Продолжая наблюдать за Вольпе, Никколо вдруг задумался о том, как оказался в городе после стольких лет отсутствия. Он не мог до конца объяснить увольнение из одной из лучших школ страны и переезд в какую-то глушь не то что друзьям и знакомым, но даже себе. Он знал, что дело было не в родственниках. Да, их семья поколениями там жила, и на местном кладбище есть даже небольшой участок, отведенный их семье, прямо за склепом первых из Макиавелли, что обосновались в этих местах.

Появление последней, самой свежей могилы на участке, было точкой отсчета с дня, когда семья Макиавелли раскололась навсегда. Потеряв Примаверу, едва ли не самого близкого человека, Никколо вдруг обнаружил себя чужим в собственной семье. Он смотрел на родителей, строгих и ожесточившихся в своем горе, смотрел на другую старшую сестру, Маргариту, пустившуюся в разнос, смотрел на младшего брата, Тотто, чьи крики и слезы, вызванные постоянными ссорами в доме, так напоминали ему слезы предсмертных мук болеющей сестры, и не мог там больше оставаться.

Он скорбел. Не по тому, что потерял свое будущее с сестрой, но по будущему, которого лишилась сама Примавера. Он отличался в этом от своих близких, всегда отличался. Не мог мириться с тем, что на всех детей в доме были планы, ненавидел то, что родителей больше тревожит потеря будущего исполнителей, чем потеря дочери. Зная это, Никколо не собирался позволять собой командовать. Он вдруг осознал, что эта черная полоса жизни не бесконечная завеса, отделяющая его от настоящей жизни, но дорога, ведущая к свободе. И он позволил себе пойти по ней вперед.

Никколо вырвался из клетки. Сбежал из глуши в шум города, подобно хомяку вскочил в колесо рутины и крутился в нем до тех пор, пока вдруг не почувствовал ужасную тошноту и ненависть ко всему, чем занимался. Он стал достаточно состоятельным, обзавелся некой властью и влиянием, даже обрел друзей, однако, ничто из этого не могло избавить его нутро от мерзкой и жгучей тошноты. Отчего-то ему захотелось уехать из шума и суматохи, которую он считал своим спасением от застоя, бросить этот вечный кризис, тянущий из него все силы. Вернуться в эту сраную глушь, которую он до сих пор ненавидел всей душой. Хотя бы ненадолго оказаться в тишине и монотонности городка, где практически ничего не происходило. И это желание вскоре стало столь невыносимым, что Никколо не смог ему сопротивляться. Он согласился на первую же командировку и поехал в родную глушь. Вроде как спасать чужое образование. На деле же спасать самого себя.

Город ни капельки не изменился за время его отсутствия. По крайней мере, на первый взгляд. Да, кто-то умер, кто-то уехал, и все же Никколо видел немало знакомых лиц, пока просто прогуливался по улицам и наслаждался свободой в месте, которое так хорошо знал, которое в глубине души все еще считал домом, как бы парадоксально это ни было для его вечно активного разума. Необычное ощущение от возвращения заставило его взглянуть на город с новой стороны, и вдруг Никколо начал замечать множество вещей, на которые прежде не обращал внимания. Он обнаружил немало прекрасных мест, о которых прежде не подозревал, встретил новых людей, влюбился в чертов город заново и впервые вспомнил, как это — дышать полной грудью.

Но все же порою на него нападала тоска, такая сильная, что самому хотелось все закончить, хорошо хоть мозгов все еще хватало сопротивляться этому желанию. Сраные бюрократы трахали ему мозг хлеще, чем любой случайный любовник задницу, и так усердно, что ни одного любовника за всю командировку Никколо так и не завел. Единственным послаблением, которое он себе позволял, был алкоголь. Только вот именно в этом отношении город совершенно не изменился. Достойных баров, где знали толк в хорошем алкоголе, практически не было, а в тех немногих, где Никколо находил свое любимое, он чувствовал себя неуютно. Он ненавидел шум и гам, не мог чувствовать себя в безопасности там, где воздух, казалось, был пропитан алкогольным перевозбуждением и сброшенным адреналином. Он почти отчаялся и решил прекратить поиски, однако, на свое счастье вскоре обнаружил бар «Спящий Лис».

