После пришедшего из Петербурга письма Валерий Семёнович промаялся весь декабрь, прежде чем сумел собрать нужную сумму денег в дорогу. Зима в этот год стояла снежная, и морозы крепчали с каждым днём. Саша писал так живо, совершенно не в своей привычной манере, тоска сквозила между строк, да столь сильно, что это письмо не на шутку взволновало Валерия Семёновича. Признаться, он тоже успел заскучать за эти несколько лет, что они не виделись, и эти написанные в порыве чувств строки только сослужили хорошим предлогом, чтобы заказать перекладных.

Сани ждали Валерия Семёновича за заставой, на станции. Ямщик был молодой, и слишком уж прост на язык, он должен был доставить его к Тулиновскому* имению к полудню, где надобно было получить более здоровых лошадей. Утро стояло холодное и тёмное, выпавший накануне вечером снег скрипел от каждого шага. Валерий Семёнович закутался сильнее в старую шубу, и надвинул скособочившуюся было поперёк лба шапку. Полозья саней заиндевели, и в самом экипаже было ужасно холодно, а когда лошади забили копытом и тронулись, в лицо и вовсе ударил ледяной ветер.

Он хлестал по щекам всю дорогу до Тулиновского, кусал за нос, и если бы Валерий Семёнович спал, то верно приморозило бы его в санях насмерть. Надвигалась страшная непогода.

В Тулиновском, пока меняли лошадей, первым, что сделал Валерий Семёнович, выскочивши из саней, так это перечитал при свете свечи в сенях крестьянского дома любовно написанное сашиной рукой письмо.

«Дорогой мой друг, – писал Александр Петрович, и только лишь по слегка неровному почерку можно было понять, что рука его при написании дрожала. – В Петербурге всё неспокойно. Слыхал я, что и у Вас в губернии недавно только злобствовала холера, и сердце моё с тех пор находится в совершенном беспокойстве. Хоть и не можем мы с Вами умереть, а всё же испугался я за Вас невероятно. И так мне хочется сейчас знать, как Вы и что с Вами, что ни минуты покоя себе найти не могу. Уже и Михаила Юрьевича извёл, и друга своего, Константина, того всё письмами. И хоть все велели мне за Вас не беспокоиться, не могу я. А так болит по Вам душа, Валерий Семёнович. Так хочется увидеть Вас, поцеловать крепко и больше не отпускать. Вот ежели могли бы Вы приехать ко мне в Петербург, страдал бы я чуть меньше. Так велико моё грешное желание видеть Вас. И если вдруг Вы всё же решитесь, то буду молиться за Вас, чтобы Вы в целости добрались в Петербург, зима нынче стоит страшная. Храни Вас Господь, Валерий Семёнович. Навеки Ваш, Саша».

Каждый раз перечитывая это письмо, Валерий Семёнович не мог не чувствовать, как охватывают всего его безудержное волнение и нежность. Никогда ещё и ни от чьих облечённых в бумагу чувств не просыпалась в нём такая юношеская пылкость и дерзость, чтобы целовать аккуратные буквы, написанные милой сердцу рукой.

Вот уже почти полвека жили в нём эти чувства к Саше, и хоть знал он его ещё совсем крошечной наивной столицей, только лишь сейчас они смогли между собой решить свои отношения. Ведь Валерий Семёнович не позволил бы себе никогда осквернить их раннее наставничество нечистыми мыслями или делами. Саша всегда и во всём был хорош, и сейчас, чем старше он становился и мужал, тем более позволено было любить его крепко и без оглядки. Оттого и тяжелее было из раза в раз оставлять объятия тёплых рук и возвращаться в Воронеж, где каждый год происходило всяческое расстройство.

Когда выезжали из Тулиновского, тот самый ямщик с языком словно помело, стряс за дорогу больше оговоренного почти на две копейки за каждую версту. «Ежели так будет продолжаться всю дорогу, то зимовать мне придётся в Петербурге» – попенял про себя Валерий Семёнович, но понадеялся, что чем дальше через глушь, тем дешевле будут выходить остальные экипажи.

