Два дня, произошедшие с момента моего выздоровления, казались мне наполненными смертельной скукой. Хотя, почему казались? Последние два дня меня одолевала смертельная скука.

Виллу Деметриоса во Фьезоле — где по-прежнему жили я и Хатун с Леонардой и монахом Ортегой у Деметриоса, — мне по-прежнему было нельзя покидать из-за ажиотажа вокруг исчезновения Иеронимы и Марино, пожара в их домике возле Фонтелюченте, смерти Пьетро Пацци от руки неизвестного убийцы.

Ну да, конечно, неизвестного…

Хорошо, что не подумали на меня, наивно полагая, будто я укрылась где-то в городке Винчи. Только обвинения в убийстве кузена, помимо ведовства и прочих высосанных из пальца пунктов, мне не хватало для полного счастья, которое бы не замедлило привалить в виде решётчатого окна и холодных камней стен темницы, ну и Витторио… которого задолго до побега мне почти удалось обольстить, но он вовремя опомнился.

В свете всего этого мне только и оставалось, что сидеть на пятой точке ровно и не суетиться, не искать неприятностей на свою голову и вести себя осмотрительно, слушаться желающих мне только добра старших.

Мне позволялось заимствовать книги из библиотеки Деметриоса, который опекал меня не менее ревностно, чем Леонарда и Эстебан с монахом и Хатун; гулять в саду и бродить по всему дому там, где заблагорассудится. Но выходить за скрытую буйной растительностью калитку запрещалось категорически. Иногда я развлекала себя пением под аккомпонемент лютни, в студиоле Деметриоса был орган — в точности, как у отца. Пожилой учёный не возражал, не имел ничего против сеансов музицирования, если это помогало хоть как-то развеять мою тоскующую лень.

Стоило только намекнуть о своём желании порисовать, как у Деметриоса находились для меня палитра, кисти и краски с холстом и мольбертом. Рисование помогало отвлечься не хуже чтения, прогулок, фехтования, изучения испанского языка, музыки и общения.

Самой большой отрадой для меня было запереться в моей комнате с Хатун — чтобы никто не потревожил, усадить её на край своей кровати и положить голову к ней на колени. Татарка мягко проводила щёткой по моим волосам и тихонько напевала баллады, а я дремала, убаюканная её голосом — таким красивым, переливистым и мягким, успокаивающим, нежным.

От Хатун и узнала о том, что творилось во Флоренции, пока я болела. Не изменилось практически ничего. Джакопо Пацци не уставал продолжать незавершённое дело Иеронимы — поносить меня и моего покойного отца на все лады, обвинять в исчезновении Иеронимы с любовником и гибели Пьетро. Лоренцо наложил арест на дворец Бельтрами и всё имущество, какое только уцелело. Управление банком Великолепный тоже взял под свой строгий контроль, чтобы всё это не прибрали к рукам известные своей жадностью Пацци. Розыски мои не прекращались, только тщательно прочёсывались пригороды Флоренции. Кьяра Альбицци со всем жаром своей преданной души и горячего сердца всячески отстаивала доброе моё и отца. Как Хатун сама узнала от Леонарды, Кьяра из милой и кроткой девушки могла превратиться в настоящую разъярённую фурию, стоило кому-то сказать обо мне и моём почившем отце какую-нибудь мерзость. Кьяра жаждала восстановить попранную в отношении меня справедливость и не боялась пускать в ход свой острый и богатый на колкости язык, а она никогда за словом в карман не лезла.

Да, против меня ополчилась добрая половина города, но меня защищает монсеньор Лоренцо, рядом со мной остались и поддерживают меня Хатун с Леонардой, мне удалось перетянуть на свою сторону и обольстить Игнасио Ортегу, Деметриос и Эстебан дали мне приют, от меня не отвернулась Кьяра…

Пусть сейчас непросто, но не всё так плохо. По крайней мере, я не одна.

