Deal with Nightmares

Listen to me, my unreal friend

Fall's come, but I still pretend

I'm tired of saying I feel good

I'm tired of smiling when I should

Освальд хромает быстрым шагом, едва поспевая за сильным ветром, ворошащим ярко-красную листву. К сожалению, это не дар осени… это кровь. Сочно-алая кровь под ногами, на пёстрых оранжевых листьях, тускнеющих на её фоне. Вокруг — бескрайний лес, а за просветами широких деревьев — лишь ещё и ещё деревья, так, что свет даже если и попадает в эту чащу, то не распространяется повсюду вокруг, оставаясь тусклыми, безжизненными пятнами лежать на начинающей гнить листве. Но, несмотря на это, вместо запаха прелой осени здесь и сейчас — паника и тревога, застывшие в воздухе, почти осязаемые и проникающие глубоко в лёгкие. Если бы Освальд мог бежать быстрее — он бы определённо это сделал. Нога болит невыносимо, паника дерёт горло и глаза, холодный ветер — её помощник, а листва всё ещё шуршит под ногами. Слишком оглушительно громко, соревнуясь в грозивших вот-вот лопнуть барабанных перепонках лишь с пугающей тишиной вокруг и собственным загнанным дыханием. Некуда бежать, нет пути назад, как нет и вперёд. Ни одной тропинки, ни выхода, ни входа. И Освальд без понятия, как попал сюда, так что всё, что у него есть — бескрайние брызги крови на ковре листвы и точно такая же кровь на собственных руках. Будто прошёл ярко-алый дождь, окрасив всё вокруг в тревожно-кровавый цвет, гася отблески немногочисленных пятен свечения серого неба, а Освальд будто сначала просто был где-то рядом и в тот момент лишь подставлял руки под капли.

Убил ли он кого-то? Скорее всего, да. Помнит ли он это? Сомнительно. Боится ли вины и ответственности за это, стараясь убежать как можно дальше, несмотря на то, что ногу от самого бедра до лодыжки словно терзают изнутри ржавыми гвоздями, царапая кости и разрывая, протыкая мышцы и кожу…

А единственный ответ, который есть — кровь. И ничего больше. Это даже не ответ, а скорее так, подсказка.

Деревья сужают свой круг, и несколько вещей становятся словно чётче в этот самый момент — собственное дыхание, будто у жертвы, а не у охотника, тусклость света и текстура стволов деревьев. Сейчас, кажется, можно разглядеть каждую чешуйку на стволе, каждую трещинку и неровность, но Освальд отказывается это видеть.

Потому что коричневый омрачается красным за считанные мгновения, когда из-под ветхого слоя коры сочится кровь. Словно свежая, яркая и пугающая гораздо больше обычного… Освальд роняет раскладной швейцарский нож на листву под ногами, останавливаясь на месте. Ковёр влаги, грязи и гнили, раньше орошённый кровью, словно дождём, сейчас же заливает чуть ли не океанами ярко-красной плазмы.

Освальд загнанно смотрит по сторонам, сейчас не в силах оторвать ног от земли, а глаз — от чёртовых деревьев, и дышит часто и неглубоко, чувствуя подступающую истерику, панику, страх, вину и слёзы, текущие по щекам.

Всё то же самое он чувствует, просыпаясь в собственной постели.

Просыпаясь со спутанным осознанием того, что всё это — лишь очередной кошмар. Ещё один из серии «доведи Освальда Кобблпота до нервного срыва». Снова и снова он просыпается в слезах, если повезёт, и он не будет переживать о том, разбудил ли кого собственными криками, потому что просыпаться в холодном поту гораздо проще, когда не ожидаешь увидеть кого-либо на пороге своей спальни оттого, что потревожил и их сон непроизвольным криком первобытного страха. Такого, что кровь стучит в ушах, а на виски давит, словно голову сжимают в тисках.