Ветер на весь вечер стих, и по сплошь девственному снегу разливался нежно-карминный свет заходящего солнца. Находил мороз, и в санях стало ещё студёнее, нежели утром. В Тулиновском Валерию Семёновичу отдали утеплённую рогожу и пуховое одеяло, но даже они не спасали. Кончики пальцев даже в перчатках быстро мёрзли. Их приходилось растирать докрасна презентованной в том же Тулиновском самогонкой, отчего ещё и невыносимо сильно слезились глаза.

Это была первая ночь в пути, и не проходило ни момента, чтобы Валерий Семёнович не думал о Саше. В минуты особого состояния между сном и явью, когда более всего одолевал мороз, перед глазами вставала их последняя встреча летом в Петербурге.

Это был август тридцать шестого года, ещё жив был Пушкин, и им удалось несколько раз увидеться с ним и его женой в Аничковом дворце. Александр был довольно бодр, но от взгляда Валерия Семёновича не укрылось то, каким подавленным его делали все эти грязные слухи о Наталье Николаевне и некоем Дантесе. В тот день он поделился этим с Сашей и сразу же был уведён в сад, где спешно отвлечён горячими поцелуями среди роз. А когда весной получил короткое, но пропитанное обреченностью письмо о смерти Пушкина, ещё долго вспоминал лицо поэта, на котором лежала тень застарелой обиды.

Валерий Семёнович и сам был дружен с подобным человеком в своём городе. Ивана Саввича он знал почти всю его жизнь, и всегда приходил в восхищение от того, как любовно описывал тот край Воронежский, о чём сам неоднократно делился с Сашей и самим Никитиным.

Так бы Валерий Семёнович и предавался бы воспоминаниям, отвлекшись от холода, да только впереди показались огни станции. В первом часу они с ямщиком вошли в дом смотрителя, от неожиданного тепла руки и лицо сначала закололо, потом занемело, и только горячий деревенский сбитень с парой капель водки способен был отогреть их.

Валерию Семёновичу дали спальное место в самом дальнем углу избы, где теплился лишь огарок свечи. Вопреки желанию, письмо перечитывать не стал, вместо этого плотно завернувшись в одеяло и вглядываясь в трепещущее пламя.

Как же долго не виделись они по человеческим меркам. Десять, нет, даже больше. «Как же извёлся, наверное, Саша» – горько подумал Валерий Семёнович, отворачивая голову к стене. За нею завывал вновь поднявшийся ветер, и метель хлестала в ставни избы смотрителя. Но Валерия Семёновича это не страшило, лишь одна мысль и одно желание были высечены у него на сердце – поскорее увидеться с Сашей. И если бы не был он так измотан и застужен дорогой, тотчас велел бы закладывать сани.

Под утро непогода разыгралась ещё пуще прежнего, в сенях намело с целый сугроб снега, а лошади испуганно ржали в конюшнях. За пургою не видно было ни солнца, ни малейшего проблеска света, но нужно было ехать. Один Бог знал, сколько продолжалась бы такая страшная буря, а ведь Валерий Семёнович не мог тратить ни дня, итак уж опоздал на целый месяц. Возбуждённо высказал он это ямщику.

– Помилуйте, господин, да кто ж решится в такую метелицу из дома выходить. Только заложим сани да погоним лошадей – так и сгинем за околицей. Повременить надо хотя бы пару дней, авось уляжется непогода.

Лицо Валерия Семёновича вмиг почернело всё, и он схватил ямщика за ворот рубахи.

– Нет у меня пары дней! Да ежели ты за облучок не сядешь, я твоих лошадей сам отвяжу и поеду, только ни копейки не заплачу за дорогу. Решай, ямщик.

