i won't feel ashamed, mother,

can you break the chains, off her?

shout it louder,

not a sinner,

she's a lover.

— AURORA ©

Его жизнь пронизывает пламя.

Пламя — и кожа, бархатистая над голубой кровью, расползается под горящей одеждой.

Пламя — то, что гаснет в конце родившей его эпохи. Пламя — и он, чертовски больной и искорёженный внутри и снаружи, думает, что идея умереть достаточно хороша, чтобы дотащить ссохшееся под проклятием нежити тело для того, чтобы снова огонь захватил его; ему было так плевать на избранность, преследующую его всю жизнь; он был готов к агонии вновь и…

… пламя — не приняло. Изгрызло, пожевало, проникло в кости сотнями острейших тончайших игл и выплюнуло: сука.

Пламя — похоронили, будто в насмешку, обгорелый труп под факелом. Кто-то похоронил. Он не помнит.

Пламя — вновь меркнет. И Леонхард оживает. Леонхард оживает каким-то образом в совсем другом мире и совсем другом цикле, и у него больше ничего не болит. И серебро маски не прижжено к лицу, и не въелась в тонкую шкуру — едва ли кожу — дублёная куртка с золотой вышивкой: какое чудо.

Только когда Леонхард срывает перчатку — там то, что уже не болит, но до сих пор… какой красавец, ха-ха.

Пламя — выбивается прядь рыжих, огненно-рыжих в золото света и времени, волос из-под капюшона. Он прячет, конечно же прячет.

… пламя:

сердце повелителя (повелителя ли?..) лёгким пощипыванием впивается в сердце негорящего, чтобы он впитал угли — и засиял огнём.

И Леонхард с ненавистью вцепляется в землю, каменную плитку; с ненавистью, злобой и на грани истерики: ругается — потому что… пламя. Опять. Рассудок говорит, что это пламя другое, ласковое, что это пламя создано для того, кого оно, непринятого, насмешливо утешает на смертном одре мира. Угольная форма не уничтожает тела Леонхарда, но Леонхард, сбросив маску, ищет, во что в чудовищной панике вцепиться зубами. Видит себя в луже — плюнул бы.

Взгляд поднимает. Видит королевство вдали. Видит могилы вразброс водоворотом.

Ну-ну. Пламя погрызло и это королевство?.. Какое доброе

пламя — которое он привык хлебать из фляги, приподнимая маску и облизывая то, что осталось от губ. И почти перестал дёргаться. Ну-ну, тише.

Пламя — оказывается, уходит, если ещё разок сдохнуть и больше никого не трогать. Из сотен таких же, как он, найдётся один гороховый шут, который решит кинуться в костер вместе с рыхлыми тушами, которые он притащит на заплесневелые троны.

Пламя — в Храме Огня. Красивая женщина с вырванными глазами и пожжёнными руками ещё не знает, чью душу слышит, а даже когда узнает — дружелюбно предложит стать сильнее; не важно, какой ты ублюдок, если ты захочешь стать Чемпионом Пепла. И она снова и снова нежно до отторжения будет что-то нашёптывать, но он, честно, косясь на костёр, не имел в происходящем особой нужды. Если только освежить получше память.

Хотя к чему обгоревшему дважды-трупу память?..

Но совсем скоро надрывность успокаивается так же легко, как в душном полумраке залы задыхаются искры.

Пламя… ох, он же так часто трогал костры. Пил эстус. Даже ещё раз сгореть пытался, лишь бы больше никогда не восстать из мёртвого в уродливое. Ну, что же вы, вашество? Что это было там, близ могил? Отвечайте себе сами за собственную же сдержанность. Справедливости ради, никто не видел.

Пламя — у каждого костра, близ которого он оказывался.

И Леонхард почти сразу же отказывается от Храма Огня. Костры, при виде которых надо каждый раз непременно успокоиться, есть не более чем средство передвижения по тщательно разжёванному Эрой Огня королевству, что зовётся Лотриком. И никакого на ближайшее время храмового костра — только вязкие болота, заставляющие высокие сапоги неприятно чавкать в укор бесшумной поступи, распадающиеся на камни строения и — по дороге — кто-то говорит, рассиживаясь у костра неприлично долго, о Храме Глубин, что когда-то был велик и богат.

Проскользнул слушок у других негорящих: говорят, там есть, чем поживиться. Говорят, где-то там есть Мать Перерождения, и взять с неё нечего, вот бы и не соваться лучше. На тот момент для Леонхарда — «какая-то там Мать Перерождения», а если посоветовали не соваться, значит он, как же иначе, непременно должен влезть.

Потому что негорящие есть те, кто немного не закончил свою жизнь, не успел что-то сделать. Леонхард не успел стать кем-то иным— или не успел хотя бы излечить жжённую шкуру. Едва ли он не повёлся бы на идею, что в мире существует нечто, что способно даровать ему желаемое?..

