Июнь того года выдался, как и предполагалось, пышущим зноем, скупым на проливные дожди и завораживающие грозы в особенности. Лучи полуденного солнца, расположившегося над крышей загородного дома, заскользили по деревянной поверхности письменного стола, приставленного вплотную к подоконнику, на котором стояло несколько горшков с домашними растениями, в конечном счёте замирая на матовом ноутбуке чёрного цвета, неподалёку от него расположившегося стакана с уже застывшими каплями напитка из сухофруктов, заботливо сваренного на плите, и раскрытой книге, лежащей возле светлых неплотных занавесок, вздымающихся при лёгком порыве ветра. На кровати, неизменно стоящей в комнате ещё с восьмидесятых годов прошлого столетия, с изголовьем, коричневая краска на котором потрескалась, крепко спал парень, что, словно по привычке, встретил рассвет в три с половиной часа ночи, а после закрыл крышку ноутбука, расстелил постель и улёгся спать, не планируя вставать раньше обеденного времени.

      Скомканное одеяло, зажатое между обнажённых мальчишеских ног, за ночь покидало кровать, оказываясь на холодном полу, множество раз, как будто этот своеобразный ритуал действительно был так необходим. И каждый раз, когда леденящий воздух раннего туманного утра, проникая через приоткрытое окно, лизал оголённые ступни, цепляясь за щиколотку, поднимаясь выше и задерживаясь где-то выше колена, юноша на короткое мгновение просыпался, через силу приоткрывая тяжёлые, едва подъёмные веки, чтобы только приподняться на локтях и собрать с пола одеяло, успевшее растерять тепло человеческого тела и пропитаться холодом, бродящим из одной комнаты в другую. Возвращаясь на нагретое за время сна место, парень с головой укрывался пуховым одеялом и утыкался лицом в ту подушку, что ближе всего была расположена к стене.

      Воздух в комнате был полон непринуждённости и нежности вперемешку с еле ощутимым запахом кедрового масла, дикой мяты и облепихи. Верхний ящик комода оказался не до конца закрытым; прошлым вечером юноша небрежно закинул в него одежду и полотенце, что было ещё чуть влажное в некоторых местах, пришедшихся на отросшие смоляные волосы, мокрые после принятого душа, сооружённого в огороде, неподалёку от кустиков клубники, яблоневого и сливового деревьев, резко отличающегося от тех, что обычно стоят в каждой городской квартире.

      За окном, много лет назад поселившись под крышей дома, вовсю щебетали воробьи, что почти никогда не замолкали, а с утра были наиболее голосистыми, расположенными к задушевному пению, раздражающему слух парня, что сквозь сон хмурил густые брови и в недовольстве мычал, в очередной раз злясь на нежелательных соседей, как назло соорудивших своё гнездо над окном именно его комнаты. Отдалённо юноша слышал и те звуки, что доносились со двора. Было похоже на грохот деревянных ворот, звук металла, а также — на голос его бабушки, как и всегда, восторженно-удивлённый, грозный и надменный, смешавшийся с чьим-то чужим, определённо знакомым.

      По правде говоря, Чонгук испытывал очень трепетные чувства к утреннему времяпрепровождению, вне зависимости от того, проснулся он по собственному желанию или же его кто-то разбудил. Юноше с детства нравилось, едва разлепив сонные глаза, смотреть в окно, наблюдать за размеренной жизнью, следить за неторопливо плывущими по небу облаками. При этом Чонгук кутался в мягкое одеяло, крепко обнимал подушку и потягивался, с привычным хриплым мычанием разминая затёкшие ступни и задубевшую спину. Парень вслушивался в пение птиц, радуясь тёплому ветерку, нагло скользящему по полу, и подставлял лицо лучам летнего солнца. Чонгуку также нравилось, когда, проснувшись поутру, никуда не требовалось идти: можно было задержаться в кровати, как следует насладиться солнечным летним утром и свежим воздухом. А позже, вдоволь насытившись ленивым, не требующим спешки лежанием в постели, нагревшейся за счёт разгорячённой кожи юношеского тела, Чонгук слезал со старой кровати, отзывающейся громким, неприятным скрипом, неосторожно скатываясь по матрасу. Босыми ногами парень ступал на деревянный пол и с характерной для него с утра ленцой семенил в сторону ванной комнаты, а затем — обратно в комнату, чтобы приодеться и заправить постель.

      Сразу же после ванной комнаты, стоило лишь сделать пару шагов, располагалась дверь, скрывающая за собой двор. Чонгук обхватил ручку пальцами, проходясь похолодевшими подушечками по вытянутой форме металла, и дёрнул её вниз. Дверь открылась с характерным стуком железного крючка, на который обычно закрывали дом перед тем, как лечь спать, и парень вышел на крыльцо. На его ноги упал согревающий солнечный свет, а ветер пробежался по оголённым бёдрам, взобрался по шортам, не стесняющим движения, и застыл на уровне груди, скрытой под футболкой, что висела на юношеском теле, напоминая мешок. Начав новый день, первым делом, как по своеобразной традиции, неизвестно когда сложившейся, Чонгук обвёл двор глазами, точно оценивая и таким образом выясняя, что изменилось за то время, пока он спал, и остановил свой взгляд на тени, образовавшейся за счёт стоящих напротив дома сарая и поднавеса. Тянущаяся от тени прохлада напоминала о том, как хорошо на улице в утренние часы, словно упрашивая вставать пораньше, но Чонгук упрямо игнорировал эти уговоры, точно зная, что грядущей ночью не сможет уснуть раньше двух или трёх часов ночи.

      Из тени раздавалось тяжёлое дыхание, попеременно переходящее в скулёж. Дворняжка пытался привлечь внимание парня, которого знал ещё будучи щенком, ничего незнающим и непонимающим. Наслаждаясь ещё не успевшим пропасть теньком, пёс с высунутым из пасти розоватым языком наблюдал за человеком, лёжа возле своей будки, несколько лет назад собственноручно построенной Чонгуком и его отцом. Подросток неспешно, со свойственной ему нерасторопностью натянул резиновые сланцы на ноги и спустился с крыльца. Задрав подбородок к светло-голубому небу, на котором не было ни одного облака, Чонгук зажмурился и тут же прислонил широкую ладонь ко лбу, не решаясь наткнуться глазами на утреннее солнце.

      — Чего так смотришь на меня? Надо что-то? — спросил Чонгук, переведя взгляд на собаку, что по-прежнему внимательно смотрела на него.

      Чонгук подошёл к псу и заглянул в его миску, предназначенную для воды, что в жару, как никогда, была необходима. Металлическая ёмкость, почему-то оказавшаяся на солнце, была пустой. Чуть вытянув вперёд ногу, юноша носком сланца пододвинул миску ближе к собаке, что с интересом следила за действиями ещё не до конца отошедшего ото сна человека.

      — Подожди меня. Я сейчас принесу.

      И сам не особо поняв, зачем сказал это псу, очевидно, не намеревавшемуся куда-то либо уходить, учитывая железную цепь, на которую тот был посажен, Чонгук развернулся и направился в сторону летней кухни, откуда доносился запах еды. Некоторым негласным правилом, неизвестно, когда именно принятым, летняя кухня звалась времянкой. Бабушка почему-то всегда её так называла, а Чонгук, несмотря на периодически разгоравшийся интерес, никогда не спрашивал, откуда это слово взялось, почему прилипло к сооружению, предназначенному для летних посиделок с родственниками и друзьями, с раннего детства привыкнув к его нежному, ласкающему слух звучанию. У входа во времянку, состоящую из протянутого до конца сооружения коридора и двух комнат, парень снял свои резиновые сланцы, разбросав их в разные стороны, и, словно по привычке, даже будучи с просони, не забыл глянуть на другую обувь, оставленную снаружи, с целью убедиться, есть ли внутри кто-то посторонний, кого видеть не особо хочется, или же нет. Бабушкины шлёпанцы, аккуратно отставленные в сторону, как обычно, ближе к клумбе с петуньями, просигналили подростку, что входить можно. Отодвинув чуть вздымающуюся занавеску, служащую препятствием для насекомых, всё время намеревающихся проникнуть внутрь, Чонгук вошёл в летнюю кухню, слыша шум воды, доносящийся чуть дальше по коридору, сразу за стареньким холодильником, в детстве казавшимся очень высоким, и перегородкой, что отделяла помещение с умывальником и плитой. Пожилая женщина, ранее мывшая, возможно, руки после долгой готовки, выпрямилась и повернула голову в сторону двери, едва почувствовав, как половицы с привычным звуком прогнулись под весом человеческого тела.

      — Я заметил, у собаки нет воды. Хочу налить, — оповестил Чонгук, прежде чем бабушка смогла что-либо сказать при виде только проснувшегося внука, заспанного, с помятым лицом и волосами, давно не видевшими расчёску, особенно вьющимися ближе к концам.