  Что же до монаха…

Он не возобновлял своих притязаний, но всё же от меня не могло укрыться, каких трудов Ортеге стоит сдерживать себя. Какое-то чувство не давало мне покоя, заставляя быть настороженной с этим человеком. Слишком свежи воспоминания о том, как он едва не утопил меня и не задушил. Слишком быстро он поступился своей верой в Бога и обетами, стоило мне поманить его пальцем. Пока я делаю вид, что влюблена в него, он не прерывает разговоров о любви и не скупится на клятвы, строит планы на совместную жизнь. Но стоит только дать понять Игнасио, что я перестала в нём нуждаться…

С такими отвергнутыми бывшими возлюбленными отпадает надобность во врагах. Он найдёт способ отправить меня обратно в застенки, а потом в тюрьму, и уж тогда сам сеньор Лоренцо не сможет помочь мне избегнуть костра. Если и попытается, то будет со мной гореть за компанию, так что вряд ли донна Лукреция и сёстры Лоренцо с его женой Клариче Орсини скажут мне за это спасибо.

Вместе со мной могут подвергнуться риску дорогие мне люди — Кьяра, Леонарда и Хатун — и те, к кому я успела за это короткое время сильно привязаться: Эстебан, Деметриос и Самия. Вполне в характере Игнасио написать донос для Сеньории. Вот уж тогда несладко придётся всем, кто хоть как-то ко мне близок.

А пока мне не оставалось ничего другого, кроме как принимать вид влюблённой в Ортегу женщины, плести ему чушь на ухо о мечтах жить с ним в домике на берегу моря и нарожать ему целый выводок мальчишек-девчонок, слушаться Леонарду с Деметриосом и быть паинькой. Кто-нибудь, убейте, ради Бога…

Как бы я ни заставляла себя потеплеть к Ортеге, не получалось ничего. Нельзя заставить кого-то полюбить себя, насильно мил не будешь. Где изначально любви нет, бесмыссленно что-то лелеять. Хороший способ самоизнасилования я сама себе избрала — выдумывать чувства там, где их нет.

Если нет, пытаться поверить в их наличие.

Я-то думала, что смогу отомстить Филиппу, если заведу интрижку на стороне — пока он где-то воюет за своего сюзерена. С кем — не особо и волновало на тот момент, когда я была одержима желанием размозжить мужу голову табуреткой. Полагала, что изменой смогу отплатить ему за моё унижение и попранную любовь. Но потом поразмыслила и пришла к любопытным для меня же самой выводам. Я не буду опускаться до адюльтера, не буду и убивать Филиппа. Пока не буду…

Но это не значит, что я позволю ему долго жить. Внушу ему мысли, что всё простила, как внушила Игнасио мысли о своей любви. Войду к Филиппу в доверие, через него подберусь к Карлу Смелому, после убью их обоих. Правда, дю Амель и Пьер де Бревай в очереди на воздаяние одни из первых стоят. Какое-то время с мужем придётся быть доброй, нежной, ласковой и покорной, чтобы не вызывать у него подозрений.

Филипп обладает властью, влиянием и является самым преданным вассалом Карла Смелого. Более того, своего сюзерена граф де Селонже боготворит. Став для Филиппа незаменимой и обольстив его, чтобы он безоглядно мне верил, я получу прекрасную возможность поближе подобраться к Карлу Бургундскому и нанести удар.

От монаха-доминиканца надо для начала как-нибудь отделаться. Понимаю, что это подлость по отношению к человеку, который помог мне сбежать из тюрьмы, но ничего не могла с собой поделать. В конце концов, Игнасио мне тоже не бескорыстно помогает, так что мы в расчёте.

Любопытная дилемма: Филипп будто всадил мне нож под рёбра из-за накрепко засевших в его голове феодальных предрассудков, во имя которых он готов был пожертвовать мной. Но он близок к герцогу Карлу и находится у него в милости.

Благодаря Игнасио я сейчас жива и на свободе, дышу свежим воздухом и могу подставлять лицо ярким солнечным лучам, меня не сожгли на костре. Но плата Игнасио за его труды нужна натурой.

Решено: отделаться надо от монаха Ортеги. Приблизить к себе мужа до тех пор, пока в нём будет надобность для меня.

Идеальный план.

  Сегодня с утра полил дождь как из ведра, серые тучи заволокли небо и скрыли солнце. Но недолго природа являла своё буйство. Едва прекратился дождь, в открытые окна повеяло свежестью и прохладой, запахами травы и деревьев, плясали на стенах лучики солнца. Обычно по утрам я гуляла в саду Деметриоса или рисовала там же, сидя на скамье, гуляла с Хатун и Леонардой, занималась фехтованием с Эстебаном и училась у него испанскому, читала с Игнасио труды античных философов.