Слёзы до сих пор текут по щекам, и Освальд выглядит откровенно беспомощно. Он сидит на односпальной кровати, даже так слишком большой для него одного, в потрёпанной пижаме и прижимает колени к груди, обнимая их вместо второй подушки, лишь напоминающей ему о его одиночестве. Сейчас — середина ночи, и ему навряд ли захочется, да и вовсе удастся сомкнуть глаз до рассвета. Придётся снова весь день делать вид, что всё в порядке, будто он не проживает каждую ночь отдельной жизнью — крайне поганой и пугающей, до дрожи каждой клеточки души и тела. Прятать зевки в тыльной стороне ладони и маскировать сонливость крепким кофе, который он всей душой ненавидит. Раньше — просто не любил, а с каждой подобной ночью — не может даже на дух переносить всё больше и больше.

Нога болит невыносимо, её и сейчас будто грызёт бешеный пёс, вместо зубов которого — бритвенные лезвия. Больно — мягко сказано. Но Освальд не в силах распрямиться, сжимая травмированную ногу и в очередной раз осознавая, что психосоматика — штука невыносимо-противная и очень-очень портящая жизнь, тоже и без этого невыносимую.

Лес и кровь. Освальд, в попытках скрыться от боли, судорожно думает, что это может значить, опрокинув в себя стакан воды, заранее оставленный на тумбочке. А хотелось бы сейчас, откровенно говоря, чего покрепче. Значение? В голове зарождается, а после резонирует в висках вся та потерянность, которую Освальд чувствовал около получаса назад. Именно столько времени обычно уходит на то, чтобы успокоиться.

Ответ в виде короткого слова «Найдись» стучит теперь внутри черепной коробки, словно мозг нетерпеливо швырнул разгадку, не дождавшись, пока Освальд доберётся до неё сам. Найтись и добиться своего, больше не теряясь и уверенно шаг за шагом идти к собственной цели. Во что бы то ни стало.

Да, Освальд давным-давно пустился во все тяжкие, открыв себе путь в самоанализ. Каждый его кошмар, в конце концов, имеет смысл. А если их выстроить последовательно — то можно и вовсе собрать его биографию от и до. Потому что его подсознание слишком ярко иллюстрирует проблему, с которой Освальд затем борется каждый следующий день. До нового кошмара, до новых проблем и вытекающих из этого решений. Если так и меняется жизнь, то пошло оно всё нахуй, Освальд предпочёл бы полную деградацию личности всем этим мучениям.

Одним из первых кошмаров был чёртов день сурка. Когда Освальд снова и снова врывался в новый день, просыпаясь в собственной постели. Но всё это — игра подсознания, кончающаяся звенящей в воздухе опасностью и паникой. А дальше — опять новый день. И это могло повторяться множество раз, потакая извращённым желаниям разума, пока дверь в новый день не прекратила открываться. И в тот момент Освальд проснулся. В первый раз за ту ночь — по-настоящему. Проснулся так же, как сейчас — на грани панической атаки в холодном поту и слезах. Наверняка, он много кого побеспокоил криками, но соседям не привыкать. Как и матери. Перед ней Освальду больше всего стыдно, ведь она — единственный человек, и правда за него переживающий. Не хочется давать поводов волноваться лишний раз. Наверное, на него смотреть даже больнее станет, как только встанет солнце. Сердце разрывается, если наблюдать за ним после бессонной ночи. Ночи, полной ужаса и одиночества.

И поэтому Освальд с каждым днём готов идти по головам, ведь последнее, чего ему хочется — жалоб соседей на его беспокойные крики и испуганного взгляда сонной матери. Сейчас он всего лишь пешка, отчаянно направляющаяся на противоположный край шахматной доски. Просчитав весь риск, но от этого не менее опрометчиво — и в дамки.

После того сна Освальд сделал свои выводы. Нахуй замкнутость. Если он правильно понял «тонкий» намёк своего подсознания и всю эту иронию, то никакой, блять, замкнутости. И ведь для него сейчас это явно хороший совет. Изменить бы форму подачи — вообще прекрасно.