И Леонхард — упрямый до мозга костей, привыкший получать желаемое всегда, пусть хоть сотней повторённых из раза в раз смертей — раз за разом ступал на одни и те же земли, раз за разом срезал серпом одни и те же головы, раз за разом — до самых ворот Храма Глубин.

По тонким каменным перекладинам, бесшумной поступью, над преданными и осквернёнными; Леонхард готов был свысока оглядеть каждый уголок тонущего в закисшей воде и сумасшествии разжиревших клириков Храме «какую-то там Мать Перерождения, не скажите, что не сказка».

Он, негорящий, что не ищет и крошки углей, обходил каждый уголок затянутой в пучину былой святыни. И почти что отчаялся, между прочим: что ж, если у вас здесь должна быть богиня: то как она здесь смогла бы существовать? Что ж, если у вас здесь должна быть богиня, почему зоркий глаз — пусть и один из двух былых — не разглядел и намёка на её присутствие?

Однако хождение поверху хорошо ровно до тех пор, пока никто не почует, не увидит, не заставит, уходя, двигаться интуитивно и искать выход из сырого помещения ровно так же отчаянно, как из горящего — и едва ли не повезло ему, что пронзившее его копье оказалось оставлено в теле, чтобы не были заместо оставлены следы ещё циркулирующей в нутре негорящего крови. И едва ли не повезло ему, что деревянные балки осыпались за ним, а не прямо под ним, и

чудо — врывается, разрубая серпом сочащиеся слизью, жиром и склизкой кровью, подобия личинок с глазами ввалившимися и более не человеческими; врывается, разворачивается интуитивно, чтоб упереться в за ним же стоящую стенку — но.

Стенки за ним не оказывается, а при ударе о каркас воздушного балдахина копье выбивает из тела. И плоть болезненно разрывается. Из-под маски, на скрытый под множеством тканей ворот, сгустками стекает кровь: немного холодная, но по-прежнему железисто-солёная, как отчаянный укус в рукоять витого, да будь он проклят и поглощён мраком, меча.

… но нежить сильнее необходимости дышать, как и необходимости кричать от боли, и потому он смотрит.

В этой комнате, сокрытой от лишних глаз, кто-то воздвиг костёр — или тот появился сам, потому что Пламя с его уродливой моралью услышало необходимость; Леонхард не разбирается в тонкостях собачьей службы. Но если есть костёр, значит, кто-то здесь долго задерживается.

А если обернуться назад, можно увидеть причину этому.

Леонхард приваливается к костру интуитивно. Ждёт, будто ему, с вывалившимся из груди пару мгновений назад копьем, это чем-то поможет. Поможет, конечно, если немного подождать. Пламя излечивает мёртвых. Дважды мёртвых тоже.

Это…

Леонхард подбирает к груди коленки и медленно моргает, заставляя себя не закрыть до конца глаза. Это… это — обнимающее почти стонущих личинок, покачивающееся в такт собственному размеренному дыханию, опутанное нитями собственных тёмных и длинных — длиннее, быть может, божественного тела — волос… это…

Не налгали, не так ли?

Это выглядит… восхитительно? Леонхард, не имеющий свойства обычно касаться того, что ему ещё больно уж неизведанно, не готовый довериться миг назад как впервые увиденному, чувствует к этому интуитивную тягу.

И если это создание, гипнотически притягивающее к себе взор — Мать Перерождения, то кем он был, чтобы называть её «какой-то там»? Если она, то самая настоящая, верно.

Достоин ли он что-то у неё просить?

Как зовут прекрасную богиню? Леонхард не осмеливается спрашивать, потому что богиня не поднимает на него взора. Впрочем, он и сам, до сих пор безмолвный, вскоре отводит взгляд и, стянув с лица холодную серебряную маску, утыкается окровавленными зубами, местами перманентно обнажёнными, себе в коленки.

(Быть может, эта сволота смазывает орудия чем-то, что мешает негорящему умереть или заживить раны — надо же уподобляться Олдрику. Костёр помогает ему слишком медленно, но от костра хотелось бы метнуться в сторону — в другой угол. Лучше уж сырость.)

И Леонхард, в самом деле, не знает, как долго он сидел в безмолвии и тишине.

Но в один момент он поднимает взгляд — и вдруг ему кажется, что прекрасная богиня на мгновение обращает к нему свой.

И где-то неподалёку слышатся отчётливые шаги кого-то, кто ещё точно не утерял рассудок. Приближаются.

Пламя — и Леонхард, несмотря на сквозную рану, бессознательно отрывается от костра, чтобы приблизиться к высокой постели прекрасного божества и окровавленными перчатками коснуться белых простыней.

Пламя…

— Надо же… впервые тебя вижу. Что ты хочешь от Розарии?

… и Леонхарду так тяжело вновь обернуться в его сторону, чтобы посмотреть на вошедшего.

Но может ли Пламя более его не преследовать?

(Кем бы ни был вопрошающий — от Розарии он не пожелает ничего дурного.)