За кулисами душно. Спёртый воздух камнем стоял между ними, не давая наслаждаться привычным хаосом. Привычная игла волнения впивалась между лопаток, обтянутых тонкой мозаичной тканью.

Арлекино вздохнула. Через пару минут нужно снова стать остроумным шутом. Но как им стать, когда весь смех унёс с собой сквозняк, стыдливо сбежавший под скрипучие доски?

Она поёжилась. Тонкий комбинезон ощущался второй кожей и конечно же, совсем не уберегал от холода, царившего в помещении. Ничего, скоро согреется от бесконечных песноплясок. Те ведь вечные спутники их выступлений, не дают окоченеть среди продуваемых стен.

— Арлекино, отчего поникла ты? — раздалось напротив. Коломбина. Разумеется, кто ещё сможет учуять грусть даже за маской в пол лица? Лениво склонённая голова пробежалась взглядом по пышному белому платью, заколкам в виде крыльев и плотной узорчатой маске, скрывающей глаза. Как всегда идеальна во всём. Идеальна в мягкой притягательной улыбке, идеальна в участливой речи, изображающей беспокойство. Идеальна до кончиков белых пальцев, тянувшимся к лицу напротив.

— Улыбнись, Арлекино, весь смех — твой, — пальцы растянули губы, зубы обнажив, и тут же исчезли. Улыбка привычно легла на лицо и застыла, как из гипса вылепленная. Арлекино взглянула на стремительно поднимающийся занавес и раскинула руки в приветствующем жесте. Время смеяться, господа!

Сцена маняще окунула их в такие знакомые комичные ситуации. Под аккомпанемент музыки, они снова плясали, снова шутили и лгали. Снова Дотторе изрекал ничего не значащие фразы на языке, известном только ему. А Панталоне нарочито поддакивал, будто бы действительно понимал хоть что-то. Музыка неровными ритмами заводила, раззадоривала. Арлекино в так подпрыгивала на носках, бегая по сцене то тут, то там, пытаясь словно за хвост поймать льющиеся мотивы. И ни секунды промедления – скользит смычок по скрипке – скользят подошвы по паркету. Шаг, притоп, поворот и улыбка – их мизансцены были идеальными. Это сейчас Коломбина убегала, шелестя фатиновыми юбками и смехом. В конце они всё равно окажутся вместе, какой бы недосягаемой она ни казалась сейчас. Как бы драматично ни дрожал огонь в поставленных вокруг сцены свечах. Как бы громогласно ни сокрушался Панталоне, упрямо сотрясая своей накладной бородой.

Есть лишь одна для них награда – громкий смех.

— Ах, глупый, глупый Арлекино!

Каков же стыд, каков позор!

Я перепутал лошадь господина.

Прошу, помилуйте, синьор!

Умело избегая кулаков, неловко раскидываемых разозленным Панталоне, Арлекино нарочито сокрушалась о своей ошибке, будто бы не специально совершённой. Как никак влюблённые дураки должны быть вместе, иначе ради чего они здесь собрались?

Выстроившись в ряд, вся их улыбающаяся труппа отвешивала прощальный поклон зрителям, заходившимся в восхищенных рукоплесканиях.

Арлекино не взглядом – сплетением рук ощущала сбитое, но счастливое дыхание остальных. Улыбка отклеилась сразу после закрытия занавеса, провалившись куда-то в щель под прохудившимися досками.

Отмучилась.

***

Их капокомико* тяжелым занавесом опустила взгляд на Арлекино, въедаясь в бледную кожу сквозь разноцветные ромбы. Что она пытается найти? Там под грудью лишь хриплого смеха бокал и рюмочка усталости.

— Почему ты не смеёшься, Арлекино? — вопрос простучал набатом в голове, эхом отталкиваясь от стенок и разнося тихое «почему…».

— Разве? — робко прозвучало в ответ. Арлекино, выходя на сцену, её ни разу не убирала. И в подтверждение ещё сильнее губы растянула. Но под строгим холодным взглядом всё внутри так задрожало, что притворяться не имело смысла.

— Не ртом. Душой.