      — Да? — удивилась женщина и призадумалась ненадолго. — А мне показалось, что я наливала... Видимо, отвлеклась и забыла. Совсем уже памяти нет, представляешь! — прибавила она и сухо рассмеялась. — Ты налей, налей. А то он, бедный, помрёт на жаре такой.

      Чонгук глянул на ветхий шкаф с посудой, стоящий прямо у входа в летнюю кухню, своей верхушкой подпирающий невысокий потолок, и заметил пару пустых двухлитровых банок, стоящих ближе к стене, которые с первого взгляда было трудно заприметить в плохо освещённом углу помещения. Подросток взял одну из банок и почти полностью наполнил её ледяной водой из умывальника, сразу же после этого направившись к собаке, провожаемый коротким взглядом бабушки и сообщением о том, что овощной суп вот-вот будет готов.

      — Сколько бы ни говорил, что не люблю супы, она всё мимо ушей пропускает, — на выдохе произнёс Чонгук и, присев на корточки перед псом, перевернул банку, выливая воду прямиком в миску. Собака тут же поднялась на лапы и подошла к юноше, опуская голову к ёмкости.

      Чонгук отошёл от животного, жадно лакающего воду, и присел на крыльцо дома, уперевшись локтями в оголённые колени, бледной кожей ощущая весь жар летнего дня, не привыкшей к прямым лучам солнца. Парень с любопытством глядел на пса, опрометчиво разбрызгивающего воду в разные стороны, своим носом чуть ли не опрокидывая миску, с неприятным шумом шаркающую по бетону, и на недолгое мгновение погрузился в размышления о том, как же всё-таки собакам неудобно пить. А потом, будто расплескав интерес к развернувшемуся зрелищу, поднялся с накалившейся древесины и направился в сторону времянки, по пути к ней засмотревшись на соседское дерево, что уже много лет возвышалось над двором и небольшим садом, расположенным за забором, в частности — на верхние ветви, лишённые сочно-зелёной листвы.

      — Как спалось? — поинтересовалась бабушка, копошась у плиты, когда парень, оставив обувь на улице, прошмыгнул внутрь летней кухни и завернул в маленькую комнатку, где стоял обеденный стол, а напротив него — почти всегда включённый старенький телевизор, который без помех показывал только первые два канала. — Выспался? Или я тебя шумом разбудила?

      — Разумеется, разбудила, — ответил смешком Чонгук на слова женщины. — Кто-то приходил? С кем ты разговаривала?

      Обойдя стол, юноша сел у окна, на деревянную скамейку, поверх которой был накинут самодельный коврик, что после долгих застольев, как правило, сползал и оказывался в ногах, там, где, ко всему прочему, также шаркались и коты в надежде ухватить хоть что-нибудь, что по неосторожности свалится на линолеум. С одного края стола, придвинутого к застеклённой перегородке, за которой виднелся шкаф, стояла посуда, чем-то наполненная, скрытая под вафельным полотенцем, не пропускающим насекомых, что могли протиснуться сквозь занавеску при входе и оказаться в комнате. Чонгук приподнял плотную ткань в попытке выведать, что, помимо супа, имелось за завтрак.

      — Да так... Сначала, в девятом часу, прибежала соседка. Ну, та, что напротив нас-то живёт. Потрепалась ни о чём и ушла. А чего она приходила? Не знаю. Вот лишь бы разнюхать тут всё, надоела мне уже... — выплюнула пожилая женщина с раздражением, и юноша, даже не видя бабушку, ощутил, как её лицо исказилось в привычном выражении, демонстрирующем всю неприязнь к наглой, любопытной соседке, много лет назад поселившейся по другой стороне улицы. — А потом мне позвонила тётушка Ким, — прибавила женщина, смягчившись, и заглянула в комнатку, где сидел Чонгук, не скрывая своего радостно-восторженного расположения. — Сказала, что к четырём часам они уже будут здесь. Я вот и решила супчик сготовить — с дороги не хочется ведь ничего тяжёлого.

      Чонгук почти подавился. Слова бабушки, подобно оставленному отцом молотку, затерявшемуся в гараже цвета зелёного салата, что стоял прямиком напротив времянки, с тупым стуком пришлись по голове Чонгука, принося с собой долгожданное осознание происходящего, до этого затуманенное из-за недоспанных часов. Юноша совершенно забыл о том, что на пороге дома вот-вот должны были появиться гости. И он даже не удосужился глянуть в календарь, почему-то решив довериться обманчивому ощущению, что до ожидаемого бабушкой события ещё много времени. Впрочем, для многих подростков, наверное, спутать дни, быть может, показалось бы чем-то обыденным, допустимым во время летних каникул, когда, как правило, не бывает необходимости считать числа и определённые дни недели, а в силу полуночного образа жизни это и вовсе становится едва ли чем-то возможным.

      — Я как-то даже забыл об этом. Из головы вылетело, — ляпнул парень в растерянности и сглотнул слюну, в горле скопившуюся в виде неприятного кома. — А вечером что?

      — Как обычно, посидим, наверное. Выпьем, мясо пожарим, — ответила бабушка, пожав плечами. — Почему спрашиваешь? Уже что-то запланировал на сегодня?

      — Да, у меня были планы, — задумчиво ответил Чонгук и почесал затылок. — Мы с Чимином хотели скататься на берег, на речку посмотреть и всё в таком духе.

      — Только не задерживайся, — учтиво напомнила женщина, подняв указательный палец вверх, точно припоминая о некоторых застольях, на которых Чонгук не был, предпочтя провести время вне дома.

      — Придётся, — буркнул подросток. — Не хотелось бы потом огрести.

      Запах свежесваренного супа вперемешку с еле ощутимой смородиной и малиной. Рядом с включённым телевизором, показывающим шоу пятилетней давности, закипал электрический чайник, оттого в помещении было несколько душно и влажно. На столе, прямо под вафельным полотенцем, стояла литровая банка с ароматным мёдом, а рядом с ней — ярко-розовый термос с кипячёной водой, резаная булка хлеба и тарелка с сырниками, остывшими, пару часов назад приготовленными.

      С привычной ловкостью перепрыгнув через обувь, оставленную снаружи, кот заскочил во времянку, а следом — и в комнату, откуда доносились обыденные разговоры. Изящное животное, почти полностью чёрное, за исключением крохотного белого пятнышка на груди, не найдя на полу ничего съестного, подошло ближе к скамейке, в частности к расставленным юношеским ногам, нахально расхаживая между ними и намеренно задевая кожу своими худыми боками, покрытыми негустой, колючей шерстью. Но Чонгук, задумавшись о своём, даже не обратил внимание на попрошайничество кота.

      — Они тут, в доме, жить будут? — пользуясь моментом, поинтересовался юноша, будто бы невзначай.

      — Разумеется, — усмехнулась женщина. — А где же ещё?

      — Ну, не знаю... У родственников каких-нибудь, — загадочно улыбаясь, принялся увиливать Чонгук и смотрел куда угодно, лишь бы не на бабушку, смеющуюся над поведением внука. — Надеюсь, мне ни с кем не придётся делить комнату?

      — Посмотрим, — спокойно ответила женщина, при этом не скрывая своей недоброй улыбки, заприметив которую, Чонгук незначительно напрягся, томясь в ожидании, что же на этот раз ляпнет бабушка, загоревшаяся очередной идеей, как вывести из себя подростка, не жалующего сюрпризы. — Хотя, может, придётся поютиться, — протянула она с улыбкой, беззлобной, но хитрой, и подняла глаза на юношу, вмиг закипевшего.

      — Да почему снова я? — возмутился парень, дёрнувшись, отчего улёгшийся на другом конце скамейки кот приоткрыл заспанные глаза и в недоумении посмотрел на человека, потревожившего его сон. — Вечно я страдаю!

      — Дом, конечно, большой, места много, но не исключено, что тебе придётся потесниться, — наслаждаясь чужой реакцией, произнесла бабушка, направившись к выходу из времянки. — В детстве тебе ведь нравилось проводить время с Тэхёном. Чего сейчас ерепенишься? Разонравился?

      Сказать по правде, Чонгук в то же мгновение напрягся, когда услышал чужое имя, с детства хорошо заученное. Из-под топорщившейся ткани коротких шорт виднелась кожа, покрывшаяся мурашками и бледно-красными пятнами, что протянулись до трясущихся в волнении коленей. По мальчишескому затылку, прячась в спутанных смоляных волосах, пробежался освежающий ветерок, веющий утренней прохладой, что попал в комнату прямиком из небольшого окошка, перетянутого медицинской марлей, которое располагалось за спиной парня.

      — Это тут вообще причём? — продолжил вопить Чонгук, смущённый чужими словами, и пустился вслед за бабушкой, наблюдая, как та с негромким смехом, покинув летнюю кухню, натянула шлёпанцы на ноги и направилась в сторону дома.