Не был раннее Валерий Семёнович так безрассуден, да только взыграла в нём кровь и такая тоска по сердечному другу, что не смог он сдержаться. Хоть и понимал, что в такую непогоду гнать смертного человека по полям и весям дело неправое, сгинет ямщик, коли заблудятся они в метели.

Заложили сани. Ветер хлестал по щекам, норовил сбить с ног и утопить в снегу. Рогожу Валерий Семёнович отдал ямщику, тот обвязался ею, примотал шапку к голове и подоткнул полы ватника под себя. Повздорив немного, порешили они, что если занеможет ямщик, то Воронской сам сядет за лошадей и догонит сани до ближайшей деревни.

Было утро, но глянешь в небо – и как-будто сумерки. Снег стоял стеною. К полудню накрыла такая страшная серая мгла, что дальше лошадиных холок не было ничего видно. Как находил ямщик дорогу в этом ужасе – Валерий Семёнович не знал, но к трем по полудни, если верить карманным часам, были они в Спасском**. Когда разбирали сани и кормили лошадей, подошёл он к ямщику с извинениями.

– Прости ты меня, уж больно я тороплюсь. Сердечное дело зовёт меня в Петербург, и ни дня промедления не могу я себе позволить, – повинился тихо Валерий Семёнович, опуская голову. Ямщик тяжело вздохнул и хлопнул его по плечу легонько.

– Не вините себя, господин, сам я молод был, тоску вашу понимаю, да только осторожнее будьте с людьми, они всё же слабее и хрупчее вашего брата, – усмехнулся он в нестриженную бороду. – Али думаешь, не признал я тебя, град Воронеж?

Валерий Семёнович стушевался было, да потом с жаром пожал ямщицкую широкую ладонь. Не часто узнавали его люди, оттого и тепло так стало на сердце.

– Храни тебя Бог, и всю семью твою, – выпалил он горячо, да и отдал плату за извоз больше необходимого. Не позволила ему совесть иначе.

А пока жена смотрителя отпаивала его горячей куриной похлёбкой, не выдержал и написал письмо Саше, вперёд себя отправив на почтовых.

«Друг мой сердечный, Сашенька, уж третий день пошёл, как я нахожусь в пути. Лошадей гоним шибко, даст Бог, и до конца Святок будем в Петербурге. Не было ни минуты, чтобы не вспоминал я о Вас. Писали Вы о том, что грешно Ваше желание так сильно меня хотеть увидеть, да только я не менее грешен. Каждую минуту вспоминаю я Ваши губы и руки, и храню в душе благоговейный трепет перед Вашими прикосновениями. А как сомкну глаза – так всего меня тут же охватывает нестерпимый жар от того грешного желания обласкать Вас и Ваше тело до самого сердца. Ежели смущены будете моим письмом, не высылайте ответа, я пойму. Ждите меня, Сашенька, уж немного осталось, и скоро свидимся мы с Вами в Петербурге. Любящий Вас, Валерий Семёнович Воронской».

Вечер третьего дня не слишком отличался от ночи, ехали медленно, в неловком молчании. Новый ямщик попался совсем старик, и даже спорить с ним было стыдно. Ветер уж не так сильно хлестал по лицу, но мороз стоял лютый. Чудом удалось Валерию Семёновичу не заснуть в санях, пришлось щипать себя за руки и щёки, чтобы вконец не замёрзнуть. Из-за того, что ехали медленно, да правдивее будет сказать – едва-едва тащились, к ночи до станции оставалось ещё вёрст пять или семь пути, потому как скрылся с неба последний свет, ямщик зажёг над оглоблей коптящий масляный фонарь и пустил лошадей быстрее.

Время близилось к полуночи, ветер стих, и разошлись наполненные снегом облака, обнажая блестящие россыпи звёзд и месяц, висящий над сверкающими замёрзшими полями и тонкой лентой реки. Было светлее, чем днём. Валерий Семёнович лёг в санях, устремивши взгляд в небо, да замечтался так и чуть было не уснул, почти растворившись в этом накрывшем всю землю алмазном пологе. Виделись ему среди звёзд сашины глаза, льдисто-серые, блестящие, как воды Невы по весне. И так защемило что-то внутри, что вскочил Валерий Семёнович в санях, кутаясь в шубу сильнее, и закусил губы от тоски по этим глазам, нежным рукам, объятиям. И Петербургу.