Он пришел туда поздним вечером, уставший от очередного спора с учителями со всего округа по поводу экзаменов этого года и мечтавший хоть немного отдохнуть. Не рассчитывая найти хорошего алкоголя, он хотел хотя бы пообедать и понадеялся на сносное меню. Но получил и алкоголь, и еду, и самое приятное знакомство за последнее время. Этим знакомством он был обязан единственному свободному барному стулу за стойкой. Усевшись там, Никколо поднял взгляд на ловко принимавшего заказы и выдающего уже готовые блюда и стаканы с напитками бармена, и не отводил от него глаз до тех пор, пока тот не подошел, наконец, к нему.

— Привет. Неместный? — спокойно спросил бармен, и это его вежливое и спокойное отношение очень понравилось Никколо.

— Да нет, родился здесь, — ответил он, рассматривая бармена. — Просто раньше поводов зайти не было.

— И что изменилось? — бармен смотрел все так же спокойно, с вежливым любопытством в ярких глазах, и Никколо с удивлением обнаружил, что радужка у этого человека насыщенного фиолетового цвета, чего он никогда прежде не встречал.

— Ну, знаешь. Жизнь.

— Ясно. И чего бы тебе хотелось?

На миг, один короткий миг Никколо испытал спонтанное и необъяснимое желание попросить у бармена разрешение поцеловать и номер, но он покачал головой и сбросил это неожиданное наваждение.

— Что ты пьешь, когда все вокруг задрало? — спросил он, и бармен, понимающе усмехнувшись, отошел за напитком.

Никколо не стал смотреть, что ему нальют — его жизни как никогда не хватало элемента сюрприза, особенно, если этот сюрприз должен поступить от кого-то понимающего, спокойного, от кого-то чертовски привлекательного, вызывающего в нем слишком много сильных чувств. Сейчас все зависело только от мнения бармена о нем, и Никколо это мнение было крайне интересно. Услышав тихий звон соприкоснувшихся стекла и дерева, Никколо открыл глаза и с удивлением увидел перед собой высокий бокал красного десертного вина.

— Попробуй, — сказал бармен. — И скажи, на что похоже. Первое что придет в голову.

Никколо сделал как он сказал. Сначала сделал глубокий вдох, втягивая запах вина в легкие, следом чуть отпил, позволил рецепторам ощутить вкус, не слишком долго, но достаточно, чтобы букет раскрылся, и проглотил, прислушиваясь к ощущениям и смакуя оставшееся послевкусие.

— Похоже на дом, — ответил Никколо.

— Значит, ты тоже итальянец, — усмехнулся бармен.

— Почему ты так решил?

— Потому что только итальянец может сказать такое о настоящем итальянском вине.

— Возможно, ты ошибаешься, — Никколо подавил усмешку, видя недоумение в красивых глазах бармена. — Ну, совсем немного. Я родился в Штатах, как мои сестры и брат и наши родители, но… итальянские корни у меня и правда есть.

— Что же, в этом мы с тобой не отличаемся, — бармен фыркнул. — Я тоже родился здесь, но все же почувствовал себя как дома, когда впервые попробовал. Так что ошибки не было.

— Вопрос семантики. В любом случае, вино отличное. Насыщенное. Умеренно выдержанное и сбалансированное, хотя и самую малость густое и бархатистое, — сделав еще один глоток, Никколо перепроверил свои ощущения и кивнул. — Какой это сорт?

— Ах, хотел бы я знать точно, — вздохнул бармен. — Производитель — мой старый друг. Он вывел собственный сорт на своем миланском винограднике и немного изменил процесс так, чтобы полностью раскрыть вкус вина. Я годами пытаюсь разговорить его, но он так и не признается ни в том, на основе каких сортов вывел собственный, ни в том, что именно поменял. Лишь присылает несколько бутылок раз в год.