С довольно большим перерывом на незначительные, не запомнившиеся сны после того кошмара, шёл следующий. Вот в нём и откликнулись все тайные и запихнутые куда подальше страхи Освальда. Страх того, что он никому не нужен. Страх того, что не может быть любим. Полный набор человека, слишком много повидавшего в этой жизни. На несколько следующих хватит, верил бы он в перерождение.

Но и его следствие было довольно полезным. Да и сложно не заставить мозг усиленно разгадывать намёк сознания, как всегда довольно «тонкий». Не каждый день во снах увидишь, как тебя искренне ненавидят когда-то по-настоящему любящие родители. Раньше говорящие о том, как ты им важен, а сейчас — лишь желающие избавиться раз и навсегда. А ведь Освальд даже вместе их не видел ни разу… И всё-таки, гениальный разум Освальда Кобблпота — довольно тёмное место.

Вывод, кстати, был довольно прост. До-ка-зать. Доказать всем, что он не пустое место. Что на что-то, да способен. Ведь если не могут любить просто так — пусть любят хотя бы за что-то. Освальд готов довольствоваться и этим.

Но, тем не менее, как бы Освальд не потакал собственному разуму, у которого он каждую ночь в заложниках, кошмары не кончались. И один из последних нехило так давал поддых. Кошмар о том, что ни при каких обстоятельствах он не сможет быть с любимым человеком. И это уже не намёк и не знак, это — откровенная издёвка сознания, ведь весь тот путь, что Освальд преодолел за последние годы, совершенствуя себя и прогрызая путь из беспросветной тьмы, сейчас кончался обычным унижением. Его унижением самого себя.

Сейчас он не лежит на одноместном матрасе, раскладывая по полочкам тонны компромата и составляя свою гениальную тактику по выигрышу этой партии, а затем — и целой игры. Сейчас он — на большой кровати собственного особняка, давно переросший и того себя, что держал зонт и прятал холодный хитрый взгляд голубых глаз за длинной челкой, и того, что потерял слишком много на пути туда, где он сейчас. Потерявший близких, способность доверять и маломальски привязываться. Способность позволять себе любить и чувствовать это в ответ. Да и всё это теперь подкрепляется очередным страхом, который никогда и ни за что не выйдет за пределы его черепной коробки.

Страх быть отвергнутым. Если бы не эта дурацкая игра подсознания, то, возможно, Освальду бы хватило смелости признаться, наконец, Эду в своих чувствах. Ведь позволения на чувства он сам у себя не спрашивал, теперь лишь страдая от того, что вовсе нет толка от односторонней, неразделённой любви. Возможно, он бы уже давно не страдал от нескончаемых кошмаров каждую ночь, снова и снова просыпаясь в одиночестве. Может быть, это всё бы давно кончилось… может быть. Возможно. Наверное. Если бы только…

Если мотивация и призыв к действию в чистом виде выглядят так, то Освальд предпочёл бы разбавлять. Потому что его достижения за последнее время построены на жутких подарках сознания, кто бы и как этим не восторгался. От шестёрки до мэра через лес, полный кошмаров и кишащий самыми главными страхами. Такими, которые не скрыть только от одного человека на весь мир. Самого себя.

И Освальд, на самом деле, уже пытался разбавлять этот поток ужасных мыслей, ещё долго не выходящий из головы яркими образами. Раньше — он думал, что его подсознание помогает ему, беря своеобразную плату. А сейчас же — Освальд ищет спасения от этой жуткой сделки с самим собой. Средств борьбы с кошмарами существует много, как бы ни было сложно об этом разузнать сейчас, будучи теперь самым влиятельным, уверенным, сильным и значимым человеком Готэма. Не позволяющим себе слабости, но отчаянно желающим иметь хоть одну.

Но… вот чёрт, ни один из способов ни разу так и не помог ни предотвратить всё до, ни успокоиться после. Старые способы теперь вовсе не годятся, а новые…

Медитации? Сверлящая и тянущая боль в ноге ни разу не позволяла ни настроиться перед сном, ни прийти в себя, когда он просыпается от очередного кошмара. Пустая трата времени и чистое издевательство над собой. И даже не подсознательное, а вполне себе наяву.