«Как же Вы там, Сашенька? Верно, ждёте, изволновались весь. Не тревожьтесь, не тревожьтесь, родной, скоро буду у Вас. Лучше и вправду помолитесь за дорогу мою», – зашептал тихо Воронской, снова поднимая взгляд в бесконечную чернь неба, и одна из звёзд, показалось, мелькнула ему в ответ и сорвалась с высоты, истаивая на пути к земле.

Почти под полночь были они уже на станции. Ямщик много с Валерия Семёновича не взял, так что денег удалось даже немного сэкономить. Есть хотелось страшно. Он смёл совсем всё, что предложила смотрительница. Ел торопливо, и спал потом беспокойно, не забыв прочитать порядком поистрепавшееся письмо прежде, чем сомкнуть глаза.

Наутро его ждало пренеприятнейшее известие: ночью станцию проезжал какой-то богатый помещик, который забрал всех здоровых и отдохнувших лошадей с собою. У Валерия Семёновича не было другого выбора, кроме как ждать, пока должным образом отдохнут вчерашние кони, и объявится ямщик.

Стоит ли говорить, что когда Воронской узнал, что лошадей нет, сердце у него упало, и сам он сделался очень подавленным. Терялся ещё целый день. И как назло он был ясным-ясным, таким, что от блеска снега и сини неба слепило в глазах. На целый день от непогоды не осталось и следа.

Валерий Семёнович вышел за околицу маленькой пристанционной деревушки и обнял себя в шубе руками. Даже взять одну лошадь и загнать её в одиночку до следующей станции не представлялось возможным. Он надеялся обернуться в неделю, и к новому году быть уже в Петербурге, но его надеждам не суждено было сбыться. Как назло – к вечеру слёг ямщик, что должен везти его до следующей станции. Всю ночь провалялся в горячечном бреду, да так и умер ранним утром, не приходя в себя.

А погода тем временем снова начинала портиться. Мороз ударил злющий, ещё сильнее того, что застал Валерия Семёновича в пути. Весь следующий пятый день просидела станция за наглухо запертыми ставнями, потому как выйти в такую стужу представлялось чистым самоубийством. А на шестой день поспели лошади и прибыл из Тулы молодой ямщик, и хоть ветер снова норовил создать пургу, Валерий Семёнович мешкать не стал. Пообещав извозчику сверх оговоренной платы, он велел закладывать сани.

Буря застала их на полпути, видимость тотчас упала, и снова дальше лошадей было не видать ни зги. Привязавшись к саням, Валерий Семёнович старательно мешал себе уснуть, прокручивал в голове всю свою жизнь, благо посмотреть там было на что, и в конце концов снова сосредоточился на образе Саши. Следующую станцию пролетели, не останавливаясь, а если бы и остановились, через час бы дорогу засыпало так, что не взвидеть было бы. Уже на заставе, когда ямщик силком вытащил захолодневшего Валерия Семёновича из саней, смотритель сказал, что в деревеньке, что они проехали, ещё с неделю как прошёл мор, так что если бы они там заночевали, то сгинули бы быстрее.

Ещё свежи были в Валерии Семёновиче воспоминания о холере годом раннее, так что от одного только упоминания он так побелел, что пока его не отпоили в тёплой избе какой-то горькой настойкой, он в себя не пришёл. Не счесть раз, сколько тогда он провалялся в жаре и сколько ночей провёл с нужником в обнимку. Это были страшные дни, которые Валерий Семёнович хотел бы забыть, и Саше рассказывать о них было необязательно.