— Он пересылает тебе через полмира вино? — Никколо был впечатлен. — И ты даешь его попробовать всем, кого видишь впервые?

— Только тем, кто способен оценить по достоинству.

— Ты полагаешь меня таким человеком?

— Я знаю, что ты такой. Может, печень я однажды и пропью, но опыт — никогда, — он протянул Никколо руку. — Вольпе.

— Никколо, — рукопожатие было умеренно-сильным и теплым, и сердце Никколо дрогнуло от необычного ощущения. — Рад познакомиться.

С тех пор прошло полгода, но для Никколо это время показалось мгновением. Одним вздохом, ощутимым, но быстрым и привычным. Новое место быстро стало частью его жизни, и первое время Никколо приходил туда только чтобы выпить что-то хорошее и просто поболтать о всякой чепухе. Но чем больше времени он там проводил, тем больше расслаблялся в присутствии Вольпе, хозяина бара. Их разговоры постепенно становились все более серьезными. Не тяжелыми, но значимыми, более доверительными. Они не углублялись в детали и не выдавали секреты, но все же было между ними что-то большее, чем общение бармена и посетителя.

Во многом, полагал Никколо, это была заслуга Вольпе. Он, как и любой бармен, был наблюдателен и хорошо подкован в разговорах, знал, когда посетителю нужно выговориться кому-то, кто может слушать (или хотя бы изобразить это), а когда ему нужно с кем-то помолчать, знал, когда посетителю правда нужен диалог. Никколо был из последних, и он полагал, что едва ли отличается от остальных, однако, со временем, понял, что это не так.

Он слышал разницу в том, как Вольпе говорил с другими, и в том, как он общался с ним. Вольпе не показывал этого, но ему нравилось, что Никколо его слушает. Ему нравилось серьезное отношение к своим словам, нравилось, что его воспринимают как человека с мнением, а не обслуживающий персонал с правом слова. Должно быть, он постоянно сталкивался с обратным и сильно от этого устал. Никколо на его месте определенно бы устал. Заметил Никколо немало и других вещей об этом человеке, только вот понял это не сразу. Лишь наблюдая за тем, как работают за одной стойкой отец и дочь, о которой только что узнал, Никколо смог прокрутить все эти вещи в голове и поразиться их количеству.

Он знал, что Вольпе ненавидит пиво — его вкус, запах, даже цвет, — с тех пор, как заметил дрожь крыльев его носа и складки, появлявшиеся каждый раз, когда тот задерживал дыхание. Знал, что у Вольпе прекрасное периферийное зрение — однажды увидел, как тот поймал слетевшую со стойки кружку и даже не повернул головы. Знал, что Вольпе обладает чувствительным нюхом и отчасти поэтому не переносит парфюм массового производства безотносительно его цены и бренда, знал, что на себе Вольпе носит нечто уникальное и авторское, едва заметное посторонним, но помогающее ему переносить тяжесть чужих ароматов.

В этом они были очень похожи, пожалуй, даже слишком. Никколо и сам ненавидел подобные запахи и часто заказывал авторский парфюм. Вольпе услышал его запах однажды и спросил, и следующие несколько часов они проговорили об этом. Он попросил Никколо позволить ему вдохнуть запах получше и почти сразу же безошибочно определил составляющие его духов. Масла ели и эвкалипта оглушали, но спустя положенное время неожиданно истончались до освежающей и бодрящей мяты с капелькой лимона и, взбудоражив рецепторы, оставались на коже едва заметной нежностью молочного улуна. Никколо с замиранием сердца ждал вердикта Вольпе и был польщен его уважительным кивком.