Осознанные сновидения? Может быть, способ и действенный, но Освальду, и в реальной жизни не весьма изящно, но с достоинством балансирующему на лезвии ножа, такие правдоподобные смерти надоели после второй попытки. Гораздо проще наблюдать свою смерть со стороны, как это иногда бывает, чем осознанно чувствовать, как из тела выходит жизнь, как насквозь пронизывает боль иглами отчаяния. Когда явь периодически слишком сильно походит на кошмар, то осознанность в подобных снах можно с уверенностью приравнять к мазохизму. Ведь просто нет хотя бы намёка в мыслях на то, как можно было бы сделать лучше. Мрак во сне и наяву.

Вовсе не спать, пока организм не сразит усталость, если повезёт, через сутки? Устарело. Работало раньше, но не сейчас. Не сейчас, когда нужно сохранять трезвость рассудка и каждое решение взвешивается на чаше весов с чем-то неимоверно важным, определённо точно лежащим на противоположной стороне. Теперь вовсе неприемлемо сутками мучать себя, только бы в следующий раз провалиться в глубокий сон без лабиринтов разума и больных игр сознания. Раньше — однозначно да, сейчас — решительное нет.

Время льётся рекой неправильных решений касательно самого себя и своей извечной проблемы, но при том гениальных тактических решений касательно города. Словно Освальд отдаёт всего себя без остатка только ради прогнившего, но такого родного места. Он здесь родился, здесь и умрёт, а главная цель — чтобы хоть что-то за время его жизни изменилось.

Сейчас Освальд — король Готэма, мэр, его хозяин и хранитель, гордо идущий по головам. Но он по-прежнему не может навести порядок в своей собственной… до сих пор. Путь от небольшой квартирки — чертовски огромен и наполнен страданиями, которые смягчались заплатами мести и торжественных побед, но… Освальду до сих пор страшно. Одиноко. Невыносимо. Хоть и теперь на просторной кровати особняка, где страх нарваться на недовольных соседей, кому он не давал спать криками паники и отчаяния, сменился. Сменился на Ольгу, которую едва ли можно потревожить в принципе, и… Эда. Теперь он — единственный человек, которого Освальд боится потревожить, хоть наверняка и не знает, увидит ли такой же страх и беспокойство в глазах, как уже видел раньше.

Эд — человек, которого Освальду тревожить не хочется вовсе. Человек, который помог ему с очередной проблемой лучше любых «подсказок» сознания. Эдвард Нигма — тот, кто абсолютно неожиданно и без какого-либо разрешения ворвался в омертвевшее сердце Освальда с чёртовым дефибриллятором, воскрешая желание любить и быть любимым. Такое давно забытое, что даже желанием назвать теперь сложно. Потребность. Это именно она. Нужно, как воздух, если не сильнее.

И именно в этот момент жизни сознание подло с горечью принимает и такие правила игры. Меняя их находу. Потому что нынешние кошмары всё меньше походят на предыдущие, ведь… главная жертва там далеко не сам Освальд. А его сердце, которое он сам добровольно вложил в руки Эда Нигмы. И плевать, что тот не видит даже хотя бы малой части этой картины. Ужасающе тёмной и пугающей.

Плевать, потому что так Освальд страдает больше, чем когда-либо. Сейчас всё гораздо и гораздо хуже. Если раньше в лабиринтах подсознания страдал он сам, видимо, упиваясь жалостью к себе, то теперь всё иначе. Сейчас страдает тот, кто ему любим и дорог до последнего удара этого самого сердца и последней искры нейрона мозга. До конца.

А он ничего не может с этим сделать, как бы ни хотел, как бы ни пытался. Не может предотвратить смерти и страдания во снах, всё больше заражаясь паникой и паранойей в реальности.

