в земле, под стеклышком.

Сейчас он скажет: «А ты вообще кто?» и посмотрит на Минхо в упор, хотя до этого — лишь украдкой, но все эти его игры в гляделки, с помощью которых он пытался изучить гостя, были уморительными и очень-очень заметными.

— А ты вообще кто? — и вот он обращает свой взгляд, друзья за столом хмыкают, хихикают и замолкают, давая Минхо возможность представиться.

Минхо делает вдох. Этот момент всегда был такой волнительный и даже сейчас, спустя десятки раз, у него замирает сердце. Ли хмыкает и поднимает голову на Джисона, с интересом чуть наклонившегося к незнакомцу.

Минхо бы ответил: «Твоя судьба. Твой злой рок», но произносит он обычное и такое заурядное:

— Мы с Хенджином однокурсники. Меня Минхо звать.

Во всем его взгляде, устремленном на незнакомца, в застывшей неестественной позе чувствуется напряжение. Джисон никогда не любил новые знакомства. Джисон не любил, когда в круг его друзей внезапно вторгается кто-то новый и, ну, с первого взгляда совсем не дружелюбный. Поэтому Минхо чувствует напряжение, исходящее от Хана, — сейчас-то уж точно он может это различить. Джисон тише, чем обычно.

— Ага, — встревает Хенджин. — Минхо мне попался в пару на курсовой проект и пришлось с ним разговаривать, — улыбается, смотря на Ли. — Это он только с виду такой напыщенный высокомерный ублюдок.

— О тебе могу сказать то же самое, — хмыкает Минхо, стреляя взглядом в однокурсника.

— Но на самом деле он хороший парень. Без напряга, Джисон, — и Хенджин прикасается к руке друга, чуть сжимая ее и как бы выводя Джисона из оцепенения. А тот не то чтобы перепугался — скорее принял выжидательную позицию: что за человек-то такой, ваш Минхо?

И все оставшееся время в сторону Ли даже не смотрел, предпочитая смеяться с Хенджином и наперебой переговариваться с Чанбином. Минхо уже не требовалось его изучать, что-то откладывать в своей памяти, все было ясно как день, но странное дело: пленку зажевало на одном моменте, а Минхо это не раздражало. Минхо вообще каждый раз приходил именно за этим. Каждый гребаный раз.

Ребята заглядывают во время рабочего перерыва Джисона, и все это время он проводит с друзьями, ну, и с новым знакомым. Перекусывает картошкой, почти не смотрит, макает ли вообще ее в соус, и если не макает — этого даже не замечает и, пожевывая картошку, слушает Хенджина. В нетерпении вставляет свои реплики — Джисон, конечно, уважает собеседников и все такое, но по-другому попросту не может. Ему дай волю поболтать с друзьями — он и не заметит, как закончился рабочий день, не то что перерыв.

Жует картошку даже без колы или кофе. Минхо хотел бы ему заказать напиток, но знает, что Джисон сильно сконфузится, поэтому не рискует. У Хана голова все время повернута в сторону, а на Минхо, сидящего напротив, он вообще не глядит, как будто и нет его, не существует. Минхо не обижается. Он вообще никогда не обижался на Хана.

Поэтому Ли может вновь поглядеть на эти очаровательные щеки. Сколько раз он целовал их — ни счесть, сколько раз утыкался носом в его скулу, шепча самозабвенно «Люблю, люблю, не могу, люблю», будто хотел, чтобы кожа Джисона впитала эти слова иль они отпечатались на этих щеках.

— Обед вообще-то закончен, Хан! — кричит тетка, и Джисон резко подрывается со стола. Шустро убирает салфетки, упаковки от бургеров на поднос и, кинув: «Ладно, ребят», убегает.

Это была их первая встреча. Совершенно нелепая — потому что Джисон не умел быть дружелюбным и открытым с незнакомцами. Но Хан тогда все равно запомнил того парня по имени Минхо и потом ожидал встречи, хоть и не хотел ее (ага, противоречиво звучит: в этом весь Джисон). А Минхо… Минхо запомнил точно. И с того дня, когда Хенджин пригласил друга прогуляться после пар, встретиться с друзьями да заглянуть на подработку к Хану, Ли впредь думал только о нем. А этот день стал самой настоящей точкой возврата.

