою долгую, почти что вечную жизнь, но первый поцелуй, которым они обменялись на первой студенческой вечеринке на ближайших каникулах, сказал больше произнесенных за всю историю мира слов.
Альтаир-таки попадает в команду штата в конце второго курса. Но занятия он больше ни разу не пропускает.
С некоторых пор там ему дышится чуть легче, чем во всем остальном мире.