Неделю уже он был в пути, шуба насквозь заиндевела, и в санях было столько снега, что не было смысла даже счищать его. Когда добрались, наконец, до Москвы, Валерия Семёновича на целый день свалила с ног лихорадка, от того, что переморозился ли, или же от нервного напряжения, так и не было понятно. В горячем бреду снился ему Саша, и руки его, крепко обнимающие, и весь сверкающий в снегу Петербург, ёлка на Дворцовой, серебристый лёд Невы. И так бы и проспал бы ещё день Валерий Семёнович, если бы не звон церковных колоколов к заутрене.

Вся Москва на разные лады заходилась в нём, от одной окраины до другой. Звонили к новогодней службе. С самого утра съезжались через окрестные деревеньки богатые экипажи из других уездов, стоял дичайший шум. В ужасе сел Валерий Семёнович на постели. «Как же я мог так оплошать? Какой извозчик возьмётся доставить меня в Петербург в такой праздник? Сейчас же и лошадей не найдешь!» – пронеслось у него в голове. В спешке схватил он шубу и шапку, влез в сапоги и выбежал на улицу.

На постоялом дворе стоял не меньший шум, сразу в двух экипажах меняли лошадей, все торопились как можно скорее попасть в столицу, чтобы обязательно успеть на вечерние балы. Валерия Семёновича бы просто затоптали, если бы не хозяин, который быстро приметил смятённого юношу и вытащил из толкучки у конюшен.

– Вы, вы можете достать лошадей? Не всех ведь ещё отправили! Я согласен на любых, я очень тороплюсь, – не смутившись ни секунды потребовал Воронской, вцепившись в чужой ватник. Отчаяние охватило его с ног до головы, и руки его от беспокойства сильно дрожали.

– Ну полноте вам, есть у меня лошади, – хозяин не побоялся и встряхнул Валерия Семёновича, чтобы успокоить. – Что ж взволновались вы так? Будут вам сани, лично свои дам, с ямщиком и лошадьми. К невесте чай торопитесь?

Валерий Семёнович качнул головой, приходя в себя, хотя кажется, волнение и до сих пор не отпустило его.

– К жениху, – шепнул он едва слышно, но хозяин постоялого двора услышал и отпрянул на мгновение, не поменявшись в лице.

– Что ж, ежели даже и так, какое мне до того дело, – буркнул он себе под нос. – Всё одно – дела сердечные. Заплатите мне, как если бы станционному извозчику заплатили, ни копейкой больше с вас не возьму.

– Спаси вас Бог! Вы меня спасли, право, спасли! – горячечно выдохнул в ответ Валерий Семёнович, встряхивая в крепком рукопожатии грубую мозолистую ладонь хозяина.

Не верил он после всех сильных беспокойств, что ещё есть такие добросердечные люди, да видимо действительно молился за него Саша там, в Петербурге. Крепко молился, раз уж в который раз Бог посылал Валерию Семёновичу помощь. «Обязательно расцелую Сашу за это по приезде!» – мелькали запальчивые мысли. – «Да так, чтобы он смутился! В который уже раз спасаете Вы меня, Сашенька! Меня, недостойного даже в люди с Вами выйти! Люблю Вас!».

И так разрывалось у него сердце от вновь нахлынувшей тоски и нежности по Саше, что забыл Валерий Семёнович про еду в этот вечер и почти не сомкнул глаз, когда надо было выспаться перед последним днём пути.

Между Москвой и столицею несколькими годами раннее была проложена прямая проторенная дорога, но зимой она превратилась в один длинный-длинный санный след через, казалось, бескрайнее поле, и не было больше никаких ориентиров, кроме маленьких рощиц и едва заслуживающих названия деревенек. Остановок и станций она не предусматривала, и весь путь надобно было преодолевать лишь в одном экипаже. Но Валерия Семёновича это не пугало, и как только подали лошадей, он уже сидел в санях, накрепко запахнутый на случай непогоды.