День был пасмурный. Врубив музыку в наушниках и засунув покрасневшие руки в карманы, он отправился в общежитие. Хорошая это была комната, Минхо был рад, что такое место отвоевал.

На душе не осталось ничего, ну, то есть вообще. Это состояние, когда Минхо переживал моменты разлуки с Джисоном, напоминало ему спячку. Или сравнить это хотелось даже вовсе не со сном, а с самым настоящим кататоническим ужасом. Скоро встреча с Джисоном, скоро — и нужно дожить до этого момента, но по ощущениям даже дышать становилось тяжелее.

Минхо лег на кровать, лицом к окну, там открывался вид на верхушки деревьев и серое небо, внизу же простирался парк со скамейками, принадлежащий кампусу университета. Минхо лег в том, в чем ходил по улице — в брюках и толстовке, ладно еще куртку снял. И уткнулся в серое-серое небо, которое по ощущениям абсолютно никогда не прояснится. И хоть это невозможно, и однажды солнечные лучи пробьются сквозь толщу плотных грязных облаков, Минхо ждал бесконечно долго. До отвращения.

В эти моменты его выворачивало наизнанку.

Прости меня, Джисон. Я мог бы с тобой и не встречаться никогда и отказаться погулять с Хенджином после нудных пар, чтобы развеяться, и просто пойти в общежитие да уткнуться в домашнюю работу к очередному учебному дню. Но, прости меня, мой милый,

я вкусил этот запретный плод. И теперь, зная его вкус, едва ли я смогу стерпеть и не попробовать.

Вторая встреча случилась очень скоро. Минхо помнил прошлого себя, который по-настоящему был заинтересован в этом молодом человеке. Минхо помнил, как собирал вещи в рюкзак, и изнутри его что-то подгоняло как можно быстрее складывать вещи, как можно быстрее одеться, выбежать на улицу пулей и втиснуться в тачку Чанбина. Но он упорно боролся сам с собой и делал вид, что его ждут обычные, ничем не примечательные выходные. Он собирался так, будто собирается на очень нудную лекцию, которую поставили внезапно, в выходной день, да еще и по зачетной, а не экзаменационной дисциплине.

Но Минхо хотел. И отчасти даже жаль, что парни желали встретиться с ним и узнать нового знакомого получше, а Минхо хотел узнать одного лишь человека — не получше, не глубже. А полностью. Достать до потёмок его души, вывернуть наизнанку, вытряхнуть из него все секреты, детские обиды, горести жизни.

Минхо, конечно, знал, что выходные намечались самые волшебные.

Ощущение в ту ночь посетило такое, будто они празднуют Рождество. И, знаете, такое Рождество, которое в детстве, когда ощущается оно особенно волшебным. Когда рад любой мелочи, но больше всего — подаркам и тому, что можно не спать всю ночь.

— Посмотрите на него! Идет вразвалочку, как будто в магаз за сигаретами пошел, — Хенджин повернулся к задним сиденьям и уставился на Минхо.

— А вы ожидали, что я со всех ног побегу? Много чести, — как обычно съязвил Минхо. Сейчас он мог сказать что-то иное, но успешно отыгрывал роль там, где еще нужно отыгрывать.

— Если б меня позвали выпить, я бы со всех ног побежал. Босой. Возможно, в одной штанине, — серьезным тоном проговорил Чанбин. Он был за рулем.

Парней этот ответ повеселил. В машине был еще Джисон — он сидел сзади, то есть рядом с Минхо. Этот момент был одним из любимейших в воспоминаниях Ли. По той причине, что Джисон вел себя совсем неловко и глупо. Находясь рядом с Ли, он делался беспокойным, но старался много шутить и заглушать свое волнение громким смехом. Нет, все это было не потому, что Джисон пытался показаться кем-то иным, а потому, что попросту не умел себя вести с новыми знакомыми.

— Тебе срочно требуется выпить, пацан, — сказал Минхо. Джисон только фыркнул, хотя предельно ясно понял, на что намекает Минхо.

