Нежась в кровати и накрывшись одеялом с головой, Анна зевнула, прикрыв рот правой рукой и запустив пальцы левой в свои растрёпанные кудри. Вставать с кровати, как и просыпаться, ей не хотелось. Хотелось поспать ещё подольше, чтобы те увиденные ею сны никогда не прекратились.

Минувшей ночью она снова видела во сне Оливье и Фелину, только в этот раз она видела Фелину нынешнюю, а не годовалого ребёнка. Оливье бережно поддерживал в седле девочку, чтобы она не упала с лошади, совершая прогулку по обширным окрестностям Берри.

Очаровательная маленькая девочка, которой не так уж давно исполнилось девять лет, черноволосая. Черты лица папины, только мягче, нежнее. Глаза, лишь голубые глаза Фелина унаследовала от своей матери: огромные, обрамляемые густыми тёмными ресницами и пронзительные. Внимательнее вглядевшись дочери в глаза, Анна всегда неизменно читала в них нежность и обожание.

Слишком маленькая пока, чтобы вникать в проблемы взрослых, Фелина всё же была опорой и поддержкой матери. Она не смогла бы найти нужные слова, но Анне было достаточно лишь её радостной улыбки, тёплого взгляда и крепкого объятия.

Похожая на маленький солнечный лучик, малышка Фелина согревала мать своим теплом, совершенно бескорыстно и ничего не требуя взамен, став для женщины единственным утешением в её столь не богатой на радости жизни.

Она любила маму вовсе не за красоту, острый ум, обаяние и шарм. В понимании девочки мама была ангелом, чьих невидимых крыльев за спиной никогда не коснётся грязь, и Анна радовалась тому, что Фелина не видит её истинной — тем, кем молодая женщина стала к своим двадцати шести годам и что осознавать ей сейчас было стыдно и грустно.

Конечно, узнай Фелина случайно, что мама вовсе не так безгрешна, как ей казалось, она бы всё равно не отвернулась от неё и не сказала ни слова упрёка. Анна не встретила бы осуждения, взглянув в глаза своей дочери. Фелина, такая добрая и нежная девочка с трепетным сердцем, нашла бы тысячи способов покрыть любой поступок матери, даже самый дурной. Но это бы навеки отозвалось болью в душе ребёнка, иллюзии которого рухнули в одночасье, став прахом.

Всеми фибрами изъеденной, но любящей души Анна не желала своей единственной дочери познать горечь разочарования.

Фелина любила бы свою мать, как бы той ни довелось оступиться. Девочка любила Анну уже за то, что она есть, просто так и не ища личной выгоды.

Анна могла бы ещё часами предаваться неге в кровати, завернувшись в одеяло. Но солнечные лучи беспощадно били в глаза, которые женщина упорно не желала открывать. Что-то невнятно пробормотав, она принялась ощупывать пространство вокруг себя, надеясь, что ей удастся ощутить рядом присутствие Оливье, вот только вместо мужа она нащупала лишь пустоту, хоть занимаемая им ночью половина кровати ещё хранила тепло и вмятину от его тела.

То, что произошло вчера, никак не спешило укладываться в распухшей от размышлений голове Анны. Всё перемешалось: неудавшееся отравление Констанции Бонасье и то, что благодаря Оливье галантерейщица снова ускользнула и воссоединилась с Шарлем, которому Анна так хотела отомстить.

Поведение Констанции, когда порог кельи переступил Оливье, повергло Анну в состояние некоего потрясения, ибо она никак не могла ожидать, что госпожа Бонасье вдруг обретёт решимость — в случае опасности для неё и её «подруги» — отбиваться от графа бутылкой вина!

Но призрачная надежда на то, что благодаря Констанции, принявшей Оливье за кардиналиста, ей удастся в очередной раз выйти сухой из воды, рухнула подобно карточному домику от резкого порывистого ветра.

Слишком уж скоро всплыла правда, что Оливье вовсе не работает на кардинала, а служит вместе с д‘Артаньяном, это несказанно обрадовало Констанцию, мгновенно забывшую о своём намерении отбиваться от мушкетёра бутылкой и поспешившую скорее уехать из гостеприимной божьей обители со своим возлюбленным.

Каким-то внутренним чутьём Анна ощущала, что остаться в келье один на один со своим супругом чревато для неё не самым приятным исходом. Больше всего страшила мысль о том, что Оливье, в самом деле, убьёт её — как обещал в «Красной голубятне», если она снова встанет на его пути.

Кровь в жилах шпионки холодела при мысли об этом: меньше всего хотелось умирать от руки человека, когда-то давшего клятву у алтаря любить и оберегать; меньше всего хотела Анна умирать в столь молодом возрасте, когда перед ней открыто много возможностей жить полной и яркой жизнью… А она молода и красива, любит жизнь, знатна и богата, её благосклонности при французском и английском дворах добивались молодые люди из самых родовитых семей, начиная от безусых юношей и заканчивая много повидавшими мужчинами, гораздо старше среднего возраста.