Такими темпами, Освальд за последнее время максимально усилил охрану особняка и не только, подкрепляя свои мотивы в глазах Виктора тем, что, во-первых, он теперь мэр, а во-вторых, в особняке находится и второй по значимости для Готэма человек — глава Администрации. Зсасзу не обязательно знать, что по значимости лично для Освальда — Эд всегда на первом.

Нервозность Освальда со временем начала отражаться и в жестах, и в поведении, на что сам Эд успокаивающе клал руку на плечо — у Освальда в такие моменты каждый раз сердце замирает, в кои-то веки не от страха — и говорил что-то вроде «С тобой всё будет хорошо, Освальд, не переживай так» или «Я понимаю твою тревожность, учитывая, что ты пережил, но не стоит настолько беспокоиться». Знал бы Эд, и правда так понимающе глядя Освальду в глаза, что дело вовсе не в этом. Не в беспокойстве за себя самого. Знал бы он, что весьма эгоистичному, высокомерному и заносчивому Освальду в некоторые моменты жизни — уже давненько и на постоянной основе — есть дело до себя только лишь в самую последнюю очередь.

В моменты, когда сердце Освальда выписывало кульбиты, едва не пробивая прутья грудной клетки, когда Эд был так близко и так искренне-заботлив, Кобблпоту невыносимо хотелось всё рассказать. Попытаться передать на словах всё, что он чувствует. Сказать, о чём все его переживания и почему. Рассказать Эду всё-всё-всё, что так долго горит в груди, чтобы эти чувства потом лишь медленно тлели оставшуюся вечность, не угасая. Показать Эду его самого и все чувства, но через призму собственных глаз.

Но, видимо, просто хотеть слишком мало. Освальд не считает себя достаточно смелым, чтобы ему сопутствовала удача. Изворотливым, предприимчивым и в принципе гениальным стратегом — возможно. Но не смелым, нет. И его главная удача — взаимность — кажется всего-навсего далёкой мечтой.

Охрана особняка на высоте, едва ли не неприступная крепость, а не поместье, но Освальд до сих пор мучается. Неозвученные чувства — лишь одна из причин, а вторая — новый уровень страданий Освальда. Являющиеся в кошмарах ситуации, в которых от Освальда ничего не зависит. Где у него нет и шанса на спасение Эда или же предотвращение его смерти. Несчастные случаи, внезапные смерти, доходящие до полного абсурда, но от этого не становящиеся менее страшными. Это — новая игра разума в которой Освальд не может победить. Не может, как обычно, обойти правила, ухитриться найти лазейку, переиграть и уничтожить. В этот раз бороться с самим собой почти бесполезно.

В очередной раз Освальд просыпается в кровати, моментально садясь и слыша свой угасающий крик, место которого тут же занимает давящий тишиной вакуум и собственное громкое, сбитое и загнанное дыхание, режущее слух. Темно. Тихо. Лишь тикают часы, что сейчас пугают настолько же, насколько раздражают. Давящая на грудь паника и тревога. А ещё — отрывки из очередного кошмара, засевшие в голове. Много крови и беспомощный взгляд карих глаз, за который Освальд так отчаянно цепляется. И вскоре — не остаётся даже блика на потухшей радужке, только блеск очков, много-много крови и чей-то смех.

Сейчас Освальд на грани отчаяния, сердце вот-вот остановится, сломав рёбра, а по щекам текут слёзы. Рот распахнут в теперь немом крике, дыхание всё ещё тяжёлое, губы пересохли, а по виску катится капля пота. Невыносимо жарко, но Освальд не может и с места двинуться, сидя в кровати и не меняя положения даже для того, чтобы просто окончательно сдёрнуть одеяло. Его уже не хватает на всё это. На угасающий взгляд любимого человека и собственную беспомощность. На слёзы и крики. На тревогу о том, не помешал ли кому-нибудь его очередной кошмар. Хотя, если быть честным, волнует его лишь, не потревожил ли он…

— Освальд..?

Это провал. Полный, мать его, провал.

