Кто-то говорит о смерти беспристрастно, почти равнодушно, почти наплевав на рухнувшие чужие миры, раскрошившиеся в стеклянную пыль после всего пары слов.
Кто-то говорит:
— Он мёртв, — и глядя строго перед собой добавляет: — Никто не должен видеть тело. Таковы правила.
Правил у них очень-очень много и повинуясь какому-то внутреннему голосу — разума, ха-ха — ни единая душа противиться им не смеет.
Линали помнит, что значит «наказание» и кусает щеку в кровь — чтобы не рухнуть в темноту перед глазами. Она вспоминает сон, где в мутной зеленоватой воде тонут тяжёлые тела и луна наблюдает, сияя ярко-ярко, словно насмехаясь.
А Линали равнодушно стоит в центре и её босой ноги касается бледная холодная рука.
Она так боялась что сон окажется вещим — посмейтесь, ну же, это ведь так глупо — боялась снова оказаться у закрытого гроба. Аллен обещал что такие сны не сбывается, что всё это стресс и долгая дорога, а теперь у Линали перед глазами надолго застыл алый след посреди бамбукового леса, там, где они его не нашли.
Луна насмехается. Корабль качает и волны словно становятся ближе, когда Линали опускает голову, прячась от ядовитого света за густой чёлкой. Ей не нравится, ей так всё это не нравится. Меж рёбер разверзается пропасть и становится страшно, что, как в том сне, перестанет быть больно.
Лави говорит что это война — что по-другому не бывает, что помочь всем нельзя — и мир переворачивается снова. Линали так страшно — очень, очень страшно — она не хочет распадаться так на части каждый раз и не хочет переставать чувствовать, потому что
кем тогда она станет?
Им запрещают скорбеть, но почему-то не объяснили, как не привязываться.
Линали называет Орден семьёй и столько раз — столько раз — говорила ему, Аллену, что он тоже теперь частичка этого большого пазла. Частичка её хрупкого — совсем не устойчивого — мира.
Когда кто-то сообщает:
— Он мертв, — небо накрывает темнотой и больше ничего не видно.
Только Луна, кажется, с самого центра так и не сдвинулась.