То, что Оливье был не намерен её убивать или принуждать силой к близости, явилось для Анны не то чтобы приятной неожиданностью, но всё же чем-то лучшим, чем расправа. Молодая женщина даже представить себе не могла, что Оливье станет читать ей лекции о морали и нравственности. Анна не думала, что её супруг всерьёз решит обойтись с ней так, как обходятся только с провинившимися девчонками. Но всё же граф де Ла Фер слов на ветер не бросал, в чём она убедилась вчера на своём опыте.

Миледи не верила своим глазам, видя, как из обуреваемого яростью и будто обезумевшего тёмного посланника Возмездия, он, когда вернул себе контроль над разумом и действиями, перевоплотился в прежнего Оливье — за которого она когда-то вышла замуж и от которого была рождена её дочь Фелина.

Тот Оливье, который по-прежнему любит её, но груз вины перед женой и незнакомой ему дочерью неимоверно тяготит его…

Анна будто выпала из привычной для неё реальности. Терялась в себе, своих мыслях и ощущениях и даже своих чувствах к мужу, которые походили на адскую смесь бургундского вина и острых заграничных специй.

Вчера она бы с готовностью выцарапала Оливье глаза и оставила мужу на память о себе дыру от пули во лбу как месть за его обращение. Но решимость изменила Анне, едва горячие сухие губы супруга коснулись её кожи, заставляя кровь в венах гореть, и когда его руки крепко сжали её в объятиях. Когда его губы приникли к её губам…

Образ Оливье раскололся в её понимании надвое: один суровый и непреклонный мужчина, ненавидящий её и не забывший былое, у которого не дрогнула рука бить её ремнем. Второй — полная противоположность первому, от которого она в своё время видела много тепла, как и вчера, ночью, когда они спали безмятежным сном в объятиях друг друга.

С трудом открыв глаза, Анна присела на своём скромном ложе и обернулась простынёй на манер римской тоги, за неимением под рукой более подходящей её изысканному вкусу одежды. Белокурая красавица вспомнила, что вчера Оливье сам, поддавшись какому-то непонятному для него самого порыву, кинжалом разрезал всю её одежду.

Молодая женщина под воздействием самых разных и противоречивых эмоций даже упустила из виду (это вылетело у неё из головы), что именно благодаря мужу ей теперь не во что переодеться, разве что в белое платье послушницы, которого не пожалела для неё мать-настоятельница.

В него-то и поспешила переодеться миледи, решив не убирать свои светлые волосы под белое покрывало. Умывшись водой из кувшина, Анна причесала свои спутавшиеся после сна волосы, оставив их свободно ниспадать вдоль спины мягкими волнами и обрамлять её неомрачённое лицо.

Даже облачение монастырской послушницы не накладывало тень на красоту молодой женщины, его надевшей, а лишь подчёркивало: от природы светлая кожа Анны с нежным румянцем на щеках казалась ещё светлее и голубые глаза — не такими опухшими.

Расправив складки, Миледи измерила пространство своей кельи нервными шагами и бросила беглый взгляд в окно.

День подходил к концу, чему было подтверждением уже не столь палящее летнее солнце, заливающее по-прежнему ярким светом келью.

Потянувшись, Анна размяла руки и ноги, показавшиеся ей ватными после столь долгого сна.

Чтобы унять нахлынувшую вязкой волной скуку, она снова принялась нервно мерить шагами помещение.

Анне до сих пор казалось, что произошедшее с ней — лишь обрывок бредового сна, порождённого разбушевавшимся воображением, но лёгкие боль и жжение ниже спины, когда ей случалось присесть на стул или край заправленной ею постели, убеждали в реальности того, что случилось вчера.

Но было то, что тревожило Анну: куда с утра пораньше пропал Оливье?

Вчера ночью, каких-то несколько часов назад, был с ней. Бережно прижимал её к себе во сне, укутанную в одеяло, прикасаясь губами к её шее и плечам, гладил растрёпанные волосы и отдавал ей всё нерастраченное тепло, как и она — ему.

— Какая же ты всё-таки соня, — обернувшись на негромкий голос, в котором чувствовалась ласковая усмешка, Анна встретилась глазами с мужем.

Выглядел он всё же бодрее, чем она: карие глаза глядели ясно и с живостью, на губах мягкая улыбка, и волосы, спускающиеся ниже подбородка, идеально причёсаны.

— Да, Оливье, ты прав, — Анна, сквозь душивший её гнев на супруга за его вчерашнее с ней обхождение, нашла в себе силы светло и радостно ему улыбнуться. — Я, правда, заспалась сегодня. Больше всего я сейчас хочу поскорее приехать в Париж, в мой дом в Сен-Жермене, увидеть нашу Фелину… — тут голос Миледи проникнулся светлой радостью при упоминании о дочери.

***

…Карета, нанятая Оливье и запряжённая шестью лошадьми, мчала Оливье и Анну в Париж, в Сен-Жерменское предместье, куда рвались их души, к их дочери — пока что незнакомой для Оливье, ради встречи с Фелиной — той, что теперь стала центром вселенной не только для своей матери, но и для своего неизвестного малышке отца…