      — Завтракай давай уже, пока всё горячее, — бросила она напоследок, прежде чем скрыться из виду внука.

      Энтузиазм бабушки, её извечный девиз, гласящий о возможности любого бездумного, на эмоциях совершённого поступка, несмотря на определённые последствия, Чонгук никогда не разделял. Не то чтобы ему претили различного рода безумства, что можно было бы совершить и не раз, и не то чтобы он был невыносимой занудой, что не в состоянии сделать хоть что-то, чего не намечено в заготовленном плане. Просто каждый раз, пересекаясь с бабушкой во дворе дома или проходя мимо её комнаты, Чонгука невольно окутывал нешуточный страх, имеющий свои основания. После каждого её телефонного разговора парень боялся услышать сообщение о скором приезде родственников, к примеру, с западной части страны или же с севера.

      Вероятно, это можно было назвать каким-то проклятием или ещё чем-то, но каждое лето, без редких исключений, кто-нибудь наведывался в гости под тем или иным предлогом. Этого Чонгук решительно не любил, как, впрочем, и его бабушка, которая в силу своего миролюбивого характера и соответствующего воспитания всякий раз попадалась на уловки родственников. Кроме того, с раннего детства юноша, не терпящий посторонних в доме, особенно, когда те пренебрегают хозяевами, имел привычку затевать и встревать в различные семейные конфликты, независимо от того, касались они его или нет. Так, например, была с юга родственница, проживающая в другой стране, приходящаяся сестрой давно умершего дедушки, которая имела наглость лезть со своими правилами и законами к Чонгуку, только начавшему переживать пубертатный период, самыми низкими, недостойными способами комментировать его слова и действия. Мальчишка это терпел от силы пару дней, потом, воротя нос, избегал встреч, а вскоре, когда и этого уже было недостаточно, стал отвечать грубостями и пакостить. Однажды, когда Чонгука попросили достать из морозилки мороженое и подать его невоспитанной родственнице, он, уж было протянув руку к женщине со сладостью, резко выпустил шуршащую упаковку, чуть отшвыривая в сторону, и, встретившись глазами с пожилой женщиной, лишь подло улыбнулся той в лицо, ляпнув что-то о том, будто бы мороженое само выпало. Он и сам удивился, как смог остаться безнаказанным.

      Так уж сложилось, словно по привычке, корнями уходящей в далёкое прошлое, что каждое лето Чонгук проводит загородом, у бабушки. В детстве, когда родители много работали, уезжая ранним утром и возвращаясь поздним вечером, это было вынужденной мерой. И, будучи тогда ещё совсем мальчишкой, Чонгук всякий раз, оттягивая неизбежное, сопротивлялся, не желая покидать друзей-сверстников, остающихся в городе на летние каникулы. Ведь в деревне, где жила бабушка, Чонгук, несмотря на то, что многие лица казались ему знакомыми, не решался заводить друзей: боялся показаться «слишком» городским и тем самым столкнуться с непониманием со стороны местных мальчуганов. Оттого Чонгук ощущал себя, как минимум, самым одиноким ребёнком в деревне. Тем не менее, он по-прежнему мог заниматься чем угодно, и бегать, куда глаза глядят, — бабушка ни в чём не ограничивала, — даже если в полном одиночестве. У Чонгука в запасе было множество развлечений, подходящих одиночкам. К примеру, мальчишка не без удовольствия ездил на велосипеде до скромной библиотеки, расположившейся в центре, брал школьную литературу, рекомендованную к прочтению на время летних каникул, заезжал в магазин за фруктовым льдом и возвращался домой, а после, сидя на крыльце, читал книгу, уложенную на загоревшие колени, и ел мороженое. Бывало и так, что насыщенные будни одиночки скрашивались ближайшими соседями и гостями, зашедшими к бабушке по своим делам, взрослым, непонятным, либо внезапным звонком друга, заскучавшего в городской квартире, либо же Чимином, что приехал к своей бабушке.

      С тех пор многое изменилось, в частности сам Чонгук. Родителям больше не нужно было уговаривать его поехать к бабушке — он сам, едва подходил к концу очередной учебный год в школе, наспех паковал свои вещи и в приятном волнении, сковывающем живот, спешил спуститься вниз, к парковке, со всеми своими сумками, чтобы, усевшись в машину, насладиться поездкой длиною в двадцать быстротечных минут. Чонгук бежал от городских заморочек, сплетен, льющихся со всех сторон непрерывным потоком, в пышащую простотой и естественностью деревню, где его мало кто знал, ведь для местных юноша был ещё одним незнакомым лицом, приезжим на лето. Именно загородом, в знакомых с детства местах, Чонгук чувствовал себя, как никогда, свободным, не скованным под давлением чужих голодных взглядов. Всю сущность юноши будоражило от приятно тянущего ощущения быть загадочным, недоступным и неизвестным для окружающих, пропавшим до начала нового учебного года.

🍃

      Завидев знакомый дом, в палисаднике перед которым, чуть наклонившись вперёд, стояло черёмуховое дерево, своим многолетним стволом ломая верхушки некоторых досок в заборчике, Чонгук, прекратив крутить педали на велосипеде, свернул с пустой асфальтированной дороги на траву, останавливаясь у чужих ворот. На узенькой лавочке, подпирающей заборчик, осталась забытая дедом жестяная банка с бычками дешёвых сигарет. Возле невысоких ворот, за которыми виднелся грузовик с большим кузовом, стояла симпатичная ярко-синяя машина девяностых годов, что редко покидала двор в виду отсутствия хозяина с правами. По всей видимости, кому-то понадобилось съездить в центр; Чонгук пожал плечами. Он слез с велосипеда, подвёл его к калитке, скрипучей, с течением времени всё больше потемневшей, по-хозяйски обхватил пальцами кольцо и, выворачивая запястье, резко повернул его с приглушённым звоном металла. Дверь распахнулась, ударяясь боком о бетонку. Услышав шум, на привязи сидящие собаки с другой стороны двора вмиг поднялись на лапы и стали лаять. Когда велосипед был заведён во двор и оставлен под деревом с осыпающимися от спелости кислыми ягодами, Чонгук вернулся к калитке, чтобы закрыть её, и, приподнявшись на носочках, заглянул в незашторенное окно, обвёл глазами светлую комнату с самодельным комодом, разложенным диваном и стоящим у стены мольбертом. Чонгук усмехнулся. Прямиком из гостиной доносился голос вперемешку с включённым телевизором.

      Юноша вышел из-за угла и упёрся взглядом в крыльцо. Дверь, ведущая в дом, была нараспашку открыта, и занавеска, стоило только мягкому, ненавязчивому ветерку подуть, начинала дрожать, подобно коленям Чонгука, что ни с того ни с сего разволновался, как будто это вовсе не он с малых лет знал чужой двор, как свои пять пальцев, и мог в любое время заявиться в гости, словно настоящий хозяин.

      С крохотной кухни, в которой не было ничего, кроме как плиты, тумбочки, пары настенных шкафчиков и низенького столика, слышался запах чего-то жареного. На сковороде шкварчало мясо. А рядом, у тумбочки, служащей чем-то наподобие столешницы, стояла пожилая женщина, с набекрень натянутой на голову тряпкой, в растянутой, замасленной футболке и потёртых голубых бриджах. Она нарезала зелень, стуча остриём ножа по досточке, и, стоя спиной к тихо, точно крадясь, зашедшему парню, даже не заметила его присутствия. Чонгук демонстративно, чтобы его тотчас обнаружили, прокашлялся и громко поздоровался. Искренне напуганная внезапным звуком чужого голоса женщина тут же обернулась и растянула уголки губ в улыбке, говоря, чтобы парень проходил в гостиную и обязательно дождался, когда мясо сжарится.

      — Чимин дома? — больше для галочки спросил Чонгук, в действительности зная ответ на свой вопрос.

      — Да. Он только проснулся, — подтвердила женщина, активно закивав головой, и вытянутой рукой, в которой держала нож, показала в сторону гостиной. Чонгук не смог удержать себя от ухмылки. На самом деле, ничего другого от Чимина он и не ждал.