Полдня ехали спокойно, солнце над дорогой стояло высоко и, отражаясь от снега, слезило глаза. Погода, на удивление, стояла замечательная, отличная от всех этих дней. Лошади шли быстрее прочих, видно ходил и лелеял их до этого хозяин. Да и сам ямщик, в противовес прежним, был румян, розовощёк. На каждую версту у него была своя песня, которую он насвистывал себе под нос, а иногда и громче, чтобы слышно было Валерию Семёновичу.

Словно сашиными молитвами через всю Тверскую губернию езда прошла легче лёгкого, и впору было отмести беспокойство. Да только ямщик к наступлению вечера насторожился и затих. Ярко-алым заревом зажёгся закат над заснеженной дорогой, и ветер стал усиливаться. Ранее приподнятое настроение Валерия Семёновича вдруг упало, когда на самом-самом горизонте у кромки зари увидел он огромную тучу, которая шла и шла всё им навстречу. Ветер стал усиливаться. Лошади обеспокоено заржали, и повалил колючий снег.

Не впервой за эти дни Валерию Семёновичу было удерживаться в санях в такую непогоду, вот только ямщик быстро стал сдавать, побледнел. Лошади дальше всё шли больше наугад, норовя сойти с дороги. Поднялась метель. Так ехали они около двух часов, пока ямщик не отпустил поводья и не начал заваливаться на бок.

– Эй, что с вами? – закричал Валерий Семёнович, выскакивая из нагретых саней и перехватывая поводья. Всего его стремительно сковывал ужас.

Прикоснувшись запястьем к шее ямщика, Воронской тут же обомлел. Тот был в жаре. Упав в сани, он что-то сбивчиво забормотал, на лбу выступил пот. Валерий Семёнович будто почувствовал себя в самом худшем ночном кошмаре. Буря усиливалась. Ветер выл, поднимая тучи снега, закручивая его по земле вихрями, норовя сбросить с облучка. Лошади точно обезумели и стали тянуть в сторону, ещё немного и неровен час понесли бы. Руки Валерия Семёновича стали деревенеть, а бутыль с оставленной ему хозяином настойкой была запрятана глубоко в санях. В отчаянии взмолился он к Богу о помощи, не находя другого решения. Ямщик в санях застонал и открыл глаза, видимо жар совсем охватил беднягу. Глаза его были красны, а губы ссохлись, щёки же все были посечены снежным крошевом.

У Валерия Семёновича уже у самого горели от холода пальцы, когда вдалеке показались едва-едва заметные в такой пурге избы. Кое-как сладив с лошадьми, он направил сани прямо к деревне.

В лютом холоде, когда ветер размётывал полы шубы и забирался в самое исподнее, Валерий Семёнович колотил в ставни, пока на шум не вышел староста.

– У человека жар, ещё немного и Богу душу отдаст, помогите, – прохрипел Воронской, и только староста подхватил едва дышащего ямщика на руки, сам чуть было не осел в снег. Бесёнок на левом плече подбивал Валерия Семёновича дать себе передышку, но медлить было ещё страшнее.

«Сашенька, Вы ведь видите, какая нынче метель. Не хочу даже думать о том, как Вы могли бы волноваться. Не могу больше заставлять Вас ждать. Да поможет Бог, может доберусь до вас к завтрему».

Валерий Семёнович вернулся к саням, одна лошадь бесновалась в упряжи, вторая уже пала, хотя и ещё дышала, её быстро заметало снегом. Разобрал перевязи полумёрзлыми руками и вскочил в седло, приматывая тут же шапку к голове платком и запахивая шубу.

Непогода стояла страшная. Только по едва-едва прослеживающимся бороздам от полозьев определил Валерий Семёнович, в какую сторону надобно было ехать. Прижавшись к спутавшейся гриве щекой, он ударил лошадь каблуками сапог, та заржала и рванула с места так, что чудом удержался он в седле.