В дверях стоит Эдвард. Заспанный, в одной пижаме, но весьма и весьма встревоженный.

Чёртчёртчёртчёртчёрт.

— Я стучал, но не дождался ответа, а что-то явно произошло, и я… — Эд не договаривает, наконец, заметив, что именно не так. Что именно произошло.

Картина, которую он видит перед собой, заставляет начать ещё больше переживать. Не то чтобы он не волновался до этого, уже не в первый раз слыша шум из-за стены, ведь их спальни почти соседние. Но слишком много времени ему потребовалось, чтобы решиться вмешаться. Решиться проявить всю заботу и желание помочь. К слову «любовь» Эд пока не готов, хотя с каждым разом, когда он видит Освальда по утрам — когда тот измученный и уставший, но всё же искренне ему улыбающийся — только ему, чего он не может не заметить — да и когда Освальд максимально расслаблен рядом, дома, когда напряжён на работе и находится на грани срыва, хоть и не уступая собственной импульсивности… С каждым разом Эду всё сложнее отрицать очевидное.

И сейчас, когда в тёмной спальне Освальда повисла такая тишина, что ножом резать можно, Эд понимает, насколько он опоздал. Он видит Освальда, всё ещё шумно и загнанно дышащего, всё ещё в слезах, замершего на месте, но теперь уже от неловкости, стыда и страха. Другого страха, теперь не о кошмарах. Теперь о том, что не зря Освальд так переживал, что потревожит.

С одной стороны, его так утешает один лишь вид Эда… Живого. В порядке и безопасности. Рядом. В реальности, где ему ничего не угрожает. Где Освальд хоть что-то решает. Совсем близко.

— Эд, я, прости, я… — Освальд, наконец, отмирает, начиная судорожно извиняться, между словами неловко шмыгая носом, ведь по щекам с новой силой текут слёзы. Ему так чертовски стыдно…

— Освальд, — Эд перебивает его, закрывая за собой дверь и медленно, уже не так сонно, как тут появился, подходя к кровати. Подходя к Освальду, чтобы быть ещё ближе. — Давай спать.

Эдвард знает, что сейчас не до допросов настолько же, насколько бессмысленны извинения. Вот только бесконечное «прости» вовсе ни к месту, потому что Освальду не за что извиняться, а разговоры просто могут подождать.

— Ты ведь не против? — и Эд осторожно садится на край кровати, как можно ближе к Освальду.

А в голове Кобблпота в этот момент что-то среднее между ураганом чувств, мыслей и эмоций, и полным отключением мозга.

— Не против, — спешно отвечает он, на удивление абсолютно спокойно. В голубых, заплаканных глазах абсолютное непонимание, но он не может оторвать взгляд от Эда. Любуется, и это действует лучше любого успокоительного. Если бы Освальд не знал свой мозг слишком хорошо, то мог бы подумать, что это тоже просто сон. Такое часто бывает, ведь напугать самого себя с каждым разом сложнее и сложнее. Если бы не ощутимая боль в ноге, он бы и правда решил, что на этот раз его больной разум спроецирует убийство прямо здесь.

— Хорошо, — и Эд мягко улыбается, отчего Освальд, как заворожённый, отражает этот жест, уже не ощущая влаги на глазах, лишь смотря на то, как тусклый лунный свет красиво падает на такое любимое лицо, делая этот момент почти интимным.

Эд протягивает руку к лицу Освальда, когда его мозг не может найти причин этого не делать, и большим пальцем смазывает дорожки слёз на щеке. Заботливо касается, тоже любуясь. Яркое удивление на лице видеть гораздо приятнее, чем страх и стыд. А вскоре Эд надеется увидеть ещё и расслабленность. Покой.

Этот жест такой расслабленный, без капли беспокойства или мандража, что Эд снова не может этого сам себе объяснить. Ну ничего, ему всегда нравились загадки.