Из-за дождя пришлось немного изменить мой привычный распорядок, так что я и Хатун играли в шарады. Я загадывала в уме какое-нибудь животное или человека, а Хатун задавала мне вопросы — на которые надо было отвечать «да/нет». Иногда загадывали героев «Сказок тысячи и одной ночи». Выигрывали друг у друга с переменным успехом, а потом к нам и Эстебан с Деметриосом примкнули. Самия смотрела на всё это со стороны и улыбалась, Игнасио Ортега наблюдал за всем этим отстранённо и как-то недобро на меня поглядывал, буквально прожигая глазами. Подозрительной мне показалась змеившаяся на его губах ухмылка.

Но потом все разошлись по своим делам. Монах уединился в отведённой ему комнате для бормотания молитв, Самия и Леонарда с Хатун заправляли на кухне, Деметриос ставил в своём кабинете какие-то опыты, Эстебан ухаживал за лошадьми. Одна я слонялась по вилле и двору унылым приведением, ища себе новое занятие.

Немного повисела на шее у Игнасио — чем и отвлекла его от молитв, — со своими заверениями в «страстной любви» и получила от него порцию внимания — правда, он сегодня был скуп на эмоции, как обычно. Помогла Эстебану расчесать и подстричь лошадям гривы, под чутким руководством Деметриоса научилась готовить два новых вида яда и снотворное с противоядиями.

Проходя мимо кухни, я услышала, как Леонарда и Хатун о чём-то переговаривались. Любопытство — не порок, как говорится. Конечно, подслушивать чужие разговоры нехорошо, но если очень хочется…

…то можно!

В конце концов, нельзя же себе отказывать в естественном для меня желании — сунуть носик в чужие дела.

Прислонившись ухом к замочной скважине, я внимательно вслушивалась в разговор подруги и гувернантки, стараясь разобрать слова за грохотом кастрюль и сковородок на фоне их беседы.

— Да не может быть, донна Леонарда! — воскликнула Хатун, как я по голосу поняла. — Вы сказали, что мессер де Селонже в городе? Он всё же приехал? Но зачем?

— Зачем он сюда приехал, я не знаю, но уж лучше бы не возвращался — Фьора что-то воспылала слишком большим интересом к ядам, — Леонарда тяжело вздохнула, после добавив: — и разве недостаточно она страдала от его предательства?

— Донна Леонарда, наверно, будет лучше не говорить ничего хозяйке, она и так сама не своя после гибели доброго синьора Бельтрами… пусть супруг и разыскивает её, как я узнала от Эстебана.

— Да, Хатун, ты права. Волновать излишне Фьору сейчас не стоит, — согласилась с моей камеристкой пожилая дама, — ради душевного спокойствия Фьоры… и сохранения жизни этого её странного супруга. Не думаю, что мессера Филиппа обрадует перспектива погибнуть от яда или пущеной табуретки в голову, а не на поле боя.

— Донна Леонарда, возможно, я могу и ошибаться, — несмело начала Хатун, — но мне кажется, что чужестранец не забыл мою хозяйку и до сих пор любит, только боится сам себе в этом признаться…

— В том-то и дело, что ты как раз-таки очень редко ошибаешься, а насчёт Филиппа де Селонже ты права, но только Фьоре от этого не легче. Сейчас она утверждает, что ненавидит его, однако её ненависть больше похожа на подавляемую любовь со знаком минус…

  Последние слова Леонарды я расслышала плохо, убежав в свою комнату и спешно переодеваясь в мужской костюм для верховой езды, обувая сапоги, накидывая плащ, и надев на голову парик — ни одна чёрная прядь не выбивается, светло-каштановый мне очень к лицу. Кстати, лицо…

Не долго думая над маскировкой, я подрисовала сажей себе тонкие усы и накинула на голову капюшон плаща.

Мой муж, Филипп де Селонже, здесь. Во Флоренции. Вот только какого чёрта он тут забыл, если не за смертью от моей руки приехал? Нет, убивать его не буду. Он ещё мне может пригодиться. Но это не значит, что я не сыграю с ним какой-нибудь жестокой шутки…

И не факт, что Филиппу будет смешно.

Сегодня смеяться буду я.