      В гостиной, как и ожидалось, время остановилось. Как будто все вещи, находящиеся в комнате, перемещались куда-то, где течение времени было совершенно иным. Всё находилось в состоянии оцепенения и заторможенности. Даже, можно сказать, сонливости. Плотные шторы грязного красно-коричневого оттенка были задёрнуты, погружая гостиную в полумрак, точно время близилось не к полудню, а к полуночи. Однако, эту иллюзию по случайности разрушали проезжающие мимо дома машины и мотоциклы, лай собак, пение пролетающих птиц и многие другие вещи. На узком диване, стоящем боком к выходу из гостиной, на котором обычно спал дед, постель всё ещё была не заправлена. Чонгук нахмурил брови, не понимая, куда подевался Чимин. А после обнаружил не скрытое для чужих глаз шевеление под пуховым одеялом, из-под которого тут же вылез взлохмаченный парень, чтобы потянуться к стулу, стоящему рядом с диваном, за жареными семечками подсолнуха. Он ловко щёлкал их, а шелуху кидал в тарелку. Чимин был увлечён идущей по телевизору детективной передачей, основанной на конфликтах внутри семей, что к концу каждой серии должны разрешаться. Чонгук терпеть не мог эту передачу, поэтому, если по неосторожности натыкался на неё, сразу же переключал на другой канал, а Чимину, напротив, почему-то нравилось подобное. Казалось, что парню не хватало собственной драмы, либо же таким образом он набирался жизненного опыта, хотя больше походило на то, что ему приходилось по душе наблюдать за действующими героями и их страданиями.

      — Долго ещё валяться будешь? — подал голос Чонгук, когда подошёл ближе к дивану.

      — Нет, — ощетинился парень, поднимая глаза на пришедшего. — Просто убивал время до твоего прихода.

      Вздохнув как-то чересчур расстроенно, даже обречённо, Чимин зашевелился: бросил несщёлканные семечки, оставшиеся сжатыми в кулаке, обратно в тарелку, стянул с себя одеяло и отбросил его в сторону, демонстрируя свободную майку и короткие шорты, а после поднялся на ноги, показательно утёр рот тыльной стороной ладони и бросил недобрый взгляд на парня, едва сдерживающего улыбку, что намеревалась перетечь в звонкий смех. Подобно ребёнку, не лишённому природного любопытства, желания получить ответы на свои вопросы, Чонгук с нежностью во взгляде наблюдал за Чимином, с утра наиболее ворчливым, чем обычно, и совершенно не жаждущим контактировать с окружающим его миром.

      — Пойдём, — сказал он и коротким кивком головы указал на комнату, где он в действительности спал.

      В недоумении пожав плечами, Чонгук проскользнул в помещение вслед за парнем, оставляя дверь приоткрытой. В то время, как Чимин копошился в шкафу и своём рюкзаке, до несходящейся застёжки наполненного вещами, Чонгук с громким выдохом, раскинув руки, улёгся поперёк кровати, оставляя ноги свешенными вниз. Юноша нехотя стал рассматривать потолок, испещрённый трещинами, что незамысловато, словно по случайности, вырисовывали собой чей-то портрет. На мгновение Чонгук даже нашёл сходство с Чимином, будто бы глубокой ночью кто-то, пока парень беззаботно спал, срисовал его профиль. Чонгук усмехнулся собственной мысли и подумал: «Даже удивительно, что я не приложил к этому руку». В это время Чимин, задыхаясь от возмущения, вылетел из комнаты, бурча под нос что-то невнятное. По-видимому, после неудачных поисков Чимин предположил, что то, что ему нужно, было среди постиранного белья, весящего на верёвке, протянувшейся во дворе, которую Чонгук заметил, когда только пришёл. С крыльца раздался раздражённо-несдержанный голос Чимина, растворившийся в топоте его ног, облачённых в старые кроксы белого цвета, со временем чуть потемневшие и потерявшие спереди несколько наклеек и страз. Чонгук повернул голову в сторону окна и от нечего делать стал следить, как взметалась занавеска и так же быстро падала, успокаиваясь. От небрежно заправленной постели пахло свежестью и совсем немного серой.

      — О чём задумался? — спросил Чимин, застыв в дверном проёме с футболкой в руках. Он стащил с себя майку и натянул на обнажённое тело высохшую, нагревшуюся под солнцем футболку.

      — Ни о чём, — бросил Чонгук, нахмурив брови, и приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть стоящего напротив кровати парня. — Оделся? Теперь мы можем идти? — в голосе звучало отчаяние на грани надежды.

      Не исключено, что Чонгуку это привиделось, и оттого ему пришлось напрячь глаза, чтобы убедиться в этом. Быть может, собственные чувства ослепили его. Однако Чонгук был твёрдо уверен в том, что в улыбающихся глазах Чимина блеснуло то, что зовётся желанием. Под давлением чужого взгляда Чонгук напрягся, шумно выдыхая: он ощутил, как низ живота стянуло в приятном спазме.

      — А разве мы куда-то торопимся? — вполголоса спросил Чимин, нахмурив брови, и двинулся в сторону кровати.

      «Нет», — подумал подросток, мысленно согласившись. Возражать и спорить Чонгук не стал, потому что знал наверняка, что Чимин в любом случае выйдет победителем, как бы он ни пытался что-либо доказать.

      — Мы в доме не одни, — предпринял попытку Чонгук оборвать то, чему ещё не довелось начаться.

      На чужие слова Чимин ничего не ответил, предпочтя сделать вид, будто бы ничего не слышал. Более того, агрессия, наружу волнами вырывающаяся, осела на лице парня, вздёрнувшего бровь и громко шикнувшего. Чонгук почти открыл рот, чтобы сделать колкое замечание, но не стал этого делать. Гневного взгляда возвышающегося над ним парня было вполне достаточно, чтобы плотно сомкнуть губы и больше не издавать ни звука. Тем не менее, несмотря на внешне ярко выраженную непоколебимость, Чимин соврал бы, если бы сказал, что его действительно не смущал тот факт, что любой, кто находился в доме, имел все шансы застать парней, наплевавших на отсутствие дозволенного расстояния между их телами. По правде говоря, Чимина крайне злила правота Чонгука.

      Вплотную подойдя к кровати, Чимин уселся верхом на Чонгука, что молча наблюдал за его действиями, не решаясь обронить ни слова. «Люблю». Вот, что крутилось на языке Чонгука, стоило ему лишь подумать об интимности подобных моментов, что, на самом деле, были нередки, но юноша каждый раз, будто в первый, смущался идеи быть застуканным в неудобном положении и всё больше жаждал этого, забывая о всяком чувстве стыда. Чонгук был достаточно возбуждён, чтобы не беспокоиться об этом. Именно поэтому он с такой лёгкостью, непринуждённостью уложил руки на талию Чимина и повёл их вверх, вдоль позвоночника, щупая хлопковую ткань, согретую человеческим теплом, накрывая ладонью чужой затылок и зарываясь пальцами в спутанные волосы. «Поцелуи — это вкусно», — подумал Чонгук, прежде чем светловолосый парень припал к его губам, и улыбнулся в смазанный поцелуй, в очередной раз убеждаясь, что поцелуи Чимина со вкусом сигарет и кисло-сладкого яблока. Чонгука мазало от сладких, до приторно-вязкой слюны, медовых губ Чимина, припухших от долгих поцелуев, от упрямого, твёрдого взгляда, понимающих, анализирующих глаз, на дне которых ветер разносит искры от костра и тем самым провоцирует пожар. Пожар внутри Чонгука, что нещадно сжигал, уничтожая внутренности, и оставлял после себя только пепел, безжизненную пустыню. У подростка голова кружилась до ощущения тошноты — так сильно хотелось умереть от переполняющих чувств при виде возбуждённого, голодного, жаждущего близости Чимина, оказавшись в его нежных и вместе с тем крепких объятиях, в ощущении, когда пухлые пальцы проходятся по вздымающейся груди, цепляются за талию, прижимая ближе к себе, а сладкие губы, блестящие от слюны, произносят имя над самым ухом, окончательно добивая.

      — Поцелуй ещё раз, — скомандовал Чимин, наверняка уверенный в том, что Чонгук подчинится, но тот лишь облизал нижнюю губу кончиком языка и лукаво глянул на него, точно играясь.

      — Зачем? Глядя на твоё лицо, я подумал, что ты уже кончил.

      — Не зли меня, мелкий. Я сказал, поцелуй меня, — процедил Чимин, заметно озлобившись. А Чонгука это лишь сильнее распаляло.

      Надавливая ладонью на чужую поясницу, Чонгук прижал парня ближе к себе, почти укладывая на свою грудь, и сплёл их языки в долгом, жадном поцелуе. Чимин схватился руками за подол своей свободной футболки, что была на несколько размеров больше того, что в действительности требовался, и потянул её вверх, на мгновение отстраняясь от темноволосого парня. Футболка, чуть скомканная, упала на постель рядом с головой Чонгука, припавшего губами к обжигающей шее Чимина, упираясь холодным носом в раскалённую кожу и ведя дорожку из мокрых поцелуев вниз — от ключиц и до груди.

      — Мне нравится эта выпуклая родинка на шее. Она очаровательна, — без доли стеснения выпалил Чонгук, заглянув в потемневшие от возбуждения глаза Чимина, по спине и плечам которого в тотчас пробежали мурашки.

      — Завались уже, — прорычал парень, зардевшись, и припал своими губам к чужим, больше не желая ничего слышать.