— Держи, — второй рукой Эд берёт с тумбочки стакан воды, протягивая его Освальду, всё-таки нехотя переставая касаться щеки, уловив, как Освальд мимолётно тянется вслед за касанием. И снова улыбка. Снова улыбаются оба. Один — нежно, со всей заботой, а второй — так сломлено, но точно зная, что, похоже, эти раны возможно залечить.

Эд осторожно ложится рядом, смотря, как Освальд жадно допивает воду, и любуетсялюбуетсялюбуется. Странно, почему он не сделал этого раньше? Нет, любуется Освальдом и подолгу засматривается он уже давно, но… почему он не решался делать что-то кроме? Секундно жалея о каждой потерянной минуте в таком комфорте, как сейчас, Эд всё-таки переключает всё своё внимание на Освальда.

Нужно быть совсем дураком, чтобы не понять, что Освальда мучают кошмары. При том, Эд не может себе представить, что может настолько напугать человека, повидавшего в этой жизни столько, что и врагу не пожелаешь. Крах всех его трудов и стараний? Лишение всего, чего он только достиг? Смерть..? Эд не может знать наверняка, а потому сейчас — он суетливо вспоминает, чем может помочь кроме своего присутствия.

Беспокойство не давало ему прийти сюда, не подготовившись. Он всячески изучал тему кошмаров, сна в целом, чтобы выложиться по полной, ведь помочь хотелось и хочется так, что сердце щемит. Возможно, Эд перестанет бояться слова «любовь» намного раньше, чем планировал.

— Что бы там ни было, — осторожно начинает Эд, когда Освальд ложится рядом, словно неверяще смотря на него широко распахнутыми глазами. — Это просто сон, — и Эд, всё ещё, возможно, даже слишком аккуратничая, но не без бескрайней нежности убирает с лица Освальда растрепавшиеся волосы. — Я рядом и всё хорошо, — Эд искренне надеется, что внушение — это хороший метод. Ведь много чего сейчас зависит от самого Освальда, и тут он в силах лишь поспособствовать.

Освальд смотрит на всё-таки сонного, но оттого не менее по-спокойному серьёзного Эда, словно на самый лучший в мире сон наяву. Разве такое может быть? Настолько точно подобранные слова, настолько точные действия, от которых сердце замирает, мозг отчаянно хочет остаться в этом моменте навсегда, а на душе, наконец-то — спокойно.

— Хорошо, — на выдохе вполголоса говорит Освальд, прикрывая глаза на мгновение и надеясь, что это и правда нужная реальность и сейчас ничего не произойдёт. В конце концов, Освальд недостаточно смел и уверен, чтобы такое ему снилось или виделось. К самому искреннему и желанному на свете счастью, всё это — взаправду.

Эд, который говорит успокаивающие слова. Эд, который гладил его по щеке, а сейчас неловко поправляет отросшие волосы. Эд, который рядом. Наконец-то настолько, насколько хочется. Насколько спокойно и чувственно-счастливо.

— Нога болит? — и Эд не знает, насколько слышно в его голосе искреннее беспокойство. Он читал об этом и прекрасно знает, что такое психосоматика, а потому и правда переживает.

— Намного меньше, с тех пор, как ты пришёл, — и это звучит как признание в любви. Освальд говорит это ещё тише, так боясь разрушить момент, который для него — на вес золота, но гораздо более хрупок, чем хрусталь. Мог бы он только подумать, что это — не только для него. Что этот момент ценнее всего другого сейчас для них обоих.

Ведь Освальд не мог даже мечтать о таком, а Эд, наконец-то, решился.

— Хорошо, — снова улыбается Эд, кладя одну руку под подушку, а второй поправляя одеяло, укрывая себя и Освальда, лежащих непозволительно не так близко, как хотелось бы. Обоим, но, опять же, могли бы они это только представить… — Я могу сделать ещё хоть что-нибудь..? — в растерянности спрашивает Эд, потому что не так то много в мире способов узнать, что может помочь после кошмаров, делающих настолько больно, страшно, отчаянно ужасно и беспомощно.