В тот день и в последующие выпивали они дома у Чанбина. У него была своя хата да такая теплая и уютная, что не хотелось уезжать, а только лишь пристроиться где-то на диванчике и уснуть вечным сном, пережидая топот толпы неудач. И пить, и болтать, и готовить закуски в ней было очень классно и как-то по-особенному. После они устраивались в беседке в лесу, но даже это не сравнилось бы с классным домом Чанбина. Вопреки всем стереотипам о богачах, дом был небольшой и особым убранством не отличался, а вот в царящем беспорядке был некий уют. И странное дело: в тот момент Минхо увидел этот дом изнутри впервые, но уже тогда понимал, что все на своих местах и беспорядок совсем не раздражал. И Чанбин в этом доме был такой… правильный. В тот вечер вообще все паззлы в голове Минхо сложились. Он понял, что отныне и навсегда то, ради чего он все это время жил, была встреча с Джисоном. То, что было до — оно необходимо, конечно, но вдруг так померкло и стало серым. В самом деле. Живешь ты себе и думаешь, что тебе вроде почти всего хватает, а чего не хватает — того обязательно добьешься. Но при встрече с тем самым человеком недоумеваешь — и как я мог дышать все это время.

В хаосе и шуме — с включенной музыкой и постоянными разговорами — они сготовили мясо на шпажках (ну, как сготовили, просто купили готовое сырое да пожарили — такую еду испортить — надо уметь), сделали рулеты с ветчиной, сыром в лаваше да порезали на куски. Есть не хотелось, это все было просто, чтобы алкоголь всасывался как можно медленнее, а беседы были как можно веселее и непринужденнее.

Осень-похмура за окном, кажется, очень негодовала от их теплого общения и зарядила дождем по окнам, но от этого стало как-то даже лучше. Минхо нравилось, что в этой компании, выпив, никто из пацанов не начинал заедаться и дебоширить. Все было так спокойно, весело, откровенно.

Алкоголь действовал на Джисона благостным образом: к Минхо он смягчился и стал даже болтать с ним. Ли слушал его, подперев щеку рукой, смотря в поблескивающие хмельные глаза. Джисон на самом деле был крайне разговорчив и весел со своими, да и вообще слетал с катушек.

Минхо его взглядом испытывал. У Ли это хорошо получалось — очень многие жутко смущались или, наоборот, реагировали негативно, но Джисон был из тех, кто посреди:

— Че ты на меня пялишься? — и щеки красные: то ли от взгляда, то ли от алкоголя в теплой отапливаемой комнате. — Ну, в самом деле, перестань. Я уж не знаю, чего думать.

— А чего думаешь?

— Что у меня козявка в носу или кожура помидора в зубе застряла.

Минхо от такого откровения засмеялся.

— Неправильно думаешь: все у тебя с лицом в порядке. Даже очень.

Джисон отшутился, мол, «Пацаны, ко мне тут уже яйца подкатывать начали», а Минхо сказал только «ага-ага», чем еще больше Джисона смутил. Он как-то притих, а потом стал еще громче, чем обычно, как бы пытаясь свою неловкость заглушить.

Вечером они выбежали на улицу, румяные и разгоряченные. Включили музыку и зачем-то принялись играть в догонялки как мальчишки, хотя были студентами с работой, горой проблем и неудавшимися отношениями за плечами. От бега стало еще жарче, но когда наступила очередь Минхо ловить пацанов, он дотронулся до Джисона, точнее, до его руки, и она была холодная.

— Теперь ты водишь, — сказал Минхо.

В этот раз, в отличие от самого первого, сердце не трепетало как птичка, но Минхо вновь дотронулся до его руки и испытал то самое тревожное счастье, какое доставляет влюбленность.

— У тебя руки такие холодные, — проговорил Минхо и потянул их к своему лицу.

— Ну, чего ты делаешь, — с каждым сказанным словом голос Джисона исчезал, и вскоре парень совсем затих. А когда Минхо приложил их к своим разгоряченным щекам да сжал горячими руками его руки — от Хана вообще ничего не осталось. Парни с противоположной стороны дома ждали, когда Минхо прибежит и примется их догонять, но он не спешил, потому что тут дела были поважнее — холодные руки Джисона.

