Подмораживало. Наступил ясный зимний вечер. Неторопливо зажигались на небе звёзды. Величаво поднималась над горизонтом луна; сверкала, веселила каждого, кто бросал на неё взгляды. Было холоднее, чем утром, но зато так тихо, что было слышно, как скрипели от холода старые клёны.

Казуха стоял на веранде. Алые глаза его следили, прислушивались, обдумывали свои неторопливые мысли. На нём была тёплая шапка, небрежно повязанный на шее толстый шарф и объёмная куртка, которую он накинул на плечи, но не стал застегивать. Весь его вид напоминал человека торопливого, суетного, выскочившего во двор на секунду и вот-вот собирающего вернуться в тепло дома.

И всё же Казуха стоял, не шелохнувшись.

Он, казалось, настолько задумался, что даже не заметил, как за спиной открылась дверь, и на веранду вышел Куникудзуши.

— Долго собираешься тут мёрзнуть? — вздохнул он больше устало, чем из желания укорить.

Казуха дёрнулся, будто ожил. Снег, слежавшийся на плечах, осыпался под ноги.

— Я просто подумал… — улыбнулся он и окинул замёрзший двор взглядом. — ...подумал, что это первое Рождество в «Рыжем клёне», которое я отмечаю вот так.

Казуха, конечно же, имел в виду, что он впервые организовывал Рождество сам, а не был просто помощником. Ёлку, стоявшую в дальнем левом углу, он выбирал и покупал самостоятельно, наряжал её вместе с Куникудзуши. Разбросанные по периметру фонарики с тёплым желтоватым цветом — это была исключительно его задумка, раньше такого никогда не делали. Из-за них двор в темноте казался ночным небом, а Казуха, стоя на веранде, ощущал себя творцом маленького мира. Если бы свет фонариков не отражался в блестящих воротах, двор «Рыжего клёна» действительно бы представлялся бескрайним космосом.

Казуха был горд собой, в большей степени даже рад, но отчего-то всё равно скреблась глубоко в душе глухая тоска. Наверное, об этой тоске и подумал Куникудзуши, упустив из виду всё остальное. Он сказал:

— Ты неплохо справился. Твой дед точно знал, что делает, когда оставлял дом в твоём распоряжении.

Где-то в темноте, словно вторя словам Куникудзуши, каркнул ворон. Звук повис торжественным флагом. Казуха подошёл ближе к Куникудзуши, поёжился. Хоть ему и не было по-настоящему холодно, что-то в крике этого ворона заставило отвлечься от тёплого света фонариков и от сверкающей ёлки. Он вспомнил, что была зима. И приближалась ночь.

Только сейчас Казуха заметил, что Куникудзуши стоял на веранде без шапки — что-то в его привычках никогда не менялось. И всё же он повязал шарф так, что торчал только кончик носа и искрились пурпурные глаза.

Казуха знал этот шарф — это был его шарф.

Казуха знал этот взгляд — в эту пронзительность он и влюбился.

Казуха знал всего Куникудзуши — пусть в последние месяцы и пришлось узнавать его заново.

И Казуха был безмерно счастлив, что грядущее Рождество они, наконец, отмечали вместе.

— Идём обратно. — вздохнул он. — Холодно.

Он взял Куникудзуши за руку и потянул его вслед за собой.

Тёплый воздух дома приятно лизнул лицо, стоило двери закрыться. Из кухни продолжал тянуться запах уже минувшего ужина — жареная курица и овощи с гриля. А ещё пахло фруктами, чуть кисловатыми цитрусами, и чем-то ещё тёплым и сладким, напоминающим жжёный сахар.

Куникудзуши ответил до того, как Казуха успел спросить вслух:

— Я приготовил горячий шоколад. — пробурчал он еле слышно и торопливо сбросил с себя шарф и уличную обувь. — Стал тебя звать, а ты, оказывается, потащился на улицу.

Казуха раздевался неспешно: он стянул с головы шапку и, чуть приподнявшись на носочках, положил её на верхнюю полку в прихожей; шарф он смотал аккуратным валиком и сунул к шапке; куртку стянул с плеч, встряхнул её и повесил на крючок. Всё это время он ехидно улыбался, краем глаза видя, что Зуши стоит рядом, раздражённо скрестив на груди руки, но не говорит ни слова против.

И только когда Казуха закончил возиться с одеждой, Куникудзуши развернулся и пошёл глубже в дом.

— Шоколад, наверное, уже остыл. — сказал он так, словно ни к кому конкретно не обращался, и скрылся в гостиной. — Хорошо, что я не пью эту дрянь вовсе.

«Ворчун». — хихикнул про себя Казуха и вошёл на кухню.

Он не стал включать свет — через большое окно в дом попадал искрящийся блеск фонарей, и этого было достаточно, чтобы разглядеть на столе одинокую кружку с шоколадом, а подле неё — горсть небольших маршмеллоу. Казуха бросил их в шоколад и сделал глоток. Сладко. Тепло. Приятно. Немного остыло, но так даже лучше — не обжигало горло.

Вместе с чашкой Казуха пошёл в гостиную. Там он застал Куникудзуши, который сидел на полу возле дивана и, нажимая кнопки на пульте, сосредоточенно смотрел в яркий экран телевизора.

— «Рождественский поезд» или «Пусть идёт снег»? — спросил он, не отрываясь от своего занятия.

Казуха сделал ещё глоток шоколада и сел рядом.

— Первое.

— Так и думал. — Куникудзуши хмыкнул, нажал кнопку на пульте и на секунду в гостиной воцарилась темнота.

Потом начался фильм.

Казухе, если говорить откровенно, было всё равно, какой фильм будет идти фоном. Куникудзуши мог бесконечно гордиться тем, что предугадывал многие решения Казухи наперёд, но и сам Казуха преуспел в этом.

Он прекрасно знал, что, как только закончатся вступительные титры, Зуши подсядет совсем близко и, запустив руки под свитер, обнимет Казуху за талию.

Он знал, что сначала они будут делать вид, что так просто удобно; что Зуши выдыхающий в шею ленивые фразы, всего лишь пытался комментировать фильм.

Знал и о том, что Зуши, продолжающий скептично относиться к сладкому, будет слизывать с губ Казухи горячий шоколад.

Знал, что дразнить друг друга они будут ещё долго, пока не станет совсем невыносимо. И тогда они, развалившиеся на ковре в гостиной, оба кончат только от прикосновений и бесконечных поцелуев. И что потом, когда всё закончится, оба посмотрят на экран телевизора, а Зуши, нахмурившись, спросит:

— Хоровое пение в поезде? Какого чёрта в этом фильме происходит вообще?

Предсказуемость — хотя в этом конкретном случае Казухе было приятнее использовать слово «определённость» — нисколько не обременяла. Это, наоборот, казалось приятным.

Казуха протянул руки, обрамляя лицо Куникудзуши в ладонях, и притянул ближе, чтобы увлечь его в новый поцелуй — сладкий, тягучий, неторопливый.

Телевизор продолжал своё яркое повествование, не заботясь о том, обращают ли на него внимание. Мелькали пятна света на стенах, цеплялись за диван, путались в ворсистом ковре. Чашка с остатками уже остывшего шоколада стояла чуть поодаль, чтобы случайно никто её не опрокинул. Время приближалось к полуночи, но часов никто не наблюдал.

Куникудзуши, покрывая отрывистыми поцелуями лицо Казухи, наклонился совсем близко и, касаясь губами уха, тихо прошептал:

— С Рождеством.