Никогда бы не подумал, что вернусь снова во Флоренцию. Вновь окунусь в эту непривычную мне обстановку: спешащие по своим делам и на ходу переговаривающиеся люди, стремительно проезжающие телеги, стайки шумной ребятни, запахи пряностей и свежих овощей с фруктами — если гулять по рынку.

Матье и я шли пешком, ведя лошадей под уздцы.

Первый раз, когда я едва проехал через городские ворота, Флоренция врезалась в память как какой-то новый мир: красочный, излучающий особый колорит, сотканный из солнца и улыбок с карнавалами и весельем.

Не сказать, чтобы Флоренция показалась мне красивее Дижона. Это просто другой город, где живут такие же люди — только с иным менталитетом, иной шкалой ценностей, нежели принятой в Бургундии.

У меня на родине в особый почёт возводится воинское умение, искусство и коммерция играют второстепенные роли. Во Флоренции иначе: самые высокие налоги платит дворянство, если не занимается предпринимательством. Всяческие привилегии имеют купцы и судовладельцы с ростовщиками, художники и писатели, скульпторы, учёные.

Любопытной мне показалась практика наказания людей, совершивших какое-либо преступление: им давали дворянский титул и облагали высокими налогами.

Правда, поначалу я счёл это каким-то абсурдом.

В Бургундии считалось зазорным для дворянина заниматься банковскими делами — к деятелям торговли относились с лёгким оттенком пренебрежения и презрения, хотя многие разорившиеся дворяне брали в долг деньги у столь презираемых ими купцов и банкиров, во Флоренции людей всячески поощряли преумножать богатства.

Но какое-то странное настроение чувствовалось среди людей в этот день, точно они чем-то очень озадачены или даже полны еле сдерживаемого гнева, который так и витает в воздухе.

Двое прохожих, одного из которых мне случилось по неосторожности задеть, что-то говорил своему спутнику о Фьоре Бельтрами — моей жене. Невыплата денег Фуггером аугсбургским по выданному мне векселю отцом Фьоры — прекрасный повод вновь вернуться в город красной лилии, где правят Медичи.

Скорее всего, новоиспечённый тесть не очень мне обрадуется. Ладно, он с удовольствием швырнёт в меня что-нибудь тяжёлое, если таковое подвернётся ему под руку. Того взгляда, обращённого им на меня в то утро, вполне хватило, чтобы понять одно: Франческо Бельтрами меня ненавидит. Тяжело признавать это, но ненавидит флорентиец меня за дело.

И он прав.

Первое время моё решение казалось мне правильным и единственно верным: любыми путями добиться руки Фьоры, чтобы за счёт её приданого спонсировать военную кампанию сюзерена и погибнуть на поле боя, чтобы искупить вину перед предками за женитьбу на внебрачной дочери Жана и Мари де Бревай — родных брата и сестры. Конечно, несправедливо обвинять дочь в дурных поступках её родителей, но как мне всё объяснить монсеньору Карлу? Не уверен, что он поймёт. Быть может, я сам поставил себя в такое положение? Наверно, надо было изначально просить руки Фьоры у её отца по-человечески: без шантажа и без намёков о том, что мне известна тайна рождения девушки.

Всё чаще преследовала мысль, что правильнее было бы убедить жену уехать из Флоренции в Бургундию. В Селонже бы она была в большей безопасности, чем во Флоренции — любовь и ненависть народа которой не отличались постоянством, как рассказывали мне единожды бывавшие там мои соотечественники.

Даже если бы ей какое-то время грозила опасность раскрытия её тайны в моём имении, всё равно была бы возможность для синьора Бельтрами и его дочери арендовать небольшой дом в любом из городов Италии и Франции, где у моего тестя наверняка есть друзья или хорошие знакомые.

Я думал, что смогу пожертвовать Фьорой ради цели герцога, смогу от неё отказаться и больше никогда не пытаться с ней увидеться, что значится одним из пунктов того идиотского договора с Франческо Бельтрами. Образ моей супруги не покидал меня с тех самых пор, как я уехал на следующее же утро после первой ночи. Фьоры не было рядом лишь физически, но её присутствие ощущал постоянно.

