Я бежала, не разбирая дороги, наконец-то добравшись до Фьезоле.

Я смутно помнила то, что было. В голове словно туман, всё расплывчато, непонятно, пугающее…

Помню, как у меня вдруг всё стало красным перед глазами. Собственные удары, казавшиеся мне ватными. Моя правая рука до боли в суставах сжимала рукоять кинжала. Кровь обжигала мою холодную кожу…

С ужасом я осматривала свои обагрённые в крови руки, пропитавшуюся этой кровью одежду… Даже запах от меня исходил иной, запах смерти, мёртвого тела…

 Вокруг грязь. Холод, скорее ставший частью самой меня, нежели холод улицы… Всё вокруг тусклое… И брызги алой крови на коже, одежде, обуви и волосах! Всё видится точно сквозь кроваво-красное марево.

Я не понимала, что делала тогда. Я словно была в трансе… Зато теперь ко мне пришло осознание всего, что произошло…

Я стала убийцей. На моих руках кровь Пьетро Пацци. Я убила человека, причём его же собственным кинжалом… Господи, что же я наделала!.. А если из-за моего поступка месть клана Пацци обратится против тех, кто мне помогает? Деметриос, Эстебан, Самия… Какое зло могут причинить им? А моя наставница Леонарда и камеристка татарка Хатун? С ними что будет? Только бы месть семьи Пьетро, если и обратится против кого-то, пусть этим кем-то буду я одна…

Я и сама не понимала, как так вышло, что Пьетро погиб от моей руки. Я же гораздо слабее его физически! Как такое возможно? Хотя страх вполне мог придать мне сил для борьбы. Известны случаи, когда женщины гораздо слабее меня, вдруг проявляли чудеса силы и выносливости в подобных ситуациях. В состоянии покоя я бы вряд ли смогла справиться с более сильным противником.

По пути я постоянно оглядывалась, будто опасаясь, что Пьетро меня преследует, желая отомстить. Мне представлялось его перекошенное лицо, его руки, которыми он тянется к моей шее…

«Ты думаешь, будто отделалась от меня? Зря надеялась! Теперь я тебя точно в покое не оставлю, убийца!» — словно воочию я слышала голос Пьетро и видела самого обладателя этого голоса.

Убийца… Казалось, это слово выкрикивало мне всё живое, что окружало меня. Мой воспалённый мозг улавливал это слово в шелесте листвы и трав, в трелях птиц. Мне казалось, что я прочитаю эту мысль «убийца», промелькнувшую в голове любого встречного человека. Пойму лишь по одному выражению глаз.

Осуждение, презрение… Ожидание моего дальнейшего падения. Радостное предвкушение… Так приятно наблюдать, как кто-то катится вниз по наклонной. Разве не помогает это убедиться в своём превосходстве?

Убийца… Казалось, даже камни и деревья шептали мне. Убийца… Слышалось даже в вое усиливающегося ветра.

Я поглядела на яркий солнечный диск в голубом небе, но который ничуть не согревал меня.

И там чудятся знаки! А как иначе тогда понимать мне, если облако напомнило тот принадлежащий Пьетро кинжал, выпуклый узор рукоятки которого отпечатался у меня на ладони?

«Убийца, тебе нигде не скрыться! С неба всё видно, бесстыдная. Глупо убегать — от себя самой не убежишь далеко, ведь ты будешь вечно носить груз этого греха в себе. Прячься, если хочешь, только от себя ты не спрячешься.»

Боже, теперь ещё и моя совесть решила мои муки усугубить!

Чувствовала себя выпитой до дна, опустошённой. Потерянной и не нужной. Грязной не только внешне, но и в душе…

Чтобы смыть с себя кровь и плохие мысли, я искупалась в ближайшем ручье. Кровавые пятна, расползшиеся по моей обуви и одежде, частично сошли, став бледнее. По крайней мере, не так пристально в глаза бросались. Тело, лицо, волосы и руки тоже удалось отмыть.

Мыться в холодной воде, да ещё и без мыла с мочалкой, сродни пытке, но я, стиснув зубы, интенсивно оттирала с себя пятна. Мне это удалось.

Не являться же в дом Деметриоса в том жутком виде, в каком я была! Начнутся же расспросы: где я была? Почему так долго? А кровь у тебя откуда на одежде и не только?

А как мне сказать, что я своими руками убила Пьетро Пацци? Разрешил мне Деметриос, называется, в город сходить и могилу отца навестить!

Да, талант у меня притягивать к себе проблемы! То Селонже к себе притянула, то монаха Ортегу и Пьетро! Боже, я же не грешила до последних событий, за что?! Что и кому я плохого сделала, когда ещё была прежней наивной и доброй Фьорой? Никому!

Тогда зачем так со мной поступать? Если женитьба на мне такой позор, то зачем лезть в мою жизнь, к примеру? Проходили бы себе мимо и не лезли ко мне!

Неужели надо было лишать жизни моего отца, после всего сделанного им добра, для одного недостойного человека?

Зачем сперва клясться мне в любви, а потом топить в ванной комнате лишь за то, что я не уронила чести имени, которое ношу, отказавшись совершать прелюбодеяние?