И Хан ему разрешил. Остановился вместе с ним на эти секунды абсолютного счастья и невесомости — может быть, весь мир тоже застыл, а планета Земля перестала крутиться вокруг своего светила. Все вмиг стало совершенно другим.

— Вот я и поймал тебя.

Минхо улыбнулся. И убежал — теперь Хан водил и ловил парней.

Набегавшись, они гурьбой завалились в дом. Была совсем ночь, но впереди выходная суббота, и только у Джисона вечерняя смена в кафе, но «к тому моменту я оправлюсь, я обещаю, пацаны». Пить уже не хотелось — тошнило, и они шутили, что постарели, хотя каждый знал, что на один вечер стал мальчишкой. Минхо понимал, что этот Джисон перед ним — вовсе не Джисон двадцати двух отроду лет, а, может быть, четырнадцати или пятнадцати — сумасбродный пакостный мальчишка.

— Последний тост и последний бокал — просто так, за то, что мы такие классные. А я вообще лучше всех, — и Хенджин поднял кружку мартини (угу, кружку, потому что два единственных бокала разбили и долго ползали по полу, убирая мелкие осколки).

Минхо придвинул свою руку к руке Джисона. Положил поверх — осторожное, чтобы не спугнуть этого маленького взбешенного воробушка, но Джисон все равно вздрогнул, однако не одернул. Минхо поглаживал тыльную сторону джисоновой руки пальцами нежно-нежно и так трепетно-волнительно, будто ему единственному из всех посетителей предложили прикоснуться к драгоценному экспонату.

В этой ночи было волшебство. Потому что Джисон лежал рядом с ним, повернутый лицом к лицу. Он давал гладить себя по щеке, проводить подушечкой большого пальца по губам. Он давал эту возможность насладиться собой, потому что уже тогда знал, что для Минхо стал всем миром.

Все случилось позже. Ли не спешил, потому что ожидание близости чем мучительнее, тем фееричнее аукнется позже. И в эту ночь даже не прикоснулся своими губами к губам Джисона. Они заснули.

Утром неловко пересеклись в ванной — когда Минхо выходил из душа, приведя себя в порядок после попойки, а вот Джисон только проснулся, помятый и совершенно взлохмаченный. Челка стояла и, кажется, пыталась уловить связь с космосом (теперь было понятно, почему Джисон такой странный мальчишка не от мира сего). Он сделал шаг в сторону, давая Минхо выйти, но тот приблизился сам — скользнул по локтю и норовил прикоснуться к талии и прижать его к себе. Джисон оттолкнул:

— Да отстань ты, — и голову опустил, скрывая взгляд.

— Почему?

— Потому что у меня изо рта воняет и еще у меня похмелье. Может, я хочу перед тобой и получше выглядеть, а? — он нервно усмехнулся и оттолкнул Минхо. Тем не менее это совершенно не оказало на Минхо негативного влияния. Даже наоборот.

Настроение было такое, будто выросли крылья, и хочется взлететь да парить над землей самозабвенно, только лишь сдерживают тяжелые кандалы. Вот так. Минхо не терпелось вздохнуть свободнее.

Он выяснил у Хенджина, по каким дням Джисон работает. Оказалось, что рабочий график у парня ненормированный, но Хенджин обещал тихонько сообщать, когда у его друга намечаются смены. И захихикал в привычной этой его манере. Довольная светлая моська и глаза с прищуром.

Впрочем, Джисон и на работе выглядел помятым. Оттого, что бегал меж столов без конца, разносил заказы и собирал их тоже. Он поначалу Минхо не заметил — так глубоко вошел в этот рабочий поток, что не взглянул на гостя и привычно достал блокнотик:

— Что будете заказывать?

— Чуточку вашего внимания, — сказал Минхо. Ему нравилось из раза в раз наблюдать, как округлялись от удивления его глаза. Джисон был очень эмоциональным — как раз этого не хватало Минхо, и он очень жадно поедал реакции и чувства Хана.

Джисон на секунду замер, затем, собравшись с мыслями и засунув блокнотик за пояс, проговорил:

— Я не скоро освобожусь. У меня типа работа и все такое. Денежка зарабатывается. А ты у меня тут внимание заказываешь.

— Я могу подождать.