На поле боя моей гибели не произошло, как мне хотелось первое время, только потому что я делал всё, чтобы выжить. Всё время стояла она у меня перед глазами: такая утончённая и ласковая, нежная, жизнерадостная и красивая, излучающая собой тепло. Искренняя, умная и добрая, щедрая, смелая и любящая. Почему-то мне виделась Фьора, одетая в тёмно-красное платье, так подчёркивающее её стройную фигуру, чёрные волосы собраны в косу и перевиты нитками жемчуга. Серые глаза Фьоры глядят умиротворённо и светло. Её изящная ручка едва касается шахматных фигур, на лбу появляется морщинка — выдающая задумчивость.

Она и во сне мне являлась. Радостная и игривая, такая яркая — будто являющая собой ожившее пламя или подвижный солнечный лучик. От неё так и веяло теплом, которым она делилась с ближними. Держась за руки, мы бродили по рынку в Дижоне. Я думал о чём-то своём и полу рассеянно слушал с лёгкой улыбкой то, что мне говорила Фьора, изредка соглашаясь со сказанным ею. Фьора увлечённо хвасталась купленными книгами, бисером для вышивки, тканью и парой колец с опалами. Во сне я видел её довольной и полной жизни, энергии, жажды жить.

Мне трудно далось признание самому себе в том, что я люблю её, но без неё было ещё тяжелее. Это как пробившая грудную клетку стрела, которую нельзя вытащить — не убив при этом самого человека. Как текущий по венам яд, отравляющий тебя изнутри, но ты вовсе не хочешь искать от него противоядие.

В любом случае, возвращение во Флоренцию, столь желанное от того, что здесь живёт дорогая мне женщина, подпитывало мои силы. Я чувствовал себя почти счастливым, ведь скоро вновь увижу Фьору. То, что её отец считает меня хуже эпидемии чумы, не очень-то тревожило.

Признаю перед ним свою неправоту, попрошу прощения. Кто знает, может быть, удастся поладить. Оба мы любим Фьору — только по-разному, оба желаем ей добра и готовы сделать всё для её счастья. Уже это должно как-то нас объединить.

Если Фьора сама того захочет, Флоренцию мы покинем вместе. Сочтёт нужным остаться рядом с отцом… что ж, я бы сам мог после войны остаться с ней, и неважно, где придётся жить — пусть и в гостинице, если её отец не пустит на порог, но хотя бы смогу видеть Фьору, слышать её голос. Ночевать в палатке под окнами дворца — даже это не пугает.

Но когда я и Матье добрались до дворца Бельтрами, для нас обоих стало потрясением видеть, как солдаты гвардии Лоренцо Медичи сторожат полу… полуразрушенное здание!

Стёкла в окнах выбиты и массивные двери сорваны с петель, валяясь теперь рядом. Стены местами обгоревшие. Так и веет запустением.

— Но… как?.. почему, что они могли кому-то сделать?.. — бессильно опустившись на колени, я с трудом мог выдавить из себя несколько слов, в глазах потемнело и внутри будто что-то стремительно оборвалось.

— Мой друг, с тобой всё хорошо? — Матье положил мне на плечо свою руку. — Ты правда думаешь, что она мертва?

Я сам не хотел соглашаться с подтачивающей меня изнутри мыслью, что Фьора мертва. Не хотел, но она против моей воли въедалась в сознание, медленно отравляя душу.

Так стремясь ещё хоть один раз увидеть жену, сказать ей хоть одно слово и прикоснуться к ней, обнять… вновь воскресить в памяти те пережитые счастливые моменты, когда мы были вместе…

Но я и представить себе не мог, приехав во Флоренцию — чтобы вновь увидеться с ней, а эта разлука далась мне очень тяжело, — что застану разорённое пепелище.

— Филипп, — Матье встряхнул меня за плечи, но мне было всё равно, — не всё потеряно! Вполне возможно, что донна Фьора с семьёй и слугами переехала в другой город. Ты не отчаивайся, не могла же твоя жена испариться. Вдруг кто-то может сказать, куда именно она уехала? Уныние — не самый хороший советчик. — Прав Матье, слова его более чем разумны. Но не хотелось слышать и видеть ничего.

— Ты погляди, — Матье повернул мою голову вправо, — там какой-то парнишка играет яблоком. Вставай, — велел он строго, поднимая меня на ноги и подводя к одетому в костюм для верховой езды юнцу — младше восемнадцати лет на вид, подбрасывающему яблоко вверх и успевающему поймать его на лету.