      Иногда Чимину казалось, что Чонгук странный. Во время того, как дело близилось к сексу, нёс всякую наивно-нелепую чушь, не присущую почти семнадцатилетнему парню. Возможно, ему так только казалось. Но в прошлый раз, сразу после секса, Чонгук в точности сказал, сколько родинок у парня на лице и та, что на лбу, чуть выпирает. А когда Чимин спросил о том, в самом ли деле тот считал их, Чонгук без малейшего колебания ответил: «Да, пока ты спал». Честно говоря, Чимин поражался, как много внимания темноволосый парень, что был младше его почти на год, уделял таким мелочам, словно они действительно были настолько важны. Казалось, они ценились Чонгуком намного больше, чем сладость поцелуев и переплетённых во сне ног, будто на случай страшных, непредвиденных обстоятельств он хотел иметь полную картину особенностей чужого тела, чтобы суметь целиком восстановить в памяти портрет. Эта идея казалась Чимину сумасшедшей, даже пугающей, до тех пор, пока он не свыкся с мыслями о ней.

      — Терпеть не могу, когда ты грубишь, — почти обиженно прошептал Чонгук в поцелуй, намеренно задерживая нижнюю губу Чимина, недовольного поведением младшего, между своих зубов и до боли оттягивая. — Как насчёт того, чтобы быть ласковым со мной?

      Пользуясь моментом, когда Чимин застыл, почти задохнувшись от возмущения, Чонгук резко приподнялся, усаживаясь на кровати. Мягкая рука старшего, боящегося свалиться на пол, упрямо держала темноволосого парня за загривок, принося отрезвляющую, приводящую в чувства боль. Стальная хватка Чимина совсем не шла в сравнение с его поцелуями, трепетными, чувственными и исцеляющими. Придя в себя, Чонгук поднял ясные глаза, ничем не затуманенные, с неравномерно вздымающейся груди светловолосого парня, на его губы, а после поймал его взгляд, тяжёлый, грязный, пронизывающий, далеко не невинный. Этот взгляд убивал Чонгука. Даже когда игрался на публику, ведя себя легкомысленно, Чимин смотрел так, точно без слов всё понимал, как бы младший ни пытался утаить, выдать что-то откровенно лживое за правду. Кажется, с самого детства было так. А Чонгук наивно полагал, будто бы хорошо скрывался.

      Не вынося больше этой зрительной пытки, Чонгук отступил: прижал Чимина к своей груди, запустил пальцы в его мягкие волосы и уткнулся носом во впадинку на плече. По жилам Чонгука струилась привязанность к старшему, граничащая с созависимостью, и подростку было так хорошо, что он хотел, наплевав на внешний мир, с головой окунуться в эти всепоглощающие чувства, забыться, потеряться в их бескрайних просторах, не имея ни единого шанса на спасение. Разнеженный, возбуждённый до пелены перед глазами, Чимин лишь сидел на коленях у младшего, прислушиваясь к его дыханию, опаляющему чувствительную к прикосновениям кожу, что мгновенно покрылась крупными мурашками. А ощущал Чонгук это так, будто старший вспорол ему грудную клетку своими нестрижеными ногтями, залез под рёбра, под левое лёгкое, к самому сердцу, сдавил его и долго-долго не отпускал, держал так крепко, что до хруста в костяшках. Подростку казалось, что, взгляни он на Чимина, увидел бы довольную, победоносную улыбку, озарившую его лицо, и взгляд, чистый и невинный, словно ничего не произошло, словно это не его руки запачканы в чужой крови. Оттого Чонгуку иногда хотелось забиться в угол и закрыть руками лицо, чтобы не видеть лица Чимина, не слышать его ласкового голоса, не ощущать его грубоватые прикосновения на своей коже, убежать... От чувств своих убежать. «Что ты делаешь, Чимин?» — не переставал задаваться таким волнующим вопросом Чонгук, но только у себя в мыслях, потому что, на самом деле, он страшился услышать ответ.

      — Ты останешься вечером, чтобы переночевать? — с надеждой в глазах спросил Чимин, отпрянув от чужого тела.

      — Не могу, — почти не шевеля губами, ответил Чонгук виновато, раздосадованно, чем вызвал обречённый вздох старшего. — Гости сегодня приезжают. Я должен присутствовать на ужине.

      — Вот дерьмо, — выругался старший, показательно сморщившись в недовольстве. — И как я буду без тебя?

      От слов Чимина, от его жалобного, умоляющего взгляда Чонгук на мгновение забылся, затаив дыхание, и почувствовал, как болезненно сжалось сердце. Сказать по правде, юноша уже подумывал нарушить обещание, данное бабушке, наплевать на гостей и остаться со светловолосым парнем, совсем не страшась последствий, что непременно грозили. Если можно было сказать, что это — любовь, то Чонгук готов был любить, любить, любить... И жить он без этой любви уже не смог бы.

      — Вот вы где, — раздался голос за спиной встрепенувшегося от неожиданности Чимина. Его бабушка показалась в дверном проёме. — Долго сидеть здесь будете?

      — Нет, сейчас уже выйдем, — буркнул светловолосый парень, негодующий, что женщина потревожила их, так нагло, по собственному незнанию, вынудила оторваться от младшего, что, как ни в чём не бывало, наблюдал за тем, как она подошла к раскрытому шкафу и начала в нём что-то искать. — Что ищешь? Может, я находил то, что ты ищешь, — прибавил Чимин более снисходительно, при этом натянуто, блекло улыбнувшись, и Чонгук усмехнулся, на все сто процентов уверенный, что это лишь для того, чтобы поскорее спровадить бабушку и вернуться к тому, на чём они остановились.

      — Не могу платок на голову найти. Светлый такой, — пояснила женщина, перебравшись с одной полки на другую и продолжив поиски.

      — Не видел, — просто ответил Чимин и пожал плечами.

      — Видимо, его здесь нет, — невесёлым голосом подытожила бабушка и, поправив вещи, сложенные стопками, которые она растормошила, пока искала платок, прибавила заискивающе, не скрывая улыбки: — Я тут недавно прибиралась в комнате, залезла под кровать и нашла там бутылку от пива. Чего ж вы так её оставили? Даже не допили.

      У Чонгука сердце ухнуло в пятки. Мгновенно вспыхнув румянцем, подросток метнул отчаянный взгляд, так и норовящий уничтожить, на прыснувшего от смеха Чимина, что тут же отвёл свои лживые глаза, особо не чувствуя за собой вины, но предвкушая упрёки и подзатыльники от младшего. В тот вечер, после которого и осталось недопитое пиво, Чимин упёрся, не желая признавать себя неправым, пытался убедить, что его тайник действительно надёжный, что «бабушке даже в голову не взбредёт полезть под кровать», а Чонгук, устав от затянувшихся препираний, в конечном итоге лишь махнул рукой, пустив всё на самотёк.

      — Ты же уверял меня, что, если оставить под кроватью, никто не найдёт, — раздражённо бросил Чонгук, устало вздохнув и закатив глаза, подогреваемый гневом, сожалением и стыдом. — Это ведь твои слова были. Не мои даже!

      — Да ладно тебе. С кем не бывает, — удивительно спокойным, ровным голосом ответил Чимин под звонкий смех бабушки.

      — Ненавижу тебя, — выдавил из себя Чонгук и уткнулся лбом в грудь старшего. Он не мог увидеть, как старший расплылся в довольной улыбке, но почувствовал, как тот обнял его и стал утешающе поглаживать ладонями по спине, вычерчивая только ему понятные узоры.

🍃

      Днём, ближе к трём часам, солнце нещадно палило, напекая макушку. Вдыхая горячий запах лета и целуя жгучий воздух губами, Чонгук нёсся на велосипеде по набережной. Он заметил за собой незначительную тошноту и головокружение. В это время Чимин плёлся где-то позади на старом дедовском велосипеде и причитал, что для подобных прогулок слишком жарко. Взметая пыль вперемешку с песком в воздух, оседающую на пушистых ресницах и забивающуюся под веки, Чонгук активнее закрутил педалями, когда заметил, что вот-вот закончится дорога, протянувшаяся вдоль набережной, между частных домов, где лаяли собаки, слыша чужаков, и блеяли давно не стриженные овцы, в спешке перебегающие на другую сторону улицы, страшась быть задавленными.

      — Не отставай! — крикнул Чонгук восторженно, с широкой улыбкой на лице, и обернулся назад, тут же натыкаясь на недовольный взгляд Чимина, что, очевидно, всю дорогу мечтал развернуться и поехать обратно домой, завалиться на диван и дальше смотреть телевизор.