В ответ Вольпе позволил Никколо услышать свой запах. Он мягким и элегантным жестом протянул свое запястье, крепкое, но красивое, и Никколо на секунду захотелось прижаться к нему губами прежде, чем сделать вдох. Это желание исчезло, стоило ему отследить весь путь парфюма по коже Вольпе. Он расслышал остатки начальной ноты — тонкий лавандовый след, пробивавшийся сквозь травяные заросли, — прежде, чем погрузиться в пряное тепло нагретых на солнце яблок и услышать, как оно исчезает и оставляет после себя горькую нежность корицы. По отдельности большая часть этих запахов были несовместимы, однако, было в собственном запахе Вольпе нечто такое, что сводило на нет их потенциальный, пусть и слабый конфликт. Это был один из лучших запахов, что Никколо доводилось узнать, и он впервые не нашел подходящих слов, чтобы сказать об этом. Но Вольпе все понял по его глазам, по выражению лица, и впервые заметно смутился в его присутствии.

Второй раз Вольпе смутился сегодня, в тот самый момент, когда показал ему фотографию из бумажника. Он полагал, что это осталось незамеченным, но даже от Никколо не ускользнуло немного печальное выражение на его красивом лице. И все минуты до появления Розы Никколо рассматривал их обрезанную фотографию и пытался понять, в чем же была причина этой тихой, ослабевшей печали. Было ли дело в том человеке, с которым им пришлось расстаться? Или же это была совсем другая потеря, гораздо более несправедливая и жестокая? Что если печаль Вольпе была вызвана совсем не личной жизнью, а тем, как о ней пришлось сообщить едва знакомому человеку? Даже сейчас рассказывать о подобных вещах было тяжело и тревожно, и Никколо знал по себе, какие последствия может иметь обсуждение столь щекотливой темы с посторонними.

И все же… что-то где-то глубоко внутри Никколо умоляло его поговорить с Вольпе откровенно. Этот человек страшно ему нравился, и многое Никколо был готов отдать даже за простое дурацкое свидание, где ему будет позволено разве что целомудренно поцеловать Вольпе в уголок губ и немного углубить это прикосновение, если Вольпе это придется по душе. Но мысль о том, что человек с семьей, с ребенком вряд ли захочет отношений с кем-то вроде него, заставила Никколо удержать это желание при себе.

— Хочешь еще что-нибудь? — выдернул его из размышлений мягкий голос Вольпе.

— Да. Двойной виски. И сэндвич, если ты в настроении.

— Очарован твоим уважением к моей свободе воли, Никколо, — Вольпе не смог удержаться от усмешки. — Ты же знаешь, что любой мой сотрудник может соорудить тебе приличный сэндвич?

— Конечно, знаю, — вздохнул Никколо. — Почему ты спрашиваешь?

— Хотел подловить Федерико, но он оказался прав. Он заметил, что ты берешь еду только если она приготовлена мной.

— Я не думал об этом, — это признание далось Никколо непривычно легко. — Но, если быть честным, у меня всегда были проблемы с едой вне дома. Пойми меня правильно, я могу есть в кафе или ресторанах, но после большого усилия. Просто не чувствую себя достаточно безопасно в подобных местах, даже если там открытая кухня, и я могу видеть процесс. Ты первый человек за долгое время, рядом с которым я чувствую себя достаточно безопасно, чтобы попросить что-то приготовить так легко, без всякой тревоги или усилий. Я знаю, это странно, но я буду в порядке, если ты откажешься или делегируешь готовку кому-то еще.

Усмешка пропала с губ Вольпе, однако, в глазах его Никколо увидел понимание.

— Это не странно, — серьезно сказал он, выкладывая на стойку разделочную доску, тарелку и один из ножей. — Я собираюсь задать очень личный вопрос…

— Все что угодно.

— Такие вещи… всегда из детства. Из семьи. Или того, что ее замещало. Твое окружение… не было достаточно безопасным?

— В какой-то степени. Знаешь старое кладбище? То, где хоронили первых жителей этих мест?

— То, что ближе к центру?

— Да. Один из склепов и несколько прилегающих к нему участков принадлежат моей семье.