— Просто будь рядом, — и после этой фразы Освальд смотрит на расслабленную и довольную улыбку Эда вновь, чувствуя себя в безопасности. Это — гораздо лучше, чем самая надёжная защита в мире. Освальд и не помнит, когда чувствовал себя настолько спокойно. — Мне этого больше, чем достаточно.

Сейчас каждая фраза звучит, как признание в любви, потому что чувства не только в прямо сказанных словах. Они в эмоциях, действиях, желаниях.

Расслабленные улыбки на лицах, лениво-нежные жесты и безграничное желание заботиться.

— Буду, — и Эд осторожно придвигается совсем немного ближе, ведь Освальд явно не против.

Это — первая ночь, когда они засыпают вместе. Но Освальд греет надежду, что она не последняя, нехотя закрывая глаза, ведь так он не может видеть Эда, а так хочется — но ничего, он ещё успеет налюбоваться его расслабленным, нежно-заботливым лицом в слабом лунном свете. А Эд даёт себе обещание и правда быть рядом. Смотрит на спокойного Освальда, когда он закрывает такие сейчас яркие голубые глаза, а длинные тени ресниц ложатся на щёки. И знает, что обещание это исполнит во что бы то ни стало.

Дальше, из ночи в ночь засыпая теперь исключительно вместе, они перепробуют множество способов предотвратить кошмары Освальда. Перебороть его внутренних монстров и переиграть разум в его изощрённой игре. И у них обязательно получится.

Не важно, что помогает лучше: тихое пение Эда очередной песни Эми Вайнхаус, которое так успокаивает — с Эдом Освальду спокойно и без этого, но всё же — или это просто комфортная тишина и мягкие объятья. А когда им всё-таки не удастся выиграть в реальности кошмаров, Эд будет мягко касаться больной ноги, нежно разминая напряжённые мышцы и прогоняя поселившиеся даже там боль, отчаяние и страх. Эдвард будет рядом, и он готов до бесконечности повторять, что так и будет продолжаться дальше. Всегда-всегда. Находить всё новые способы это сказать и показать, с каждым днём лишь доказывая. Каждую ночь будучи рядом и вновь это озвучивая с обещанием наперёд. Вскоре он спокойно сможет заменить слово «ночь» на «жизнь» и они оба будут знать, что это искренняя, чистейшая правда.

Доказательством Эда станет счастливая улыбка Освальда на протяжении следующего дня — улыбается Освальд теперь не вымученно и не только Эду, но полностью и только благодаря ему — и его энергичность. Ведь теперь во сне Освальд и правда отдыхает, наслаждаясь белым шумом и темнотой, вместо кошмаров. Наградой за заботу Эду станет его — их общее — счастье. Ну, конечно, сразу после самого Освальда Кобблпота целиком и полностью, вплоть до каждой клеточки доверия и тёмного уголка души, и возможности быть рядом.

Всё это — потом, этого они ещё не знают, но искренне и отчаянно надеятся. И сейчас Освальд во сне дышит ровно, а лицо его расслаблено, отчего Эд даже не собирается убирать с лица улыбку, и не может сдержать очередное желание. Поэтому мягко касается губами виска, наконец, признавая слово на букву «Л» чувством, достойным внимания. Достойным его и Освальда, полностью оправдывающим желание заботиться и быть рядом.

Вскоре они обязательно поговорят, о кошмарах, а затем — и о чувствах, после чего Эд спокойно, не боясь, что Освальд может проснуться, повторит этот нежный поцелуй, а потом заглянет в искрящиеся счастьем глаза, зная, что сам светится точно так же.

Прекращая мечтать о бескрайне бесконечном «потом», Эд, наконец, закрывает глаза, убедившись, что с Освальдом всё хорошо. И даже если кошмары и правда вернутся, теперь не изменится только одно — Эд будет рядом с Освальдом до них так же, как и после.

If I could begin to do

Something that does right by you

I would do about anything

I would even learn how to love

When I see the way you look

Shaken by how long it took

I could do about anything

I could even learn how to love like you

Love like you

Love me like you