— Наше кафе, как тебе наверняка известно, до одиннадцати работает.

— Я могу подождать сколько угодно.

Джисон фыркнул. Улыбнулся. Еще раз фыркнул, как будто пытаясь смахнуть эту непрошенную улыбку. Минхо улыбнулся ему в ответ, чем только смутил Хана. Тот буркнул: «Все, я работать пошел» и вновь между столами ловко прошмыгнул к кухне.

Ожидание не казалось мучительным и сейчас, потому что Минхо наблюдал. Он наблюдал, как Джисон бегает по залу, берет заказы, общается с посетителями, пытается устранить недопонимание своей доброжелательной, но немного вымученной улыбкой. Как заметив на себе взгляд Минхо, резко становится неуклюжим и врезается в стол (чуть не роняет чайник с кипятком).

Ожидание казалось мучительным только когда Хан был далеко. Тогда весь мир скорбел о том, что Минхо упускает каждую минуту. Если проходил день, мир заливался слезами отчаяния. Минхо не скорбел. Он просто будто бы застывал.

— В самом деле, мог бы и подойти попозже, а не ждать все пять часов, — пробурчал Джисон, надевая поверх свитера куртку и закидывая рюкзак на плечо. Они вышли из кафе, Минхо вдохнул холодный осенний воздух.

— Было увлекательно наблюдать.

— А мне-то как увлекательно знать, что ты наблюдаешь.

— Ты не обижайся.

— А почему это я не должен обижаться? — нарочито сердито проговорил Хан. Они медленно шли в сторону парка.

— Да потому что ты сам виноват.

Минхо его реакция забавляла. Так хотелось делать его удивленным или напряженным, или сердитым, каким угодно.

— От тебя картошкой фри пахнет, — сказал Минхо.

— Ну и что? Ты не знаешь, где я работаю? — возмутился Хан.

— Да я не об этом, мне нравится. Я люблю картошку.

— Придурок.

От него веяло наивностью, но не такой, которая раздражала — бывают люди, что живут в розовых очках и не хотят воспринимать убогую реальность. От него было другое ощущение — как будто свет прямо изнутри. Как будто солнечный день летом у бабушки на каникулах.

— Ты в общаге живешь?

— Угу, а что? Ты тоже вроде.

— Да так. Трудно будет наши тайные встречи организовывать, — Минхо остановился и повернулся к Хану, глядя бесстыдно в его глаза. Хан попытался избавиться от смущения, высказав свое «пф» и усмехнувшись.

— Пожалуй, да. Трудно. Но ты уж постарайся, если ты та-ак хочешь, — ответил Хан, будто пытаясь Минхо переиграть. Ли только усмехнулся. Затем оглянулся по сторонам — в темном парке не осталось никого, только фонарный свет неподалеку был немым свидетелем развернувшейся сценки, которую они оба успешно разыгрывали.

Минхо приблизился и поцеловал Хана в его тонкие раскрытые губы. Получилось неожиданно, и Хан еще больше раскрыл рот, издав приглушенное «ах», а Ли только воспользовался моментом да отклонился в сторону, настойчиво углубив поцелуй. Джисон как будто пришел в себя и ответил запоздало, но не менее сладко было все это и даже в какой-то мере так только лучше — в любви нет места идеальному. Она должна быть индивидуальной и порой совсем некрасивой, но честной и искренней. В этом вся суть.

Минхо проводил его до общаги, но вот расставаться совсем не хотел. В первый раз и последующие в тот вечер он заставлял Хана наматывать все больше кругов вокруг здания.

С каждым, сука, разом Минхо становился все голоднее и жаднее. Он становился капризным ребенком — даже зная, что Джисон немного замерз, он не мог его отпустить, просто физически не мог, ему было от скорейшего расставания так тоскливо и так гадко, что хотелось до последнего оттянуть этот момент, а потом, когда общежитие закроется, сказать: «Ох, какая жалость» и снять на последние деньги комнату да уснуть вместе с ним, разморенными в тепле.

Любовь эта была идеальна в своей неидеальности. Оттого так было горько в конце ее истории — слишком фатально и жестоко настолько, что не хочется верить в бога. И хочется вернуться назад. Раз за разом.