Зачем избивать меня в безлюдном переулке и угрожать? Жизнь за жизнь. Иеронима с Марино убили моего отца. Я использовала наиболее удобный, выпавший мне, случай для мести. Око за око, зуб за зуб!

А ведь если поразмыслить, Иеронима получила по заслугам, как и Марино. То, что с ними стало, результат справедливой и оправданной мести. Желание Пьетро отомстить за мать естественно и понятно. Но то, что он напал в переулке на беззащитную женщину, которая была одна, и хотел её убить, ему чести не делает. Неужели он думал, что расправиться со мной будет так легко, что я не буду пытаться защищать себя? Что ж, Пьетро своё получил, попытавшись отомстить за мать, на которую, в свою очередь, обрушилась моя месть.

Не знаю, не приведёт ли убийство Иеронимы и Пьетро к новым бедам? Не развяжет ли это кровавую вендетту между кланом Пацци и мной? Пацци были известны своей мстительностью, завистливостью и коварством. Они ненавидели Лоренцо Медичи за его успешность. Особенно за то, что власть ускользнула от них в руки семьи Медичи. Пацци не преминут воспользоваться прекрасным поводом для расправы со мной, а потом и с Лоренцо…

Не радужные картины рисовало в голове моё воображение, ох, не радужные…

Впору повеситься. А что? Деревья рядом растут, их толстые ветви расположены не так высоко, я дотянусь. Да и коса у меня достаточно длинная, чтобы обмотать ею свою шею и на ней повеситься. Эх, не зря Леонарда мне в детстве стричь волосы запрещала — вот какая от них может оказаться польза!

Как всё просто. Повесился на своих волосах-и всё! Весь этот кошмар закончится. Или лучше водоём? Только боюсь, что я придусь не по вкусу местной фауне. Слишком ядовитой стала я. Отравиться недолго.

«Давай, оборви тонкую нить своей бесславной жизни, дьявольское отродье!» — передо мной промелькнуло обуглено — кровавое лицо Иеронимы.

«Ты думаешь, что смерть избавит тебя от мук совести? — привиделся на этот раз Марино. — Ты думаешь, что так со всем покончишь, бесстыдная?»

«От себя не уйдёшь, убийца!» — а теперь перед моим взором промелькнул Пьетро, злобно оскалившись.

— Господи, что же надо ещё от меня? — я обхватила голову руками, запустив пальцы в волосы, отказываясь признаваться себе в том, что я боюсь. Я боюсь сойти с ума, что в моём положении немудрено.

«Ты знаешь, за что тебе всё это! — напала на меня совесть. — Негодница, распутница и лгунья, убийца!»

— У меня не было выхода, Боже… — простонала я. — Я защищалась… Пьетро хотел убить меня! Что мне оставалось?

«Ничего, Фьора, — вновь привиделось мне лицо Пьетро, — сможешь принести свои, впрочем ненужные, извинения, когда мы встретимся в Аду. Сама до девятого круга найдёшь дорогу?»

— Нет, это невыносимо! — прикусив свою ладонь, я заскулила, как раненая и загнанная волчица. — Невыносимо!

«О! Надо же, — принялась совесть снова за меня, — тебе невыносимо! Гадюка ты подколодная, предательница, лицемерка с личиком куклы! Ты даже не женщина — в тебе нет ничего женственного! Ты притворщица, лгунья и дрянь! Твои сердце и душа настолько же чёрные, как и твои волосы! Ты насквозь прогнила, в тебе нет ничего светлого и чистого, искреннего и доброго. Ты уже так увязла в своём же собственном болоте лжи, что едва макушку видно. И не отрицай, ты сама прекрасно знаешь, что это правда. Я твоя совесть, зачем мне врать тебе? Я твоё истинное зеркало. Совершенно не то, в которое ты смотришься по утрам. Если бы в зеркале отражалось не твоё лицо, а твоя душа, поверь мне, милая, ты бы разбила своё зеркало и в ужасе убежала прочь!»

— Нет, я так больше не могу! С ума сойти можно! — я сердито смахнула набежавшую слезу. — Господи, прости меня…

Я истово перекрестилась, глядя пристально в небо, которое затягивали серые свинцовые тучи, закрывая солнце.

— Domine Iesu (О, милосердный Иисус), — начала я срывающимся голосом, — dimitte nobis debita nostra, salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum (Прости нам наши прегрешения, избавь нас от огня адского), — я прикусила нижнюю губу, чтобы сдержать рыдания, — omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent. Amen (и приведи на небо все души, особенно те, кто больше всего нуждаются в Твоём милосердии. Аминь). — последние строки молитвы об отпущении грехов я произносила, то и дело утирая слёзы с лица, а голос мой дрожал и прерывался от подступивших к горлу рыданий.

Закончив молиться, я поднялась с колен на подкашивающихся ногах, но, не переставая креститься.

— Прими и помилуй, Господь, мою душу грешную, прости мне грехи мои, — говорила я, как будто во сне, — в коих я раскаиваюсь… — с безысходным ужасом я посмотрела на холодную и манящую гладь небольшого водоёма, в котором отражалось небо, затянутое свинцово-серыми тучами.

«Фьора, что ж ты делаешь? — услышала я в своей голове голос своего отца, Франческо Бельтрами. — Не вздумай!»

— Папа… — прошептала я сдавленно.