      Спуск, выбранный Чонгуком, не отличался крутостью, в отличие от предыдущего, где, помимо каменистой дороги, усложняющей проезд на велосипеде, также немаловажным было вовремя завернуть направо, чтобы не угодить прямо в реку, поэтому, отдав предпочтение более лёгкому спуску, юноша решил обезопасить Чимина и тем самым освободить себя от вытаскивания чужого тела из реки. Спустившись вниз, сопровождаемый ветром, что раздувал свободную футболку и короткие шорты, Чонгук заметил слева, у огромной лужи, образовавшейся за время проливных дождей, небольшой табун пасущихся лошадей. Заворожённый красотой животных, подросток свернул с дороги, останавливаясь. В детстве ему очень нравились лошади.

      — Твою мать! — раздался вопль Чимина, что с характерным скрежетом ржавого велосипеда слетел вниз, своим криком раздражая слух лошадей и распугивая жеребят, спотыкающихся о собственные кривые, тощие ноги.

      — Что случилось? — раздражённо бросил Чонгук, неохотно отрываясь от разглядывания лошадей и оборачиваясь на голос. Юноша одарил Чимина нервной улыбкой, а после, не удержавшись, издал тихий хохот, уже давным-давно перестав удивляться, что у старшего вечно что-то не так.

      — Опять цепь слетела, — констатировал Чимин и спрыгнул с дедовского велосипеда. Он глянул на болтающуюся у заднего колеса цепь и обречённо вздохнул. — Не могу дальше ехать.

      — Этого и не требуется, — сказал Чонгук, по-тёплому улыбнувшись, и похлопал Чимина по плечу, подбадривая. — Приехали ведь почти. Пройдёмся немного пешком.

      До места, у которого парни, как правило, притормаживали во время прогулки, чтобы отдохнуть, оставалось совсем ничего: выйти к берегу и пройти вдоль него пару недолгих минут, поэтому Чонгук не смог придумать ничего лучше, как добраться до этого места, несмотря на велосипед, нуждающийся в ремонте, и возможные трудности на обратном пути домой. Идти пешком парню понравилось даже больше. Прежде всего, быть может, потому, что темп не столь быстрый, как если бы они неслись на велосипедах и даже не успевали толком рассмотреть, что их окружает. От того, что неторопливо вышагивал, ведя рядом с собой велосипед, у Чонгука было сильное ощущение, волнением разливающееся в животе, что тем самым он будто бы стал чуть ближе к природе, чему его с малолетства и учили родители. К примеру, парень мог подолгу разглядывать возвышающиеся над головой деревья, что на протяжении многих лет стоят, как ни в чём не бывало, сбрасывая и обновляя листья от сезона к сезону. Больше этого Чонгуку нравилось вслушиваться в ненавязчивое пение птиц, сливающееся с мелодичным шорохом сочно-зелёной листвы, раскачивающейся от лёгкой щекотки по-летнему тёплого, мягкого ветра. В такие моменты Чонгук, разинув рот, точно ребёнок, запрокидывал голову, задерживал дыхание, словно в бассейне на время, вслушиваясь, и невольно задумывался о чём-то своём, далёком от деревенской жизни, меланхоличной и несуетливой.

      — Здесь слишком хорошо, чтобы уезжать, — сладко протянул Чимин, голосом своим заглушая шум от слетевшей цепи старого велосипеда, волочащейся по земле и притоптанной траве.

      — Здесь? — усмехнулся Чонгук, очевидно, нарочно переспрашивая.

      — Ну, в деревне... — замялся парень, не находя слов, и, поймав выпытывающий взгляд младшего, прибавил вполголоса: — Здесь, то есть рядом с тобой.

      — Так-то лучше, — прошептал Чонгук и улыбнулся, подмигивая, будучи полностью удовлетворённым ответом старшего.

      — Вредный, — буркнул Чимин в сторону младшего и закатил глаза, отражая его улыбку.

      — Почему заговорил про то, что нужно уезжать? Родители в город вызывают? — спросил Чонгук, отведя взгляд в сторону, на реку, на парящих над водной гладью крикливых чаек; его голос звучал более чем расстроенно, подавленно, и Чимину это было слышно.

      — Нет, пока что нет, — ответил он. — Разговаривал с мамой. Они собрались ехать на озеро сегодня.

      — Тоже хотел поехать? — нахмурился Чонгук. — Может, стоило?

      — Нет, — успокоил его Чимин, улыбнувшись уголком губ. — Чего я там не видел? Много раз ведь был.

      — Здесь ты тоже не впервые, — уточнил Чонгук, нарочно акцентируя на первом слове. — Разве это не одно и то же?

      — Вообще-то, нет, — тут же выплюнул Чимин, вспыхнув, и смерил младшего тяжёлым от злости взглядом, велев замолчать. — Хватит бесить меня.

      Пахло свежей травой, как после летнего грибного дождя, но это была иллюзия — со стороны бурной реки веяло прохладой, смешавшейся с запахом тины, что разносилась по берегу вместе с ветром. От неспешной прогулки на душе Чонгука воцарили безмятежность и спокойствие, подаренные Чимином. А его колени, ослушавшись, дрожали, почти подкашиваясь. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

      — Ива всё стоит, — заметил Чимин, даже немного удивился, давно не бывав на набережной.

      — А что ей будет-то? — издал смешок Чонгук и остановил велосипед, ставя его на подножку.

      Их место представляло собой небольшой островок со старой ивой, расположившейся на самом его краю, корнями удерживаясь за клочок земли, но всем своим стволом и ветвями тянясь к водной глади. У основания дерева раскинулась крошечная полянка, спрятанная от солнца ветвями. Чонгук подарил улыбку Чимину и тот словил её глазами. Убаюкивающая песня реки, отдалённые крики птиц, тихий шелест могучей ивы, безостановочное жужжание полевых жуков и пчёл, опыляющих давно расцветшие цветы, что источали лёгкий аромат, смешавшись с травой, — всё, что можно было увидеть, услышать и почувствовать в тот понедельник позднего июня.

      — Неплохое место для пикника, — констатировал Чонгук.

      — Идеальное, как по мне, — сказал Чимин и, сунув руки в карманы шорт, многозначительно пожал плечами.

      Стянув резиновые сланцы с ног, Чонгук оставил их рядом с велосипедом и двинулся в сторону реки, ступив на согретую солнцем землю, не огрубевшей кожей чувствуя прохладу и влагу травы. Подросток расплылся в счастливой улыбке, тихо смеясь, потому что ощущал, как трава играючи щекотала его босые ступни. Вода поднялась, казалось, на несколько сантиметров, скрывая прежний берег и своевольно очерчивая новую линию поперёк растущей зелени. Чонгук вытянул ногу и на пробу окунул её, пальцами рассекая шумно и быстро протекающую воду, что словно куда-то спешила. Набравшись смелости, юноша прошёл чуть вперёд, оказываясь двумя ногами в воде по щиколотку, и почти сразу же выскочил с громким шипением.

      — Ледяная? — предположил Чимин и вздёрнул брови.

      — Хочешь помочить ноги? — пропустив вопрос, спросил Чонгук и глянул на старшего через плечо, расплывшись в недоброй улыбке.

      — Ещё чего, — отрезал светловолосый парень и сделал пару шагов назад, тем самым подтверждая собственные слова. — Зная тебя, уверен, ты точно толкнёшь меня, и в воде окажутся не только мои ноги.

      — Как хорошо ты меня знаешь, оказывается, — усмехнулся Чонгук, а после повернул голову к воде, наслаждаясь шумом быстрого течения.

      — С детства ведь неразлучны, — спокойно пояснил Чимин и пожал плечами, не найдя в этом ничего удивительного. — Разве это странно?

      — Я ожидал услышать кое-что другое, — выдохнул младший с очевидной тоской. — Понимаешь, о чём я?

      — Не уверен, — вполголоса ответил Чимин, в недоумении нахмурив брови.

      Скрываясь от игривых солнечных лучей под одинокой ивой и глядя на неспокойную водную поверхность, Чонгук на минуту задумался об одиночестве и о Чимине. По правде говоря, подросток долгое время метался в сомнениях и, кажется, наконец-то остановился на том, что не стоит обманывать ни себя, ни другого парня, играя и притворяясь, что их связывают сильные чувства. Чонгук думал о том, что будет лучше, если он обманет себя и будет один, чем будет обманывать их двоих о несуществующей любви. Ему также казалось, что и Чимину было бы так проще, без этих рамок и чувств.

      — О чём ты говоришь? — напомнил о себе подросток более настойчиво, в упор глядя на притихшего младшего.

      На самом деле, до определённого момента Чонгуку было достаточно дарить своё внимание и получать то же в ответ, скрашивать одинокие ночи с человеком, для которого это не несёт в себе ничего, кроме как приятное времяпрепровождение с получением обоюдной выгоды. Тем более подросток знал наверняка, что в городе у Чимина есть парень по имени Юнги, который ему не безразличен, и что их связывают непростые отношения, не всегда выглядящие здоровыми. Однако, несмотря на это, Чонгук хотел попытаться понять Чимина и донести ему свою сущность. Юноша мечтал хотя бы на пару дней втайне ото всех убежать со старшим в поля, к зовущему горизонту, и провести время лишь вдвоём, но он уверен, что добился бы лишь непонимания и простого «зачем?».