Минхо думал, что проблема только в этом.

Судьба не любит, когда идеально. И Бог тоже. Они играют вдвоем в свои игрушки и разрушают то, что создали.

«Что я должен понять?»

«Что я упускаю?»

Возвращаясь в прошлое, кажется, уже в тринадцатый раз, он задавался этими вопросами, на которые не находил ответа.

— А где твой сосед? — спросил Джисон, стоя на пороге и не решаясь войти. Минхо стоял позади и, кажется, знал, какие мысли крутятся в его голове. В голосе Хана было столько неуверенности во всем происходящем, во всем, что может произойти дальше, — кажется, он совсем не хотел быть за это ответственным. И не решался войти, сделать даже маленький шажок за порог.

— А ты этим так встревожен? — спросил Минхо, подходя ближе и произнося столь провокационный вопрос почти на ухо. Хан не ответил — оторопел, а Минхо в это время его подтолкнул вглубь общажной комнаты.

За окном снег падал. Комната была темная, небо затянулось плотным серым покрывалом. Снежинки садились на окна и подоконники и таяли — погода была плюсовая, оттого на улице было влажно и еще более зябко, а в комнате — тепло. Хан снял толстовку, оставаясь в футболке, и как-то совсем сконфузился, когда сел на кровать Минхо. Он вдруг сделался таким маленьким, прижал руки к туловищу и сгорбился.

— Чего ты боишься? — этот вопрос повис в тишине. Он требовался, как и требовалась тишина — Ли и рад был бы включить музыку, но нужно разобраться во всем. Выслушать и понять самого себя — чего ты боишься, Хан Джисон?

— Я боюсь, что это ненадолго. Я боюсь, что ты быстро ко мне сгоришь. Я боюсь, что я не такой, каким ты себе меня представляешь.

— Ты слишком много думаешь, — проговорил Ли. Он придвинулся ближе и положил руку на худое бедро Хана.

— Кто бы говорил.

— Что ты имеешь ввиду?

Хан все-таки взглянул на Минхо, нашел в себе силы сделать это.

— Глаза у тебя такие грустные, — Ли опешил. В прошлые двенадцать раз Джисон этого не говорил. Джисон точно не говорил это даже в первый раз, хоть память и утекала, но Минхо помнил этот момент точно. — Отчего такая тоска? Может, ты совсем не обо мне думаешь?

Хан был неправ: Минхо думал лишь о нем, а точнее о том, как спасти его. На тринадцатый раз Ли отчаялся и его вернуло в прошлое — как сам Минхо теперь думал — просто чтобы в очередной раз прожить эти моменты рядом с Ханом. Его личный рай и ад. Рай — потому что вновь рядом с ним; ад — потому что Минхо знал неизбежную концовку этого фильма.

Минхо тихо засмеялся:

— Просто слишком часто думаю о том, что ты можешь исчезнуть, — в этой фразе не было ничего смешного, но смысл ее мог понять только сам Ли Минхо. Хан же попытался найти ответ в его глазах, но совсем ничего не понимал — Минхо оставался для него загадкой. — Ну, иди сюда.

И он придвинулся вплотную и обнял Джисона за узкие плечи. От Джисона — Минхо бы поклялся — веяло холодом могильных плит, но раньше он этого совсем не замечал. Ощущение было, что он умрет уже скоро.

Минхо уложил его на кровать и посмотрел в глаза: Хан сначала отвел взгляд, а затем вовсе закрыл лицо рукой. Ли тронул его сначала осторожно, положив руку на грудь, но, не встретив сомнения в глазах, опустил ее ниже и нырнул под футболку. Ногтями провел по ребрам — Джисону стало щекотно, и он улыбнулся, но тут же смутился, вспомнив, что они лежат на кровати и вроде как собираются вскоре заняться сексом.

Хотелось притрагиваться вновь и вновь — и Джисону тоже. Вскоре он справился со смущением первой близости и прильнул к голому торсу Минхо своим. Джисону стало тепло, но он ощущал, что вскоре из его грудного жерла забьет огонь и обожжет их обоих и выжжет дотла эту комнату, и умрут они вместе, обугленные, но прильнувшие друг к другу. Ничего страшного. Это даже хорошо. Он выдохнул — стало легче. Минхо юркнул рукой под нижнее белье и прикоснулся ко вставшему члену, но тут же вытащил ее, заставляя Хана изнемогать от зуда и желания.