Ветер немилосердно хлестал по щекам, дальше протянутой руки ничего было не увидать и большей частью Валерий Семёнович скакал наугад. До Петербурга оставалось вёрст ещё порядком, но он неустанно молил Бога, чтобы в эту глухую январскую ночь ему повезло. Снова встали перед глазами строчки, написанные сашиной рукой: – «...Так болит по Вам душа, Валерий Семёнович. Так хочется увидеть Вас, поцеловать крепко и больше не отпускать». И дальше лишь они и неустанная молитва Богу и Деве Марии удерживали Валерия Семёновича в сознании. Если бы не было их, неизвестно, как вообще смог бы он не упасть с лошади в такой сумасшедшей скачке.

В самую тёмную пору ночи налетел ещё более жуткий ветер, он поднимал целые снежные сугробы, бросал их под копыта, сыпал и резал ледяной крошкой по лицу. Чудом удерживаясь на краю сознания, Валерий Семёнович понимал, что если и доберется до Петербурга, то загонит лошадь насмерть. Ни одному человеку ли, животному ли, или другой твари Божьей не возможно было бы выжить в этом снежном аде.

Как проскакал всю ночь, Валерий Семёнович не помнил, только шубу и шапку все засыпало снегом, который от дыхания потаял, а затем снова заледенел на морозе. Лицо его было столь же покрасневшим и посечённым, что и лицо ямщика, но серые сашины глаза перед внутренним взглядом, под веками, гнали его вперёд, и вперёд.

«Только дождитесь, Саша, не беспокойтесь обо мне! Буду я, как и обещал Вам! Осталось лишь немного смочь...»

Так Валерий Семёнович и гнал лошадь целую ночь через эту непроглядную пургу, обцарапавши себе щёки летящим в лицо снегом, и только когда небо занялось зарёю, открылись перед ним ослепительно белый от непогоды Петербург и Нева, закованная в лёд.

Буря стихла как раз в утро. Как-будто вымучив из себя силы на последнюю версту, лошадь пала прямо во дворе. В доме ещё все спали, но Валерий Семёнович, едва успевший выбраться из седла, что есть мочи застучал в дверь флигеля, где жили слуги.

– Бог ты мой! Что с вами, Валерий Семёнович?! – верный сашин ключник Петро, увидев Воронского, чуть было не побелел окончательно, хоть и так было у него порядком седых волос. И не успел позвать остальных, как с крыльца раздался громкий вскрик:

– Приехал!

Валерий Семёнович обернулся и только и успел распахнуть для объятий руки. Александр Петрович же, как был в одном исподнем и тонком халате, налетел тут же белоснежно-красным вихрем, хватая его всего, помороженного, в забросанной снегом шубе и заледеневшей шапке, целуя обцарапанные щёки, нос и лоб.

– Что ж, Вы, так выбежали, Сашенька? – только и выдохнул Валерий Семёнович в разгорячённое сашино лицо. – Так и жар можно схватить.

– Уже схватил, Валерий Семёнович, – остановился наконец Саша, смотря своими льдисто-серыми глазами так преданно, что возразить ему было бы совершенно невозможно. – Как только Вас увидел...

Так они и замерли, не в силах отвести друг от друга взгляда, а потом заплакали оба, вновь крепко обнявшись.

Ещё только обернувшись на крик, понял Валерий Семёнович, что так тут душу свою на всю жизнь и оставил, в Петербурге. А иначе как можно было объяснить то, что одна только возможность обнять этого человека, стала его сердцу милей, чем весь край Воронежский.

– Что ж Вы так смотрите, – мотнул головой Саша, вероятнее всего в смущении. – Я же с Вами так весь с ума и сойду.

– Давайте вместе сходить, Саша. Но право сначала в баню, и Вы, милый мой, оденетесь, – ласково улыбнулся Валерий Семёнович, и почувствовал, как отпустил наконец его ледяной страх, что преследовал всю эту жуткую ночь.

А уж в бане Валерия Семёновича не отпускали дальше любовно гладящих рук.