— Вот черт. Я сразу должен был понять. Ты ведь представился.

— Не страшно. Я ведь совсем недавно вернулся, а до переезда мы не пересекались. Ничего удивительного, что ты не понял. В любом случае… членов нашей семьи до сих пор там хоронят. Мы все были уверены, что очередные места займут наши родители после мирной смерти в глубокой старости, однако моя старшая сестра их опередила. Она тяжело болела полтора года, постоянно мучилась от боли, и мы мучились вместе с ней. Большую часть времени мама была с ней, поэтому мы неделями питались едой из доставки или круглосуточных забегаловок и заправок. Мама могла приготовить нам настоящую еду только когда Примавера засыпала, или же в очень хороший день, когда она чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы спуститься и помочь на кухне. Мама всегда вкусно готовила, ты не подумай, но Примавера… у нее был талант. Она мечтала стать поваром. Открыть ресторан. Она постоянно что-то готовила для меня, потому что я был ее любимчиком. Каждый ланчбокс, что я брал в школу, был приготовлен ей. Когда Примавера умерла, я словно… не знаю. Я просто не мог есть еду, если она была не мамина или, по меньшей мере, не моя. Потребовалось сменить трех врачей, чтобы я смог хотя бы иногда есть вне дома, и со временем стало гораздо легче. И все же…

— И все же ты не мог расслабиться, — понимающе кивнул Вольпе. — Я понимаю. Правда. Я смог убрать биту в кладовку спустя месяцев восемь после развода. А Роза… целый год не могла спать одна. С едой у нее было то же самое. Бывший был тем, кто сидел в декрете и занимался домом все ее детство, готовил для нас. Вся эта еда напоминала ей о том, что мы натерпелись, и она какое-то время не ела в принципе. Это прошло, в конце концов, мы очень старались. Все эти специалисты и групповые терапии… они помогли. Я думал, что она никогда не взглянет больше на чертовы жареные пельмени, единственное, что я умел готовить тогда, но ошибся. Теперь это что-то вроде ее безопасной еды. Она знает, что, если мир вокруг начинает крутиться слишком быстро для нее, она всегда может прийти и попросить их и так на несколько минут забыть обо всем плохом. Так что я понимаю, зачем тебе это нужно. Теперь понимаю.

Он отвернулся на мгновение, чтобы принять с кухни ингредиенты, и Никколо смог вытереть слезы с уголков глаз. Теперь, зная, как много на самом деле у них общего, он понимал, почему у них получилось так быстро найти общий язык. Никколо смотрел на то, как Вольпе режет на доске сыр, мясо и овощи, как раскладывает их на половинках хлеба в нужном ему порядке, и впервые за долгое время чувствовал себя на своем месте.

— Вот, — Вольпе поставил перед ним тарелку с готовым сэндвичем и по привычке вытер руки об фартук. — Приятного аппетита.

— Спасибо.

Вид Никколо, с жадным наслаждением вгрызшегося в еду, пробудил в Вольпе тихую нежность, которую он не сразу в себе заметил. В этот момент Вольпе мог думать только о том, что Никколо явно не ел должным образом какое-то время, словно был чем-то слишком встревожен, чтобы заботиться о себе. И то, что только здесь, рядом с ним, Никколо чувствовал себя достаточно безопасно, чтобы стать уязвимым в своей откровенности, чтобы попросить о чем-то настолько обычном, но необходимым для выживания, как приготовить ему еду, заставило сердце Вольпе окончательно оттаять.

— Ты берешь с собой на работу еду? — спросил он как бы невзначай, когда Никколо сделал маленькую паузу.

— Нет, но, наверное, стоит попробовать. А что?

— Приходи сюда ужинать. Заодно будешь брать еду навынос на обед в школу. Или на завтрак. Сам решишь. Что скажешь?

Его слова на миг выбили воздух из легких Никколо.

— Ты правда не против?