Ли не стал его долго дразнить: изогнулся, потершись о его пах своим через нижнее белье, и Джисон заныл. Минхо стало интересно, насколько горячи его щеки, и расцеловал их множество раз.

Раз за разом Джисон становился совсем другим наедине с Минхо, в кровати — просящим, молящим, задирающим задницу как можно выше. Его член просил уделить внимание, и Минхо с остервенением удовлетворял это желание — он обсасывал его и сжимал в своей сильной руке. И Джисону, и Минхо было все мало — и хотелось еще больше, чего-то несбыточного.

Минхо шлепал его по заднице и она становилась красной, он проводил своим влажным членом меж ягодиц, а Джисон ныл и скулил: «пожалуйста-минхо-я-хочу». И Минхо исполнял его мольбы и наполнялся раем.

— Я люблю тебя.

Зима вместе с Джисоном наступает незаметно даже в тринадцатый раз. Настигает вечер, и сумерки опускаются на лес. Снег везде — в ботинках, комками на варежках и в капюшоне. Играть в снежки и слышать игривый смех Хана, видеть, что он совершенно беззаботен и чист.

На миг Минхо забывает, что это тринадцатый раз. Что до смерти Хана осталось совсем немного наслаждения. Что Минхо бесполезен — и в который раз он что-то упускает и не может, он не может предотвратить скорую кончину. Это несправедливо — умирать молодым и горящим, но Минхо в этот вечер об этом забывает тоже.

И он лежит на боку, свалив Хана на снег. И гладит его горячие, налитые кровью щеки, а Хан повторяет движения, в свою очередь гладя руку Минхо. И вот так они лежат совсем по-дурацки — в снегу, на боку, повернутые лицами друг к другу. Может, скоро их заметет, но они этого не заметят, будут только смотреть друг на друга и гладить щеки.

Потом Минхо вспомнит, что все вскоре закончится: неловкие взгляды, громкий смех, странные шутки Ли, которые подхватывает Джисон, и вместе они шутят над Хенджином; закончится день, закончится ночь, закончится свет — и не останется ничего. Могильная плита, бесконечная тоска и желание вернуться назад, чтобы что-то поменять, но Минхо знает, что смерть не хочет возвращать ему Хана. А богу вообще плевать.

Хана не стало в тринадцатый раз — и теперь Минхо кажется, что нет хуже кошмара, чем этот. Лучше бы его не забрасывало в прошлое, чтобы Минхо вновь переживал эти моменты и чтобы вновь потом не суметь выиграть у судьбы.

— Я придумал кое-что, — голос Хана послышался в трубке, на фоне что-то шуршало и бренчало. — Встретимся сегодня, а?

— Давай, я сам хотел предложить. Ну так что ты придумал-то?

— А вот потом скажу. Ты только принеси какие-нибудь памятные вещи, но маленькие. А я покажу, что с этим делать.

Минхо подумал, что Хан задумал сделать капсулу времени и принялся искать какие-нибудь вещички. Фотографию, сделанную Хенджином на «мыльницу», браслетик из бисера, сплетенный зимой в выходные, когда Хан придумал пойти на выставку хенд-мейда, и тогда они попали на мастер-класс. Интересно, что принесет Джисон?

Минхо знал, что это будет, раз за разом он приносил одни и те же вещи: билет на первый концерт, проведенный с Минхо, письмо, оставленное на столе Хана после того, как они вместе провели выходные, да свои детские часики, которые ему подарили родители совсем давно, а Хан хранил их среди кучи всяких вещей. Они ему напоминали просто о том, что детство было. Часы все еще ходили и показывали правильное время, но носить их было бы неловко — все-таки ремешок у них на детскую руку.

— Вот, смотри, — Хан раскопал ямку двумя руками, под его ногтями забилась грязь. — Сейчас сюда надо положить все, что мы принесли. А потом я накрою это стеклышком, — и он продемонстрировал стекло от какой-то то ли банки, то ли вазы. — Хорошо?