– Так скучал по Вам, так скучал, Валерий Семёнович! Всё, не отпущу вас больше! Зимуете в Петербурге, со мной, – запальчиво шептал Саша, пока они сидели, в тесноте переплетя все конечности друг с другом, и сильные тела их были так близко, что грудью можно было почувствовать биение чужого сердца.

– Как пожелаете, Сашенька, весь я Ваш и только Ваш, не было ни минуты, чтобы не мечтал я о Вас все эти годы. Как же издевается над нами Господь, посылая такие расстояния. Да ужели способно какое расстояние разлучить нас с вами? – твердил Валерий Семёнович, водя носом по сашиному плечу и оставляя нежные поцелуи на шее, словно бутоны цветов распускающиеся. – Так люблю Вас, что не в силах словами выразить эту любовь. Сразу превращаюсь будто бы в косноязычного дурака, и забываю все романтические эпитеты.

– Не нужно Вам словами, – выдохнул Саша в самые губы Валерия Семёновича. – Вы сильны делами, так докажите же ими.

Валерия Семёновича просить долго не пришлось. Как только вышли они из бани, выкупались в снегу, завёл он Сашу в его спальню и запер дверь.

– Вы – мой свет, Сашенька, мой милый сердечный друг, Вы можете остановить меня, ежели захотите, и я остановлюсь. И себя для Вас не пожалею, если нужно будет, – мягко шепнул Валерий Семёнович Саше на ухо, когда сели они на постели.

– Не нужно жертв, Валерий Семёнович, просто любите меня, как любите, а я буду любить Вас в ответ.

И так смутила и взволновала Валерия Семёновича эта простая сашина просьба, произнесённая тихо-тихо и так сокровенно, что не смог он сдержать в себе так долго томящегося в груди желания. Руки заскользили по возмужавшему, так хорошо выглядящему в офицерских мундирах и дворянских камзолах телу, нежно касаясь, и губы запорхали по лицу, обласкивая так давно нецелованный рот.

О, как много было в этих раскрывшихся навстречу Валерию Семёновичу руках, в глазах, глядящих так любовно-любовно и сладко, что никаким грехом это нельзя было назвать. И весь Александр, северная столица, казавшийся с виду серьёзным и мужественным юношей, тянулся к нему и отвечал на прикосновения в таком пылу, будто и не было у него всю его жизнь такой ласки. Будто её он был до этого времени лишён. Валерий Семёнович видел это в призывно разомкнутых губах, крепко вцепившихся в его нижнюю рубаху пальцах, и слышал в нежно-нежном горячем шёпоте:

– Как же я Вас люблю... Ежели случится с Вами что – не усну, и жить как раньше не смогу. Вот если бы можно было быть с Вами вечно, Валерий Семёнович, как бы я тогда был счастлив...

– Я счастлив, Сашенька, и нет в целом мире человека сейчас счастливее меня, – доверительно произнёс Валерий Семёнович и прижал Сашу к себе, не отнимая от себя ни на миг. Тот спрятался лицом в распахнутый отворот рубахи, в ещё влажное плечо, и вдруг всхлипнул громко-громко.

А потом зарыдал так сильно, что все их интимные потребности пришлось отложить до следующего утра. Потому как, сдалось Валерию Семёновичу, так сильно разволновался Саша, что на нервном состоянии у него случился срыв.

– Вы напугали меня! Не делайте так больше! – яростно выпалил Александр, сгребая рубаху Воронского в кулак и дергая на себя. – Вы ведь знаете, что у меня никого ближе Вас нет, Валерий Семёнович. Так что поберегите город и себя, ради нас, прошу Вас.

– Обязательно, Сашенька.

– И скажите, что любите меня!

– Люблю, милый мой, больше всего на свете люблю!

И не было для Валерия Семёновича слов более искренних и правдивых, чем эти. Потому как любил он Сашу всем сердцем своим и всей душой, и греха за этим не видел.