Они должны быть. Леонхард сам протягивал руку многим из тех, кто ныне неприкаянно бродит по Лотрику — и в руке этой всегда лежало надтреснутое красное око. И каждый из них — тот ветер, что несёт лепестки к подножию древа; и рождается священный перегной у корней. Те, кто приносят Богине языки, должны быть и быть имеют право.

Когда не делают ничего лишнего.

Леонхард существует в парадоксе, который он любезно создал себе сам: он не может ни быть единственным, ни быть «одним из». Когда разговор от пространных мыслей склоняется к тому, что сделал бы любящий, а что любимый… Леонхард выбирает быть любящим. Тот, кто осмелился полюбить Богиню, должен вытащить из могилы гнилой труп благородства и поднять его, точно знамя:

«Я бы перерезал глотку каждому из них просто за то, что они смеют подойти ближе. Однако истинный рыцарь знает: подношения важнее его мимолётных порывов».

Важнее его насквозь прогнивших чувств — таких же, как благородство, имевшее место слишком давно, чтоб о нём нельзя было говорить как о сгнившем.

В Храме Глубин Леонхард всегда застывает в дверном проёме, у пропитанной холодом стены; он держится недвижно, словно в дрёме, но глаз его — тот, что не слеп — приоткрывается каждый раз, как до слуха долетает эхо чьих-то шагов. Звуки значат куда больше, чем размазанные по туману образы и расплывающиеся лица — почти всегда Леонхард издалека распознаёт идущего.

… пока что каждого из идущих Леонхард способен самому себе простить: как бы он ни хотел оказаться единственным, те, кто мешают его мечтаниями на грани мифологического идеала, отнюдь не мешают его главенству и первенству перед ликом Богини.

Они не отберут Её у него. Даже не попытаются.

Сознание Леонхарда превратило арку в границу между мирским и священным. Сколь же долго одноглазый цербер стоит на страже туманной границы?.. На страже покоев Богини; у ложа Её даже пламя свечей дрожит и потрескивает иначе, зыбче, выразительнее. И смотреть, и слушать здесь, под акустически совершенными сводами Храма Глубин, есть почти то же, что считывать мысли по нимбу за головой заклинающего клирика.

Леонхард недурно читает книги, людей и звуки — и даже те молитвы, что безмолвны и заточены в движения.

Хейзел — тяжёлые и уверенные шаги одолеваемого болезнью человека, что не теряет надежды на исцеление перерождением. Хейзел: сбитый выдох, преклонение колен, тихий шёпот. «Во имя всего — сотвори из меня нечто более прекрасное, чем заражённое чудовище».

Кирк — тень прошлого себя, тень былых осознаний и несгибаемого взаимомилосердия. Кирк ступает по отсыревшей ковровой дорожке ровно и будто остранённо. Он не становится на колени. Он, согнувшись, протягивает Богине связку бледных окровавленных языков. «Ты то же, что дева, вобравшая в хрупкое тело чумную боль Изалита — ты приняла всех, кто к тебе ступил. Ты — Ариамис, которому я способен помочь».

Крейтон — седая формальность тяжёлой поступи. Пса помотало, но он не цербер, не просящий и не причиняющий добро. Крейтон ищет силы и хозяев иных миров, с чьих шкур позволительно срывать броши и кольца с языками вкупе. Он никогда не задерживается долго. «Я желаю того, что материально». Леонхард когда-то ляпнул ему о силе, грабежах и душах.

Позорная нажива для подлой нежити: кровь, богатство, самоутверждение, покупка перерождения у Богини, милосердной к любому, что существующий да оторванный от нормали… столь много всего, что Леонхард нанизывает на алую надтреснутую удочку. Пусть ревность к ублюдкам почти инстинктивна, едва ли она имеет под собой твёрдое основание.

«Я хочу быть Твоим единственным» — и вот безмолвная молитва Леонхарда столь же безмолвной его Госпоже.

И вот: и вот он единственный из тех, кто…

«Потому что я восхищён. Потому что я хочу защитить Тебя. Потому что я — впервые влюблённый рыцарь; любовь рыцарская некорыстна, неземна, чиста — священна.

Я клянусь перед Тобой.

Я защищу.

Я буду служить.

Я умру во имя».

Во имя — и, укусив оплывшими в шрамах губами воздух, прижать к груди чётки, что есть знак ковенанта; вырванный у любой другой святыни костяной хребет.

Леонхард знает, что Хейзел перед Розарией закрывает глаза. Знает, как отстранённо-благодарно, с сочувствием и без страха, глядит на Неё Кирк. Знает, что Крейтону ничего не стоит пристально уставиться на измученный и уставший лик Богини, в Её мутные больные очи.

Леонхард такого себе не позволяет. Смотреть — на чудотворные руки, что в сути белее любого света; свет Пламени есть неистинное, жестокое и уродующее, а потому ближе к золоту. Сияние же угасающей Богини, призрачное и слабое, нежно и тревожно, словно свадебная вуаль лежащей в гробу девы. Сияние — то, к чему можно тянуться, не смея своевольно касаться и пристально глядеть в Глубокое — бездонное — Море далеко за Её глазами.

Леонхард, вернувшись с бледными языками, тянет Богине кровавую добычу, не смея и мысленно просить о лишним касании или взгляде.

И белоснежная ладонь обхватывает его обе; дар холодный-склизкий падает на простынь и теряется в небрежно-изящных складках шёлка. Леонхард вздрагивает. Чутко ощущая Её взгляд, застывший у виска прицелом каримского арбалета, он… не смеет ослушаться безмолвной просьбы Богини. Он смотрит. Одного дурно видящего глаза достаточно для того, чтобы увидеть всё, что нужно.

Розария не говорит — никогда, ни с кем. Леонхард привык чувствовать, считывать негласные желания и настрой Госпожи, сотканной из божественного света; оторванного от первообразной и извращённого, словно ангельские крылья рыцарей Гертруды, сквозь которые глядит Бездна — извращённого в произведение искусства и икону. Огонь, венчающий свечи, вздрагивает — словно пахнуло сквозняком, что просочился в щели наглухо заколоченных окон почти-святыни. Момент касания Богини к верному слуге длится так долго, что последнему кажется, он мог бы прорасти деревом, как странные обыватели со Стены — ветви деревьев подобны крыльям бабочек-Пилигримов; мироздание в перерождении и символизме кошки. Он позволяет маске оторваться от испещрённой шрамами рожи и шумно свалиться на пол. Нежная кожа на костяшках Её пальцев касается его щеки; шкуры, оплавленной однажды алым цветком. То был ему как для зверя с Востока — большой полосатой кошки, прогоняемой факелом в руках маленького человека.

Леонхард не говорит. Он, впрочем, и не прижимается больше, чем сама благословенная Матер.

… ты сегодня недурно поработал, — могла бы сказать Она.

(Ты прекрасно находишь добычу и прогоняешь таких же диких жестоких зверей, к коим принадлежишь сам.)

Могла бы сказать Она. Только вот его любви не требуется слов.

… ох, ревность — подсознательно-бессознательное, глубинная жажда пить кровь и танцевать у первого из костров с нагими грязными пигмеями. Другие Пальцы имеют право быть, потому что тем Ей лучше, чем больше у Неё слуг. Они быть имеют право — ведь лишь Леонхард есть безвозмездные внимательные глаза, чуткие уши и кровью залитые руки вездесущей Матери Перерождения.

Они быть имеют право, потому не делают ничего, что помешало бы ему оставаться хоть в чём-нибудь Единственным.