      Со слезящимися глазами Чонгук всем корпусом повернулся к изумлённому Чимину, облитому солнечным светом, а после, не выдержав, подорвался с места и порывом циклона бросился ему в объятия. Он обхватил лицо старшего ладонями, утянул его в продолжительный поцелуй и целовал, целовал... Целовал его до блеска раскрасневшихся губ и беззаботной детской радости в тёмных глазах.

      Чонгуку в самом деле было достаточно целовать старшего в лоб, держать за руку, изредка лишь прося о поцелуях в шею, чтобы, уткнувшись в неё, вдохнуть запах чужого тела, смешанный с ещё держащимся на коже ароматом парфюма, и убедиться, что не забыл его. Поначалу подросток даже не думал о страстных поцелуях в постели, обнажённых телах, вплотную прижатых друг к другу и объятых общим секретом, интимных, тягучих, совсем не робких прикосновениях до боли в паху. Они попросту ему были не нужны. Чонгука интересовали немного кисловатые, немного сладкие поцелуи, незабываемый вкус которых юноша, вероятно, никогда не сможет забыть. Он был такой же незабываемый, настолько свежий в памяти, точно совсем недавно изведанный, подобно детским волнениям и непониманиям, мыслям, что ещё проскальзывали в словах и действиях Чонгука в виду его возраста, присущей ему неопытности.

      Но правда в том, что юноша не хотел всё так начинать. Чонгуку просто хотелось быть рядом. Именно поэтому он, казалось бы, ревностно следил, когда Чимин покажется в сети, когда тот был в городе, вдали от него, и страдал от мучительного томления, на глазах угасал, ожидая, когда парень наконец-то приедет в деревню. А отпускать его обратно в город было ещё тяжелее. Чонгук чувствовал, словно разрывался на части всякий раз, когда Чимин уезжал, и совершенно не понимал, что с ним происходит. И со старшим он ни разу не говорил о своих чувствах, обещая, что будет страдать в одиночку, не обременяя того своими чувствами, не навязываясь, вне зависимости от того, что у него сердце по швам расходилось каждый раз, когда он видел на включённом экране мобильника Чимина имя Юнги или случайно становился свидетелем их телефонного разговора. В такие моменты Чонгуку хотелось лишь закричать во весь голос: то на себя, то на Чимина; но он продолжал молчать. Ведь если Чонгук закричит, его дружбе с Чимином придёт конец.

      — Что с тобой? — прошептал старший сразу же после того, как слегка толкнул раскрытой ладонью младшего в грудь, и тот отстранился, почувствовав укол вины.

      — Ничего, — пробормотал Чонгук, облизывая губы, и пожал плечами. Не решившись встретиться взглядами с Чимином, он наспех надел сланцы и убрал подножку велосипеда. — Пойдём обратно. Мне уже домой возвращаться нужно.

🍃

      Сопровождаемый полумесяцем и первыми звёздами, Чонгук подъехал к осевшим воротам бабушкиного двора и спрыгнул с велосипеда, краем уха слыша глухие звуки разгоревшегося веселья, что доносились со стороны дома и летней кухни: въедающаяся музыка начала двухтысячных годов вперемешку с радостно-восторженными голосами, звучание которых лишь отдалённо напоминало что-то знакомое. Подогретый волнением от долгожданной встречи и подростковой горделивостью, не допускающей несдержанность, юноша толкнул калитку и завёл велосипед во двор, оставляя его на подножке у ворот, а после двинулся к времянке с поднятой вверх головой, придавая своему виду важности.

      По пути к летней кухне Чонгук засмотрелся на вишнёвый закат, виднеющийся из-за сарая и его покатой крыши, и ощутил то тепло, что характерно только летним вечерам, когда зной полностью спал, а прохладный воздух всё ещё пронизан небольшим жаром почти полностью спрятавшегося за горизонтом солнца. Из окон времянки нескончаемым потоком лился тёплый свет, ложащийся на бетонную дорожку и старую яблоню, посаженную ещё в те года, когда Чонгука и в помине не было. Мягкое свечение из окон ненавязчиво напомнило подростку, что это действительно тот дом, в котором он рос. В тот вечер, казалось бы, ничем не отличающийся от других таких же летних вечеров, воздух пах, как сад бабушки и как её привычное обещание прежде, чем Чонгук уйдёт спать, приготовить на завтрак то, что ему хочется. С каждым новым шагом юноша стал замедляться, на ходу придумывая отговорки, почему он не хочет идти ко всем. Даже успел шугануть соседского кота, проходя мимо, что, кажется, просто наслаждался теплом, как и он сам.

      Снаружи, перед летней кухней, была разбросана обувь. Да так много, что подросток даже растерялся, куда деть свои грязные, запылившиеся от степной дороги резиновые сланцы. Он неловко сбросил их с себя и прошмыгнул внутрь, придерживая отодвинутую в сторону занавеску. В крохотной комнате, где стоял обеденный стол, кто-то, кажется, замолк и даже затаил дыхание, ожидая, когда подросток покажется в дверном проёме. А в это время у умывальника крутилась бабушка, что-то намывая. Только в следующее мгновение Чонгук заметил, что это был фрукт. Сладкая дыня, на вид, очевидно, покупная, хорошо лежащая в пожилых руках, продавалась только в городе, на местном рынке, как раз неподалёку от вокзала. Всё это время бабушка тщательно мыла овальной формы дыню, а платье, что она носила только по особенным случаям, сразу же бросилось в глаза, едва женщина всем своим корпусом повернулась в сторону дверного проёма, в котором застыл юноша. Это лишь в очередной раз доказывало, что гости, безусловно, уже приехали, хотя подросток, не сумев смириться с неизбежным, почему-то продолжал надеяться, что это не так.

      — Чонгук, — позвала бабушка, обращая на себя внимание внука и своим громким, грозным голосом оповещая, что к ужину присоединился ещё один человек. — Припозднился ты что-то. Хорошо хоть, что всё-таки приехал, — прибавила она, по-доброму рассмеявшись, и махнула рукой в сторону комнаты, где вовсю велось обсуждение. — Ну, давай, проходи к столу, с гостями поздоровайся. А я сейчас дыню порежу.

       Обречённо вздохнув, будто бы, наконец, смирившись со своей участью, Чонгук побрёл на негнущихся ногах к комнате и замер в дверном проёме, когда напоролся на взгляд тёмно-кофейных глаз, светящихся неподдельной радостью от встречи. Учтивая, на первый взгляд кажущаяся неловкой, улыбка, застывшая на чужом лице, вдруг пропала, не оставив ни единого следа, словно её никогда и не было. Юношеское тело задрожало подобно листочку, из последних сил цепляющемуся за родную ветвь дерева. Чонгук ощутил, как сотни бабочек стали пульсировать в животе, когда уголки вишнёвых губ, подёрнутые, по всей видимости, жиром жареного мяса, приподнялись, являя лучезарную улыбку, и он услышал хриплый, бархатистый голос, переходящий в непринуждённый и беззаботный смех, что даже не изменился. Будто в припадке, Чонгук судорожно бегал глазами по чужому лицу, по взъерошенным русым локонам, в то время как молодой мужчина остался сидеть на своём месте, закинув руку на спинку стула, и с подозрительной невозмутимостью разглядывать мальчишку. Честно говоря, Чонгук был напуган той необъятностью чувств по отношению к Тэхёну, вернувшемуся к нему спустя много лет.

      — Ты так возмужал. Даже не узнать, — восторженно пролепетала давняя приятельница бабушки, почти ничуть не изменившаяся с их последней встречи, несмотря на те годы, что успели пролететь, и тут же бросилась обнимать смущённого обилием внимания подростка. — В прошлый раз, когда мы приезжали, ты был ещё совсем мальчишкой. Таким маленьким, вечно недовольным, с пухлыми щёчками. Помнишь?

      — Думаю, что нет, — застенчиво произнёс Чонгук, бросив растерянный взгляд на сидящих за столом родителей и ещё нескольких родственников со стороны бабушки, всем свои жалким видом показывая испытываемый дискомфорт от смутно знакомой женщины.

      — Оно и понятно! Чонгук ещё ребёнком был, — вклинилась бабушка, вошедшая в комнату с тарелкой, на которой лежали ровно, аккуратно порезанные кусочки спелой дыни, а затем добавила с радостной, добродушной улыбкой, красующейся на лице, что тут же покрылось милыми морщинками в районе глаз и губ: — Кто хочет дыню? Вкусная-вкусная!

      Весь оставшийся вечер, сидя справа от отца и не поднимая головы, Чонгук чувствовал себя более, чем сконфуженно. Казалось, что, задень его кто-то случайно или с целью узнать, почему он такой бледный, подросток в тот же момент погиб бы.