После ухода Её Величества, на сцене стало ещё холоднее. Впервые ведь такое, ибо Царица морозным дыханием все стёкла в округе узорами разукрашивает. И таять они начинают только когда тяжелые двери закрываются за ней. Сейчас ледяные глаза что-то острое в сердце оставили, что с каждым стуком сильнее впивается, с болью. Хотелось плакать, а не смеяться.

Опущенным плечом почувствовав невесомое прикосновение, Арлекино развернулась. И вновь Коломбина стояла напротив, поглаживая успокаивающе. Её улыбка - тайна, смех её - загадка, а в движениях тонких пальцев - секрет, подцепленный наверное из тех, что Пульчинелла вечно забывает на полке. И правильно: ей больше идёт.

Слова им были не нужны. С приходом капокомико замерзали все. Даже Педролино, выглядящий так, будто в снегу родился, руки вокруг себя обвивал, а рукава длинные вязал вместо шарфа. Свечи пришлось зажигать снова, ведь старые потухли одна за одной, дым прогорклый вместо огня испуская.

Почувствовав себя наконец Паяцем, Арлекино не понимала, что делать ей: смеяться или плакать? Ведь взгляд, наполненный молчаливыми стонами, направлен был на Коломбину - одно единственное светлое пятно на подмостках. Концы её локон, словно живые, малиновым цветом вились за хозяйкой. Заколки-крылья уже и не казались заколками – безостановочно трепетали, следуя за плавными движениями ног. Её губы, густо подведённые, даже слова произнося, не переставали растягиваться в улыбке. Она упрямо красила их красной помадой, как будто это могло скрыть острые зубы. Крестики на повязке скрывали то, что ошибочно считают зеркалом души. Глаза ей были не нужны - она смеялась сердцем.

И очнувшись от тумана, в слух ворвался гром аплодисментов. Как заведенная, Арлекино привычным жестом поклонилась, даже в зал не смотря. Мечтала лишь о лавровом венке, украшающим макушку. Таких было немало, и не только лавровых: сплетения цветов, волнами подкинутые, касались в благодарности заостренных носков. Но на голове помимо шапки больше ничего не оказалось.

Сердце заходилось проклятым стуком.

***

   Гримёрная Коломбины — единственное место во всем их театре, в котором дышалось по-другому. Каждый, кто сюда заходил, мог уловить тонкий аромат бриза, размешанного солью.

— Ты прячешь здесь море?

  Лёгкий перезвон колокольчиков ознаменовал её искренний смех. Тот тоже пах по-другому. Коломбина стала медленно стягивать белую ленту повязки, рассматривая себя в пыльное зеркало. Взгляд тут же упёрся в пол, где засохшее бордовое пятно стыдливо покрывало ковёр. Казалось, посмотрев в её глаза, Арлекино умрёт прям там же. Прям там: среди костюмов, масок, лжи. Среди свечей, разводов краски и душевых ран, она испустит дух счастливо. Ей не хотелось того, и Коломбине тоже. И каждый раз ловя тянущиеся к затылку запястья, голова поворачивалась во всевозможные стороны, разглядывая бессмысленные картины, тысячи масок и костюмов, тоже неизвестно чем заляпанных, а иногда и вовсе таращилась на затёртые носки собственной обуви. Всё страннее и страннее стали их чувства, всё чудесатее и чудесатее их отношения.

Да, попала бы сюда какая Алиса, вот удивилась бы... Хотя одна действительно попала. Теперь её бедренная кость услужливо подпирала сиденье в третьем ряду. Слишком поздно узнала, что кролики тоже умеют кусаться…

Мысли невзначай пришли к кролику, пришитому к шапке, а точнее его хвостику. Украшающий скомканный головной убор, облезлый и грязный, он казался насмешкой. С другой стороны, ведь что нужно ещё в их ремесле?

— И снова ты в печали… — голос, неожиданно раздавшийся слишком близко, отвлёк Арлекино от созерцания дырявых полосатых колготок, запихнутых неаккуратно под диван. Пальцы лениво пробежались по воротнику-гармошке, привлекая внимания. Глаза теперь другой кусочек ткани прикрывал.

— Мы выступаем скоро, — собственный голос показался таким тихим и грустным, что Арлекино задумалась, не поменяться ли местами с Педролино. Тот плакать мастак, но можно и договориться. И так тяжело в последнее время натыкаться на его мрачный взгляд перед тем, как зайти в пропахшую солью комнату.