Странное он впечатление производил: худощавого телосложения, волосы светло-каштановые и очень интересно контрастируют с его бело-розоватой кожей, серые глаза глядят задумчиво вдаль, сажей подрисовал себе тонкие усы и щетину — не иначе, захотел показаться взрослее, — черты лица немного женственные, запястья и пальцы тонкие. Что-то в его облике показалось мне знакомым, даже слишком, но я отогнал от себя эту мысль.

— И давно он тут сидит? — я перевёл вопросительный взгляд с Матье на того паренька, который теперь с аппетитом уплетал яблоко.

— Да с самого нашего прихода, — де Прам почесал переносицу и вдруг как-то пристально уставился на мальчишку.

Наверняка, почувствовав постороннее присутствие, юноша убрал яблоко в карман плаща и удивлённо глядел на нас.

— Чем могу помочь, господа? — поочерёдно паренёк смотрел на меня и Матье, потом встал со своего насиженного места на ступенях дворца Бельтрами и подошёл к нашим лошадям, ласково потрепав их гривы.

— Послушай, — обратился я, подойдя к мальчишке, — я ищу одного человека… девушку, Фьору Бельтрами. Если ты живёшь во Флоренции уже давно, то должен был знать её отца — банкира и судовладельца Франческо Бельтрами, мне необходимо знать… куда они могли уехать?

— Оттуда, куда они уехали, никогда не возвращаются. Доброго синьора Бельтрами вы можете найти под каменными плитами могилы в церкви Ор сан Микеле, дочке повезло меньше… — юноша грустно вздохнул и опустил голову.

— Да не ходи ты кругами, что с ними стало! — не сдержался я от раздражённого выкрика.

— Потише, остынь немного, а то парень тебя может и за сумасшедшего принять, — резонно заметил Матье.

— Отца убил любовник его кузины, а девушку сожгли живьём на площади Сеньории — обвинили в колдовстве, подбросили оккультных предметов и любезно сопроводили в застенки, где из неё известными многим методами выбили признательные показания. Пепел развеяли над рекой Арно. Исчерпывающий ответ, господа?

Как подкошенный, я упал на колени и безразлично смотрел перед собой, видя лишь пустоту. Сожгли, сожгли на костре как какую-то еретичку или идолопоклонницу!

Какая-то злая, горько-саркастичная насмешка прозвучала в голосе юноши. По крайней мере, мне казалось, что этот мальчишка издевается надо мной. С трудом себя сдерживал, чтобы не сорваться на него. Не может ведь этот подросток быть виновным в моей гордыне, которая стала причиной гибели Фьоры и её отца.

Я косвенно виновен в случившемся, ведь если бы не моё самолюбие, Фьора была бы жива!

Сам того не ведая, юнец нашёл прекрасный способ убить меня без оружия и яда. Не зная ничего, ударил по самому больному. Его последние слова окончательно уничтожили во мне надежду на то, что хоть краем глаза, но мне удастся увидеть жену. Теперь же я лишился шанса сказать ей последнее «прости», всё померкло и утратило смысл. Фьоры больше нет. В праве упокоиться в могиле ей и то отказали, даже цветы положить негде и помолиться.

До этого дня я думал, что смогу забыть её и вырвать из сердца, смогу разорвать эти опутавшие душу сети, но ошибался.

Со смертью Фьоры словно нечто умерло и во мне самом. Погибла Фьора, а в аду обречён гореть при жизни я. Всё бы отдал за право поменяться с ней местами! Чтобы она жила и радовалась жизни, наслаждалась теми благами, какие она может ей дать…

Ничего не осталось, кроме пряди волос Фьоры, которую всегда и неизменно ношу с собой, надёжно завёрнутую в платок.

Чтобы не показывать слёз другу и малознакомому мальчишке, я закрыл лицо ладонями, желая стать таким же холодным и бесчувственным, как ступени опустевшего дворца.

— Синьор, не стояли бы вы на коленях, камни холодные, — бросил мальчишка на прощание и ушёл в сторону Фьезоле.

Юнец ушёл, оставляя мне право лишь смотреть на осколки былой надежды.