Джисон был очень взбудоражен и горд своей идеей.

— Хорошо, — Минхо усмехнулся. Они разрыли ямку вместе еще чуть поглубже. Птицы в лесу щебетали без устали.

Они вывалили из карманов все что принесли, и Джисон долго корпел над композицией. Минхо наблюдал за этим занятием, и улыбка не сходила с его лица. Хан закрыл вещи стеклом и принялся закапывать ямку обратно.

— Теперь это наш секрет.

— А это как капсула времени?

— Ну-у, не знаю. Здорово будет забыть об этом, а потом внезапно через десять лет вспомнить и заглянуть сюда. Интересно, часы все еще будут работать…

Минхо помогал ему закапывать их секрет.

Затем возвратился в этот лес, где вновь щебетали птицы и воспевали свои оды весне и скорейшему лету. Он никогда не возвращался сюда и в первые сутки после смерти Хана отчаяние заставляло Ли вернуться назад и начать все заново. И так снова и снова. Это отчаяние было неисчерпаемое, как будто он застрял в большой песочной яме и черпает этот песок каждый ебанный день безуспешно, бессмысленно.

Но у Минхо больше ничего не осталось. Только это — их секрет под стеклышком.

Он раскопал ямку, найти секрет было несложно, потому что он был в метре от тропы, и они приставили к нему камень с нацарапанной меткой, незаметной обычному проходимцу, но видный для того, кто ведал. Минхо откинул камень и, выдернув свежую траву, выросшую по весне, откопал их секрет до стекла.

Там было все как в тот раз.

Минхо думал, что это даст ему какую-то светлую грусть иль ностальгию — ну, хотя бы что-то хорошее. Хотя бы вызовет улыбку. Но он сел на сырую землю и заплакал. Все было как обычно, и даже детские часики ходили, все еще показывая правильное время.

Ли протер глаза, но они все еще резались от песка и плача,

он выдернул стекло и сгреб в охапку все их маленькие вещи.

Часы тикали. В лесу было так шумно — шелестели листья на деревьях, птицы пели свои вечные песни, а где-то вдали не утихали моторы машин. Но часики тикали громче всех, его детские часики. Тик-так, тик-так. Они были живы в то время как их обладатель — совсем нет. Минхо сжал их в своей руке крепко, и стекло треснуло, но стрелки все еще двигались, они издевались над ним своим методичным тиканием. Слезы застилали ему глаза, и было совсем больно от песка в мешках век. Он замахнулся камнем, разбивая часики вдребезги.

Наконец-то они перестали тикать. Минхо вдохнул глубоко, выкинул часы куда-то в траву — теперь они никогда не будут тикать, теперь они никогда не возвратят его в прошлое Хана Джисона. Он бережно сложил в ямку оставшиеся вещи и закрыл их под стеклышком, как учил его Хан. Закопал ямку и вдохнул так глубоко, что захотелось кашлять.

— У тебя глаза такие грустные, как у собаки, — сказал Джисон, посмеиваясь, но тут же прильнул к его груди и погладил по плечу, как бы извиняясь за свою торопливую шутку. — Ну, чего ты такой? Разве тебе меня мало?

— В том то и дело, Хан, — в горле у Минхо стоял ком. — Что скоро у меня и тебя не останется.

— Правда? Тебе плохой сон привиделся?

— Да, очень плохой сон. Я вижу его не в первый раз.

— Ужасно. Поскорее бы нам съехаться, и тогда ночью ты меня разбуди, если тебе плохой сон еще раз приснится. И я напомню, что я здесь.

Минхо ничего не сказал, только оперся подбородком о его темечко и замер.

— А если уж я правда отброшу коньки, то ничего не поделаешь. Это страшно, конечно, но неисправимо: если бы бог был, он бы исправил такую глупую оплошность. А я не верю ни в бога, ни в судьбу, не и в искупление. Я верю в то, что все пройдет. Все пройдет, Минхо, все пройдет когда-то.

«Ничего ты не понимаешь, милый», — подумал Минхо, но не смог это сказать.

Но теперь Ли понял. Все пройдет когда-то, но память жива, и она там, в их секрете под землей. А Ли тоже помнит, покуда все еще дышит.