— Я знаю.

Открылся пыльный занавес. Исчезли руки. Они начинают.

   И как по кругу завертелся смех, шутки и веселье. Теперь она убегала от Капитано, хотя тот всегда был безобидным, лишь нос задирал чересчур. Подменяла одежду, воровала сладкие пирожные с господского стола. А им зачем? Напиваясь – смеялась, смеялась, смеялась. Ведь всю радость вырывала вместе с заплатками, вместе мясом, вместе с бьющемся сердцем выбрасывала в зал. На потеху. Нравится вам, да? Нравится сочащаяся кровью страсть? Нравится хрустящая на зубах ярость? С наслаждением смакуете едва тёплую ревность? Приятного аппетита! Не вам ведь сидеть потом и с болью сшивать себя обратно, прикладывая тысячную заплатку. Не зря же бесконечные ромбы сплетались в костюме: одним меньше, одним больше – кому какое дело?

К ногам снова бросали цветы, венки и пережёванный смех. Арлекино поморщилась уголками глаз, не дрогнув улыбкой. Заученными движениями поклонившись, ногу отставив назад, она ждала, пока чёрный занавес не скроет отвращения. Когда из комедии они превратились в цирк уродов?

***

— Арлекино, мне так жаль… — теперь обе ладони Коломбины покоились на груди. Она бы порадовалась этому раньше, не сейчас. Сейчас собственные искалеченные руки обивали тонкий стан, цепляя острые лопатки, прижимали к себе, не обращая внимания раскинувшуюся веером пышную юбку.

Теперь ей и вовсе не жаль. Не жаль того, что не случилось, но могло.

Царица выгнала несмешного шута.

Царица оставила напоследок взгляд льдисто голубой, где через трещины могло промелькнуть сожаление.

Царица вырвала сердце. Арлекино похоронит его здесь. Здесь – под досками пыльными, под странными картинами, под собственной маской, клювом изгибающейся.

Секрет под ладонями стал таким простым и очевидным, что даже Пульчинелла бы себе такого не позволил. Он, да и все остальные позволили себе лишь сочувствующие кивки и неловкие слова.

Сегодня последний спектакль. И ей нужна одна награда. Смех.

Руки белые, столько сердец вырвавшие, сейчас лишь мягко отстранились от истекающей кровью груди. Рот, столько костей обглодавший, теперь не изгибался в улыбке.

Она упорхнула, оставив в руках после себя смеющийся издевательски сквозняк. И шуршание юбок стало прощальным подарком.

Ах, Коломбина! Ты случайно оставленное птицей перо, подхваченное ветром - нигде не задерживаешься дольше секунды!

И даже если бы она имела хоть капельку надежды, та бы в фонтане сожалений утонула. Теперь в дураках лишь Арлекино – сама себя за хвост поймала.

Сброшены все маски. На удивление легко они слетели. Ведь место им здесь – за кулисами их мёртвого театра. Судьба их – покрыться пылью и плесенью. Глаза закрыты пред чёрным полотном в ожидании. Звонок и шорох ткани. Комедия началась.

И осмелев лишь на долю секунды, Арлекино открыла глаза. И не было сидений, обитых старой кожей. Не осталось ни одного зрителя, ожидающего шутки. И стен тусклых и холодных тоже не осталось.

В нос ударил столь знакомый запах соли, а лёгкий бриз приветливо защекотал волосы. Море.

Доски теперь жалобно заскрипевшие, не смогли сдержать порывистых шагов. Теперь неважно. Ведь перед глазами – бушующее морское царство, пены всплеск и мокрый песок, забивающийся в обувь. Арлекино шагнула в воду, и та пустила в свои объятия.

Хриплый смех вырвался из забитого солью горла. Ей наконец стало смешно. Без шуток, без кривых улыбок, выщербленных на фарфоровых масках. И пряди волос поддерживающе хохотали, залезая в глаза и беснуясь на ветру. Теперь сама Смерть потешалась над ней – смотрите, как зубы в улыбке растягивает. Без губ, без глаз – а всё равно смеётся над глупым Арлекино. А Арлекино смеётся над собой, ведь наконец-то есть над чем!

Смеётся не ртом – смеётся душой.