— Да. Скажи только кое-что. Тебе обязательно видеть, что я готовлю? Я ведь иногда буду отсутствовать. Но все равно буду передавать тебе что-то. Это подойдет?

— Думаю, да. Ты знал, что одно и то же блюдо будет ощущаться иначе в зависимости от того, кто готовил?

— Предполагал, но не был уверен.

— А я уверен. Так что все будет в порядке. Спасибо, что предложил.

— Не стоит. Эй, Роза, что тут у тебя? — повернулся Вольпе к дочери, увидев, что она принесла что-то с кухни.

— Обед, — она немного смущенно улыбнулась и показала ему тарелку с пельменями. — Я ведь заслужила перерыв, да?

— Конечно, — Вольпе стянул пару штук с тарелки, чем вызвал у дочери шутливое возмущение, и закинул одну в рот, после чего повернулся к Никколо. — Открой рот.

Никколо повиновался прежде, чем понял, чего от него просят, и в следующую секунду ощутил на языке теплую тяжесть хрустящего, совсем недавно поджаренного теста. Он на автомате сжал челюсть, раскусил оказавшийся во рту пельмешек и почувствовал, как растекается сочная влага, высвободившаяся из твердой оболочки. Это был удивительный, незнакомый ему контраст, и Вольпе фыркнул, насмешливо и почти что нежно, увидев это по его лицу.

— Ну как? — спросил он, когда Никколо проглотил.

— Невероятно, — ответил Никколо, широко улыбнувшись. — Ты должен включить это в меню.

— Нет уж. Это наша фишка, — Вольпе положил руку на плечо Розе и притянул ее поближе на те минуты, что она обедала. — Но, так уж и быть, я буду не против, если Роза будет с тобой делиться.

— С чего бы это? — пробурчала девушка, хмурясь.

Вольпе ответил ей тихим шепотом на ухо, и Никколо не был против. Он вернулся к своей половине сэндвича, стараясь не обращать внимания на полный сочувствия взгляд Розы, которым та одарила его стоило Вольпе отойти к другим клиентам. И оттого не увидел, как она подобралась ближе. Лишь обнаружив на краю тарелки еще один пельмень, самый маленький, Никколо поднял взгляд и тепло улыбнулся. Попросив нож, он отрезал половину того, что осталось от сэндвича, и протянул его Розе. И она приняла.

Позже, когда Никколо, распрощавшись, уже ушел, Роза оттащила в сторону собиравшегося уйти домой Федерико.

— Послушай, — прошептала она, убедившись, что отец не слушает. — Ты был прав. Они реально друг другу нравятся…

— Я знаю, — Федерико улыбался с каким-то детским восторгом, совершенно несвойственным парню его лет. — Вольпе еще никогда так долго не выдерживал рядом с одним посетителем. А этот Никколо довольно забавный и явно от него без ума. Ты не будешь против, если я попробую подстроить для них свидание?

— Зачем? — Роза на миг оторопела. — Ну, то есть… Неплохо, если он сойдется с кем-то нормальным, вроде этого Никколо, но подстраивать… Не думаю, что это сработает.

— Если я возьмусь, сработает. Если захочешь, будем делать это вместе. Пожалуйста. Обещаю, будет весело!

Прежде, чем ответить, Роза бросила взгляд на закрывающего смены для некоторых сотрудников отца. Он выглядел как обычно, весь сдержанный и спокойный, но она видела, что в нем что-то переменилось. В движения вернулась мягкость, исчезнувшая много лет назад и уже почти ими обоими позабытая, глаза смотрели мягче, словно теплее. После развода Роза впервые видела его таким, впервые заметила, что он вот-вот может позволить улыбке вернуться на свое лицо. Она скучала по его улыбке, которую постоянно видела в детстве, скучала по его настоящему, искреннему смеху, скучала по той стороне отца, которую он надолго запер где-то глубоко внутри себя.

— Ладно, — вздохнула она. — Попробуем. Но если это опять разобьет ему сердце, я тебя урою.