      При виде Тэхёна, уже такого по-взрослому серьёзного и сдержанного, Чонгука оглушил хруст собственных рёбер, которые проломились под бешеным стуком сердца, ожившего и вспомнившего детскую влюблённость, утихшую много лет назад. Впервые Чонгук встретил Тэхёна незадолго до празднования дня рождения бабушки, что в середине августа. Тогда мальчишке вот-вот должно было исполниться десять, а Тэхёну было почти девятнадцать. В тот раз, тоже в летней кухне, юноша был представлен племянником тётушки Ким и назван новым другом Чонгука. Тэхён сразу же, едва завидев маленького мальчика, протянул к нему руки, зазывая крепко обняться подобно давним знакомым, соскучившимся, измотанным расстоянием, и ярко улыбался всем вокруг, когда ребёнок, отбросив стеснение, прильнул к груди взрослого парня и обхватил его руками поперёк талии. Маленький Чонгук, мягкий и скромный, не мог отвести взгляд от лица Тэхёна, касаясь его кончиками крохотных пальцев, и лишь изредка мальчик слышал слова, вылетающие из чужих уст. «Такой красивый», — раз за разом, точно в бреду, крутилось в голове Чонгука. Словно заворожённый, мальчишка глядел на растянутые в улыбке губы и следил за тем, как они шевелились, когда парень рассказывал о своей учёбе в школе и вежливо отвечал на вопросы о будущей профессии. Тэхён сверкал ярче летнего солнца, и маленький Чонгук, ослеплённый его светом, с искренним, свойственным детям, восторгом глядел на него. Во время того, когда взрослые обсуждали грядущий праздник и планы на ближайшие дни, Чонгук невольно уснул на руках у Тэхёна, периодически дуя губки и причмокивая, а иногда и вовсе пытаясь поудобнее улечься, испытывая неудобство от твёрдой поверхности чужого плеча, при том, что терпеть не мог засыпать на руках, даже у родителей.

      Маленький Чонгук помешался на Тэхёне: он уделял парню столько времени, сколько не тратил на что-либо другое, по пятам следуя за старшим. Каждый день мальчишка слышал очаровательный голос Тэхёна, его рассказы, казалось, обо всём на свете, пока тот держал его за руку, направляясь в магазин, чтобы прогуляться и заодно купить фруктовый лёд, сладкий, но вместе с тем охлаждающий в жаркий летний день, ведь милое, настойчивое желание мальчика действовало на юношу гипнотически. И каждый раз, витая где-то в облаках и совсем не слушая Чонгука, что-то лепечущего, пока провожал взглядом покидающее небосвод солнце, Тэхён любовался его миловидным личиком, с пухлыми щёчками, сладкими губами, блестящими от сладкого сока мороженого, заглядывая в большие глаза, что с любопытством и детской живостью глядели вперёд, отпечатывая розово-персиковый закат. Тэхён любовался Чонгуком, словно по-новому изучая, а после, спустя пару недель пребывания в гостях у семьи Чон, на одном дыхании пролепетал: «У тебя что-то на лице», а затем, ловя наивное, доверчивое «что?», ответил: «Моя любовь к тебе», улыбаясь своей привычной улыбкой, выражающей всё то тепло и заботу, что хранил в себе, и вытер перепачканный нос хлопающего глазами мальчика.

      После долгих посиделок, пропитанных запахом вкусной еды и разговорами о днях минувших, Чонгук выскочил на улицу, чтобы проветриться. Потягиваясь на ходу, Чонгук остановился перед гаражом и повернул голову в сторону бабушкиного огорода, обнаруживая, что по обыкновению закрытая поздно вечером калитка ни с того ни с сего была распахнута. Парень прищурился, замечая сгорбленный силуэт на деревянной, чуть прогнившей лавочке, приставленной к летнему душу, и поймал мелькнувший в темноте огонёк. Очевидно, это был Тэхён.

      Оглянувшись на времянку, где ещё остались бабушка и тётушка Ким, меж собой громко переговаривающиеся и гремящие посудой, Чонгук пожал плечами и направился в сторону огорода. На мгновение юноша вернулся в далёкое детство, когда он любил наблюдать за взрослыми, не выдавая своего присутствия, как партизан, скрываясь и подслушивая. Даже в этот раз, притаившись в тени сарая, Чонгук, как и когда-то в детстве, молча смотрел на молодого мужчину, пока тот курил свои сигареты, всюду пуская злой дым. И как бы сильно подросток ни любил этот удушающий запах, заполняющий лёгкие своим ядом, ему нравилось быть в тумане, таком же загадочном и недоступном, как и сам Тэхён, если он исходил из родных уст. При лунном свете и сиянии далёких звёзд, мерцающих в сине-чёрном небе, очертания силуэта стали более чёткими и явными глазу. Затаив дыхание, боясь выдать себя, Чонгук заскользил влюблённо-восторженным взглядом по изящному профилю чужого лица. С длинных, пушистых ресниц, обрамляющих глаза, слетали крошечные пылинки и кружились в дыму, двигаясь в неизвестном танце. Закинув ногу на ногу, Тэхён вздёрнул подбородок и опёрся спиной на самодельный душ, выдыхая дым куда-то в небо. В своих тонких, аккуратных пальцах он зажал тлеющую сигарету, от которой и исходил тот самый огонёк, что увидел подросток, покинув времянку.

      — Не знал, что ты куришь, — подал голос Чонгук, с глупым бесстрашием выдавая своё укрытие, и обратил на себя внимание молодого мужчины, тут же расплывшегося в сдержанно-уставшей улыбке.

      — А ты, я смотрю, себе не изменяешь, — прохрипел Тэхён отстранённо и сделал очередную затяжку, после чего склонился над бетонной дорожкой и затушил сигарету, прибивая бычок носком своего шлёпанца. — Подкрадываешься и подсматриваешь, прям как тогда, в детстве. Маленький шпион.

      — Не маленький, — огрызнулся Чонгук, глядя сверху вниз на старшего со сложенными на груди руками.

      — Точно, прости, — бросил Тэхён вдогонку, виновато улыбаясь, и повторил тихо, будто для самого себя: — Не маленький.

      С чутким вниманием прослеживая за тем, как Тэхён с шумным, в тишине особенно слышимым выдохом зачесал назад отросшие пряди волос, убирая их со лба, Чонгуку показалось, что он влюблён в каждое движение ловких пальцев, жилистых рук и плеч, в каждую лунку морщинки у глаз, когда уголки манящих губ поднимались, являя взору улыбку, оттенённую следами былой теплоты и нежности. В голове подростка проскочила мысль, что он влюблён и в эту отталкивающую сдержанность, отстранённость, напоминающую шипы прекрасной розы, не разрешающей себя коснуться, насладиться хрупкой красотой и тонким ароматом. Неравномерное биение сердца Чонгука в повисшей тишине, казалось, было слышно даже за несколько километров от бабушкиного огорода.

      — Разве я недостаточно вырос для тебя? — пробурчал Чонгук, смотря себе под ноги. Он закусил губу, ощутив, как щёки вспыхнули румянцем. — Теперь ты перестанешь относиться ко мне как к ребёнку? — и поднял полный твёрдости взгляд больших ореховых глаз на старшего.

      — Для меня ты всегда будешь малышом, Чонгук, — ответил Тэхён и по-доброму улыбнулся, видя перед собой уже не десятилетнего сопливого мальчишку, а взрослого парня, догнавшего его в росте и ставшего ещё более настойчивым в своих желаниях.

      На слова молодого мужчины, с корнем въевшиеся под кожу, Чонгук лишь горько усмехнулся. Впрочем, ничего другого подросток и не ожидал услышать. «Такой красивый, но такой предсказуемый», — проскользнуло в его голове, выбившись из роя прочих мыслей. Чонгук не стал отрицать, что былые чувства, детские и наивные, вернулись к жизни, напомнив о давно ушедших днях, но он бы никогда не отказался от них и ни за что в жизни не солгал, сказав, что не влюблён по уши в Тэхёна. И парню ничуть не жаль, что теперь он может подойти к старшему и лично сказать о своих переживаниях и волнениях, терзающих его влюблённое юношеское сердце. Чонгук готов засыпать Тэхёна словами о любви, атаковать ими и дать ему возможность быть полностью накрытым этой волной нежности, влюблённости и всех тех чувств, которые подросток хотел бы отдать. И Чонгук солгал бы, если бы сказал, что не соскучился по Тэхёну за те долгие семь лет, что успели пройти.

      — Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться завтра и поесть фруктовый лёд? — предложил юноша с загадочной улыбкой на лице, не оставшейся без внимания старшего. — Как раньше.

      — Как раньше, — довольно хмыкнул Тэхён, смакуя слова. А получится ли?